Моросящий дождь представляет собой жидкие атмосферные осадки в виде мелких капель диаметром не более 0,5 мм, очень медленно выпадающих из слоистых или слоисто-кучевых облаков или в виде осаждающегося тумана. Скорость падения капель иногда столь мала, что они кажутся взвешенными в воздухе, особенно при заметном ветре. Интенсивность осадков, даваемых моросью, невелика и составляет 0,05—0,25 мм/ч.
В разговорном языке морось часто толкуют расширительно и называют этим термином любой мелкий дождь.
Но уже третьи сутки моросил мелкий, осенний дождь, не переставая ни на минуту. Воздух настолько был пропитан холодной, все проникающей сыростью, что казалось, еще одна капля и весь он обратится в сплошную, холодную воду...[3]
А ведь моросило. Не дождём еще, а мелким вязким бусом, налипающим на одежду. Все кругом было затянуто угрюмой тяжелой завесью. Время обеденное, а дня уже нет.[14]
...опаленная воздушной волной пролёта, зачарованно смотрела на радугу, опадавшую перед ней вместе с капельным ковром, ощущая на лице горькую, как черёмуха, морось…[16]
— Иван Аксаков, «Возврат к народной жизни...», 1861
Любая мелодия имеет своей собственной гармонии ничуть не больше, чем пейзаж – своего цвета. Не побоявшись показаться банальными, вспомним в красках до боли знакомые нам картины осени, зимы или весны в одном и том же ландшафте, или мысленно сравним яркую солнечную погоду с унылым моросящим дождём. Точно так же и гармонические варианты всякой мелодии – они поистине бесконечны, потому что любая мелодия есть не более чем ещё один способ выражаться выразительно, если кто умеет это делать.[17]:375
Мне вернули конфискованные вещи и какой-то молодой человек с «ромбом» предложил мне следовать за ним и повел во двор к открытому автомобилю. Признаюсь, я предпочел бы, чтобы это был «Черный ворон», во внутренности которого сухо: моросивший дождик обратился в косой дождь, кожаное сиденье автомобиля было мокрое, и хотя парусиновый тент защищал от перпендикулярных капель, но не мог уберечь от обильных душей косого дождя. Не проехали мы и десять минут, как пальто мое было ― «хоть выжми».[19]
Мы въехали в эту не ведающую своего будущего деревушку на стареньком «москвиче», купленном пополам с одним приятелем на деньги, заработанные мной за перевод «Баллады». Дело было осенью, и в воздухе висел отвратительный моросящий дождик, распыляющийся над самой землей холодной липкой слякотью. Пока мы топтались на так называемой главной улице, пытаясь определить, как пройти к Генкиному дому, Саша решил припарковать машину, ― он лихо свернул за угол и исчез. Минут десять мы его ждали, а потом жена Богатырева взроптала, что ей холодно и мокро, и мы, увязая по щиколотку в грязи, отправились искать Генкину хибару.[15]
Познакомив моих читателей с обществом, в котором я провел несколько дней самым приятным образом, я должен сказать, что в первый день моего приезда в деревню Ивана Алексеевича погода начала портиться; к вечерунебеса нахмурились и полился не летний, крупный и спорый, дождь, но мелкий и дробный; он вскоре превратился в бесконечную осеннюю изморось, от которой и вас, любезные читатели, подчас брала тоска, а особливо если она захватывала вас среди полей, когда желтый лист валится с деревьев, а порывистый ветер гудит по лесу и завывает, как зловещий филин, в трубах вашего деревенского дома.[20]
С моря дул порывистый, гнилой ветер, который хлестал одежду прохожих, засевая их лица мелко моросящею дождевою пылью, и пробегал по крышам с завывающими, пронзительными порывами. Туман и дождливая холодная изморозь густо наполняли воздух, в котором царствовали мгла и тяжесть. Над всем городом стояла и спала тоска неисходная. На улицах было темно и уныло от мглистого тумана. Фонари, по весеннему положению, не зажигались.[21]
На дворе уже было совсем светло, но время стояло скверное. Все небо было покрыто сплошными темными облаками, из которых сыпалась весенняя изморось ― не то дождь, не то снег; на почерневшей дороге поселка виднелись лужи, предвещавшие зажоры в поле; сильный ветер дул с юга, обещая гнилую оттепель; деревья обнажились от снега и беспорядочно покачивали из стороны в сторону своими намокшими голыми вершинами, господские службы почернели и словно ослизли. Порфирий Владимирыч подвел Анниньку к окну и указал рукой на картину весеннего возрождения.
― Уж ехать ли, по́лно?[22]
Помню, как сейчас, серое сентябрьское утро; моросит мелкий дождь и поливает беспощадно мой новый с иголочки костюм. Как-то жутко на душе в ожидании встречи с начальством и товарищами бригады, в которую я вышел из училища. Целый рой беспокойных вопросов вывел меня из того радужного, какого-то угарного состояния, которое испытывается после производства. Как встретят, примут; как сложатся новые отношения, новая жизнь…[23]
Но уже третьи сутки моросил мелкий, осенний дождь, не переставая ни на минуту. Воздух настолько был пропитан холодной, все проникающей сыростью, что казалось, еще одна капля и весь он обратится в сплошную, холодную воду, вплоть до низких иссера-темных облаков, непроницаемой нелепой отделивших скучную землю от высокого, спокойного неба с его мириадами равнодушных светил, о которых в этот момент забывала саман пылкая фантазия. Но подвигавшаяся женщина не обладала фантазией. Равнодушно предоставив грязному и мокрому, как гуща, подолу платья облипать мокрые ноги, она заботилась лишь о том, чтобы эти наиболее усталые части ее усталого тела не расползались далее пределов, полагаемых законами равновесия, и подвигали ее к светлому месту, в которое уставились ее глаза. Нельзя сказать, чтобы к этому месту ее влекла необходимость или какая-нибудь ясно осознанная цель. Тот же дождь моросил и там на площади, у этих ярких фонарей; никто не ожидал ее и там, как никто не ожидал ее здесь.[3]
— Уж ты прости меня, царь, собирался я прийти раньше, да запоздал. Вчера сильный дождь шёл, гроза разразилась, и молнией разорвало небо. Так я ходил зашивать его.
— Хорошее дело сделал, — говорит царь. — Только зашил ты непрочно — сегодня утром опять дождик моросил.
Попадья рассказывала и плакала, и о. Василий видел с беспощадною и ужасной ясностью, как постарела она и опустилась за четыре года со смерти Васи. Молода она еще была, а в волосах у нее пролегали уже серебристые нити, и белые зубы почернели, и запухли глаза. Теперь она курила, и странно и больно было видеть в руках ее папироску, которую она держала неумело, по-женски, между двумя выпрямленными пальцами. Она курила и плакала, и папироска дрожала в ее опухших от слез губах.
— Господи, за что? Господи! — тоскливо повторяла она и с тупою пристальностью смотрела в окно, за которым моросил сентябрьский дождь.
Стекла были мутны от воды, и призрачной, расплывающейся тенью колыхалась отяжелевшая берёза. В доме еще не топили, жалея дров, и воздух был сырой, холодный и неприютный, как на дворе.
Тщетно перерыв словарь в поисках подходящих прилагательных, я вынужден обратиться к языку фармацевтов. Возьмите лондонскоготумана тридцать частей, малярии десять частей, просочившегося светильного газа двадцать частей, росы, собранной на кирпичном заводе при восходе солнца, двадцать пять частей, запаха жимолости пятнадцать частей. Смешайте.
Эта смесь даст вам некоторое представление о нэшвильском моросящем дожде. Не так пахуче, как шарики нафталина, и не так густо, как гороховый суп, а впрочем, ничего — дышать можно.
В Гостином дворе опечатывали книжные лавки. Мелкий, как пыль, октябрьский дождь матовым блеском оседал на жандармских касках. Сальный огарок задувало ветром, и мокрый сургуч ни за что не хотел разгораться. Жандарм неуклюже возился возле двери, стараясь приклеить печать. На подводе, ничем не накрытые и сваленные в беспорядке, мокли пачки книг.[24]
— Константин Большаков, «Бегство пленных, или История страданий и гибели поручика Тенгинского пехотного полка Михаила Лермонтова», 1928
Стрелка часов движется странно быстро, очередь ― столь же странно медленно; вот уж быстрее забегали капельдинеры, перила у вешалки опустели, кто-то запоздавший, путая номер гардероба с номером билета, спрашивает, в какую ему дверь; вот уж свет в дверях фойе погас и сквозь ромбовидные прорези сомкнутых створ, отгородивших зрительный зал, слышна напряженная тишина, а в это время спина, загородившая билетное окошечко, пересчитывает сдачу; еще можно успеть, окошечко быстро надвигается навстречу; приглушенные стенами первые такты увертюры ― какая жалость; но ничего, лишь бы к началу акта ― между деньгами и билетом только четыре спины; нет, три, две, одна ― и вдруг окошечко захлопывается, а за наружными дверями нудно моросящий дождь, осклизлый асфальт и скучные повороты из улицы в улицу ― назад.[25]
Императорский поезд под эскортом национальной гвардии сквозь гнилую гарь и дым горящей Москвы поехал к Ходынскому полю. Был восьмой час утра. Моросил легкийосенний дождь. Небо было тускло. Наступал серенький осенний моросливый денек. И, как гигантский смерч, пирамида из дыма и огня поднималась над Москвою, когда Бонапарт, усталый, смотрел сквозь желтую листву парка на горящую Москву с башни Петровского дворца.[6]
Ясно только то, что у Рудольфа, потому ли, что для него открылась кое-какая земная вакансия, потому ли, что он просто был трус, пропала всякая охота стреляться, а что Оля, если и упорствовала в своем намерении, то всё равно ничего сделать не могла, так как он немедленно револьвер спрятал. В лесу, где было холодно, темно, где моросил, шелестя, слепой дождь, они оставались почему-то долго, до бессмысленно позднего часа. Молва утверждала, что тогда то началась между ними связь, но это уж было бы чересчур плоско.[26]
Чуркин вышел из горкома на площадь Коммуны. Потеплело; дождь моросил мелкий. И этот мягкий, прихмуренный денек, и тихий несердитый дождь, и тысячи раз виданные, спокойные линии домов вокруг площади показались Чуркину мрачными и трагическими, как знамение происшедшей с ним катастрофы. Он вспомнил, как несколько месяцев назад они вышли из этого подъезда вместе с Борташевичем...[27]
— Вера Панова, «Времена года. Из летописей города Энска», 1953
Сквозь тюлевые занавески, сквозь слезящиеся стекла, обдавая сырую тьму ночи теплом обжитых комнат, падал из окна желтый свет. В нем бесновато плясала серебристая пыль ― нудная морось. Там, в комнатах, все покойно, все привычно: люди в одних нательных рубахах, скинув сапоги, ходят по сухим крашеным половицам, садясь ужинать, говорят о перерастающих травах, о погоде, о мелких хозяйских заботах: несушка перестала нестись, плетень подмыло… Там обычная жизнь, только со стороны, в несчастье, понимаешь ее прелесть.[9]
Птицы летали над просекой, над нашими головами в недоумении и растерянности. Тогда Серега решил созвать рябчиков, но снова хлынувший ливень помешал этой затее. Как ни тепел был дождь, вымокшие до нитки, мы начали зябнуть. Кроме того, ливень перешел в мелкую морось, небо затянулось сплошной серой мглой. Верхушки елей рвали, терзали ее, отрывая и оставляя на себе белые мокрые клочья. Такое не могло кончиться быстро.[28]
Дмитрий Сафонович уронил корзинку и рыжики рассыпались по земляному полу. Умершего уложили на скамейку. Коленька стоял на пороге. Теперь холодный дождь моросил так, как будто и не было никогда ясного летнего дня, как будто люди знали о таком дне только понаслышке, а дождь и туман были всегда и навсегда останутся. Когда вернулись в избу, мальчик с упрёком сказал:
— Как же так, Гриня, а дождик?
— Ничего, — ответил Гриня, — мёртвому и под дождём хорошо, а ты, мальчик, не думай ни о чем и спи спокойно. Умаялся, небось, герой...[29]
Шаги и голоса вывели ее из полузабытья. «Опять вчерашний… опять морось эта», ― подумала она. Вчера весь день торчал на ферме маленький, аккуратненький и неотвязный, как морось, человечек. Но в кладовую вместе с зоотехником Ритой и председателем колхоза Мытниковым вошел не вчерашний, а тот, что однажды по пути подсадил ее в машину. В ту встречу он растревожил и исчез. Вспомнив, она удивилась тогдашней своей тревоге: «И чем тогда обнадежилась?.. Обрадовалась, будто молодая». ― Надо же уважать себя как специалиста, чтобы так.. «Морось… морось… ― думала Анна. ― И вчерашний о том же. И позавчерашний то же самое… А ведь светлеет на улице».[11]
Ее принял один из его помощников и сообщил, что отец умер неделю назад. Тина не могла идти в общежитие, не могла говорить. Без цели и без смысла она шла по улицам. Ноябрьский холодный дождь то хлестал, то сеялся мелкой моросью, то снова поливал землю косыми струями; городские улицы сменились переулками пригорода, потом началось поле, за полем снова дома. Тина шла и шла. Она очнулась в незнакомой деревушке.[11]
Однообразно-серое небо недвижно висело над аэродромом. С осенней ленцой крапал нудный, обложной дождишко. Сеялся он с ночи, и взлётное поле, ровное и пустое с одинокой, наспех сколоченной диспетчерской будкой посередине, побурело и потерялось краями за сизой моросью. Лишь с одной стороны к нему подступали призрачные очертания старых деревьев, казавшихся особенно высокими в тумане, за которыми еще более смутно угадывались окраинные постройки районного центра.[30]
— Евгений Носов, «Во субботу, день ненастный...», 1968
...из светлого танцующего зала на ночной летний балкон, на просторный полукруг над благоухающим хризантемами садом, впрочем, их запах, белый, сухой и горький ― это осенний запах, он уже заранее предвещает осень, разлуку, забвение, но любовь всё живёт в моём сердце больном, ― это больной запах, запах прели и грусти, где-то вы теперь, Вера Васильевна, может быть, в Париже или Шанхае, и какой дождь ― голубой парижский или жёлтый китайский ― моросит над вашей могилой, и чья земля студит ваши белые кости?[32]
Но жили вот, не томились тягостной работой наломился до посиненья, в бане десять потов спустил и опять как новый гривенник. И все три дня бусил дождь, пакостный ситничек: наплывет откуда-то из-за гор легкий туманец, словно костёр развели, потом засинеет по-над головою, бурак налетит с ветром, выполощет землю торопливо, нахлестом, а после долго не может успокоиться морось, такая касть, пылит и пылит. Приплавишься к берегу, чтоб под ёлкой схорониться, в пояс чертоломная таежная трава, и сразу насквозь мокр, будто выкупался, и уже не рад, что полез в жирную поросль. Все кругом каплет, нигде схорону-затулья, и одному бы Бурнашову пропасть тут, прямая погибель.[33]
Но уже у дверей, уходя, чтобы купить обивку для гроба и что-нибудь для завершающего дело стола, она опять ощутила нескончаемость и неподатливость своего вызова, который должен быть уложен в строгие рамки времени. А ведь моросило. Не дождём еще, а мелким вязким бусом, налипающим на одежду. Все кругом было затянуто угрюмой тяжелой завесью. Время обеденное, а дня уже нет. <...> Небо по-прежнему было глухо затянуто, по-прежнему моросило, уж не бусом, а мелким тихимдождиком, но различимый отсвет чего-то огромного, излучающегося сквозь любую преграду стоял над землей подобно свечению единой всечеловеческой жизни. Непогода пригасила электрическое зарево города, придавила многие и многие тысячи огней, взмелькивающих как-то сиротливо и обреченно, а этот неизвестный и глубокий подтай ночи загасить была не в состоянии.[14]
— Евгений Попов, Подлинная история «Зеленых музыкантов», 1997
Ава нашарила на тумбочке часы и включила лампу ― еще и пяти нет. Пришлось встать из теплой, нагретой ее отдохнувшим телом постели и закрыть окно: к привычному, нарастающему утром гулу мчащихся по Зее-штрассе машин прибавились звуки дождя ― не нудной осенней мороси, под которую крепко спится до полудня, не весёлой летней грозы, когда на небе появляется умытая радуга и тянет выбежать во двор, чтобы впитать в себя исходящую от нее радость, а клекот, захлеб бесконечного ливня, стеной заслоняющего свет восхода.[35]
В тот дождливый день Севастьянов брел по набережной Елизаветы. На парапете скакали черные индийские скворцы, ловившие желтыми клювами капли мелкой мороси. Белый цементный лев, символ Сингапура, изрыгал из пасти поток воды в залив Марина-бей. В коричневом сампане согнутый китаец безостановочно, словно заводная игрушка, выплескивал красным черпаком дождевую воду за борт. <...>
В иллюминаторе серая кисея мороси уходила в море, сливалась с волнами. Остров Сентоза исчез. Зазвонил телефон.[36]
― Нет, я не представляю ― я вижу их у себя на ладони: крохотные шкатулки с ароматическими корешками смысла. Я подношу их к лицу вплотную и, медленно вдыхая запах, получаю взамен россыпь искр над трамвайными проводами, теплую морось дождя, свежесть вымытых листьев, зданья, череду фонарей вдоль бульвара, прохожих и себя, проносящегося над всем этим, будто росчерк невидимого стрижа, метнувшегося за добычей.[37]
Все бежали врассыпную, но она поворачивалась лицом ― к стрекозе, которая шла ей в переносицу, расстилая облако над светло-серыми грядами, нарастая блеском винта, неподвижностью шасси, очкастой головой пилота… Она видела шевелящиеся матерщиной губы, потертости на коже шлема и пухлую грыжу на сношенной покрышке. Она видела взмах руки, вырубавшей в последний момент гашетку распылительной форсунки. И, оглохнув, сладостно нутром вбирая рев движка и лопастей, пронизывавший грудь и кости, опаленная воздушной волной пролета, зачарованно смотрела на радугу, опадавшую перед ней вместе с капельным ковром, ощущая на лице горькую, как черёмуха, морось…[16]
Очень плохо. Наверное, с внутренних равнин пришёл циклон. Только бы не дождь! Звёзд не видно. Всё вокруг заливает чернотой… Если пойдёт дождь ― конец! Если пойдёт дождь… Пошёл дождь. Невидимая морось обволакивает всё вокруг скользкой пылью. Это последний шанс. Пока тёплый камень ещё в состоянии впитывать и испарять влагу. Снова у «точки невозврата». За ней ― бесконечное трёхсантиметровое падение в бездну…[38]
Видишь, видишь своды огляди В нутренний свились крутень, Холодно в моросящей мокряди, Холодно в туни буден. Небесами моросящими выплачусь ―
Сжалься, сердце, червонный витязь,
В чащи сильные синевы влачусь,
Мысли клубчатые, рушьтесь рвитесь![4]
— Божидар, «В небесах:: прозорных как волен я…», 26 августа 1914
Я их просил ―
Не мучьте!
Не спится.
Но ― моросило, и топчась
Шли пыльным рынком тучи,
Как рекруты, за хутор, поутру.
Брели не час, не век,
Как пленные австрийцы,
Как тихий хрип,
Как хрип:
«Испить,
Сестрица».[40]
Это горести изобилие
с песнью хлынуло, сбило с ног: ―
В Ленинграде вчера убили..
Я поверить никак не мог.
Так же в городе моросило,
фонари мерцали стройны… Киров. Это же наша сила
и улыбка нашей страны.[42]
Ты день в паденьях слез, в грехопаденьи дали,
ты день домашнего сурового суда,
которого, дрожа, сжимаясь, ждали
столбы от виселиц, пришедшие сюда.
Ты день дождей, ушедших до суда
за мачты в море мира и матросов,
день серых курток, блуда и стыда,
день моросящих подлостью вопросов.[7]
Не по морозцу ― по морошку.
Дождь моросит из частых сит
И мочит, мочит, как нарочно —
Вон на болотце торфяном
Раскинулся цветной морошник.
Ступила тихо лапотком.
Морошка... спелая морошка...
Рвёт ягоды, кладёт в лукошко,
Те самые, что через сто
Лет будут жить...[8]
— Сергей Петров, «Запомню и осень, как желтый роман...», 1957
И душа, неустанно
поспешая во тьму,
промелькнет над мостами
в петроградском дыму,
и апрельская морось,
под затылком снежок,
и услышу я голос: ―
До свиданья, дружок.[43]
Промчался миг, а может, век,
а может, дни, а может, годы ―
так медленно рождался снег
из этой ветреной погоды. Все моросило, и текло, и капало, и то и дело тряслось оконное стекло, свистело что-то и гудело.
Когда метель пошла кружить,
никто из нас не мог решиться
хотя бы и предположить,
чем это действо завершится.[12]
я видел мельницу, она стояла прямо, и путь ее лежал в Голландию иль нет? и ветер шелестел стальными жерновами, прозрачно заслонив размолотый рассвет.
чтоб каждое зерно и каждое мгновенье
рассыпать по полям как моросящий дождь,
он вторит сам себе, за ветхими крылами
ни будущих ночей ни прошлых не найдешь...[44]
Ходики отсчитывают время, Времена такие, где она Не вдова еще и в то же время Вроде бы уже и не жена.
Не жена уже. Да и была ли
Или не была она женой.
Слишком скоро листья отпылали
В моросянку, в дождик обложной.[13]
Капли как слезинки
По щекам небритым
Но не стоит плакать
Плакать пацану Этот тёплый вечер Был таким счастливым Только всё испортил Моросящий дождь
Зря тебе поверил
Молодой, красивый
Если б только знал я
Что ты не придёшь.
— Руки Вверх!, «Молодой, красивый» (из альбома «Не бойся, я с тобой!»), 2001
↑ А. И. Деникин. Старый генерал. — СПб., Разведчик. — 1898. — № 420. — С. 943—945 г.
↑ Константин Большаков, Бегство пленных, или История страданий и гибели поручика Тенгинского пехотного полка Михаила Лермонтова. Роман. Стихотворения. — М.: Художественная литература, 1991 г.
.jpg)
.svg){kind=logo}
