Юрий Павлович Одарченко

Юрий Одарченко

Статья в Википедии

Ю́рий Па́влович Ода́рченко (1903-1960) — русский поэт, прозаик, художник и дизайнер из «первой волны» эмиграции. В начале 1920-х эмигрировал во Францию, занимался интерьерным дизайном, росписью тканей, держал своё ателье в Париже.

Избегал литературных знакомств, не входил в литературные объединения. Эстетика Одарченко наиболее близка к обэриутам, с которыми он не был знаком. При жизни выпустил единственный сборник стихотворений, «Денёк» (1949), встретивший негативные отзывы большинства критиков, за исключением Юрия Иваска и Георгия Иванова. В 1960 году Одарченко покончил жизнь самоубийством, отравившись газом.

Цитаты из стихотворений разных лет

	Как прекрасны слова: Листопад, листопад, листопады! Сколько рифм на слова: Водопад, водопад, водопады! Я расставлю слова В наилучшем и строгом порядке — Это будут слова, От которых бегут без оглядки.[1]
	— «Как прекрасны слова...», 1947

	Медведи стали огурцами, (Я с детства к точности привык) — И повторяю: огурцами. Многообразен наш язык. А сколько их в соленой бочке — Там огурцы, на них укроп. Здесь точность требовала б точки, Там огурцы, на них укроп... Но точность вся в последней строчке: Еще стоит стеклянный гроб.[1]
	— «Медведи стали огурцами...», 1947

	Если ж вовсе не дадут Мне без денег блюда, Я с ума ведь не сойду На пустой желудок. Будет легче рассуждать О судьбе народов... Вот попробую догнать Вон того урода. Подает он мелочь мне Жестом очень важным... «Я убил его во сне» — Говорю присяжным.[1]
	— «Что такое — денег нет?», 1947

	Солнце сквозь листву густую Золотит песок, И бросает тень большую Кто-то на песок. Мальчик смотрит улыбаясь: Ворон на суку, А под ним висит качаясь Кто-то на суку.[2]
	— «Мальчик катит по дорожке...», 1948

	Щи да каша ― Пища наша. Щи? А поди-ка поищи Щи с капустой красной. Не ищи напрасно Щей в столице мира... Янтарями жира ― Жёлтые кружочки. Ну, берите ложки![2]
	— «Щи да каша...», 1949

	Иду тропою тихим шагом И вдруг, с кулак величиной, Каким-то бешеным зигзагом Взлетает муха предо мной. В хрусталь из душного застенка Жужжа врывается она. Зловещим натрия оттенком Сверкает синяя спина. И трупного удушье духа Всемирную колышет жуть… Огромная слепая муха В разъятую влетает грудь.[2]
	— «Весь день стоит как бы хрустальный...», 1949

	Печаль, печаль, которой нет названья: Печаль сознанья красоты ― Безмолвное очарованье Земной несбыточной мечты. Есть в той печали смысл глубокий И в нем потусторонний миг, Когда ты слышишь зов далекий, Летящий из миров иных.[2]
	— «Печаль, печаль, которой нет названья...», 1949

	Я себя в твореньи перерос И творца творенье пожирает, Кем-то в детстве заданный вопрос Каплей йоду душу прожигает. Куст каких-то ядовитых роз Я взрастил поэзии на смену. Мир земной, ведь это море слёз… А вот пьяным море по колено.[2]
	— «Я себя в твореньи перерос...», 1949

	Стихи теперешние плохи И не кусаются, как блохи. Но я земную ось верчу И этого я не хочу![1]
	— «Стихи теперешние плохи...», 1955

	Перед грозой родное дно Покинули большие крысы. Теперь уже давным-давно Все эмигранты стали лысы. Все ждут: когда-нибудь потонет Сверхокеанский пароход, Он так в порывах ветра стонет, Так страшно замедляет ход.[2]
	— «Перед грозой родное дно...», 1957

Цитаты из прозы

Сегодня мы идем к реке веселой толпой. Нас много. Девушка Лена, девушка Нина, девушка Оля. Что такое Оля? Да ведь это та самая Оля, которая, родивши на свет маленькую капризную девочку, умерла. У Оли лицо совсем белое, щекй и подбородок чуть розовые, а глаза — да ведь глаза действительно совсем черные. Она все время удивленно улыбается, все вокруг нее ласково и радостно. Когда я смотрю на Олю, то кажется мне, что если протянуть к ней руку, то, далеко еще не коснувшись ее, я уже коснулся Оли, которая вокруг нее. Неужели вы думаете, что она умерла? Когда она жила, я знал, что она не может умереть.[1]

— из рассказа «Псёл», 1950-е

Дмитрий Сафонович поворачивает голову за рукою мальчика и внимательно слушает. За сорок лет он впервые увидал восход солнца. — Да ты что же, часто так рано встаешь? — Часто. — Кто же тебя научил этому? — Люся. — Люся? Да что ж это она? — Она говорит, что люди потому злы, что не принимают участия в рождении дня. — А Люся, значит, тоже по утрам на восход смотрит? — Да. — Ты что ж, ее любишь? Мальчик смотрит на своего друга, держится рукою за громоотвод и, скользнув глазами по освещенной солнцем земле, говорит: — Она лучше всех и все, что мы видим, это ее. Если бы она сказала убить вас, Дмитрий Сафонович, я бы убил. Дмитрий Сафонович отшатнулся в удивлении, усы его задергались и губы беззвучно шевельнулись. — Да ведь она же не скажет, — успокаивающе и почти с сожалением говорит Коля.[1]

— из рассказа «Папоротник», 1950-е

Стеклянные стрелы дождя все чаще вонзались в землю, сливаясь постепенно в сплошной сверкающий занавес, земля начинала отражать падающие стрелы и мелкие брызги прозрачной пылью поднимались над ней. Люся прикрыла Коленьку своим плащом и теперь они бегут обнявшись по желтой дороге, где на впадинах образовались мутные лужи смешанной с пылью воды. Стрелы вонзаются в них с веселым свистом, отчего по земле идет звон, будто от беспрерывных поцелуев...[1]

— из рассказа «Папоротник», 1950-е

— Я думал, выиграю, — говорит мертвец и сует согретые Колиной рукой костяшки под белый саван. Земля, которая все принимает, вздохнула губами мёртвого, и Коленька, соскочив с могилы, замер. Мальчик вытянулся на бугорке и стал медленно погружаться в прозрачную землю, скрестив руки на груди. Листья простых папоротников сомкнулись над ним и вдруг «маленькая цветочная почка стала будто краснеть и вот уже она движется, как живая. И все больше, больше краснеет, как уголь. Вспыхнула звездочка — что-то тихо затрещало, — и цветок папоротника развернулся, словно пламя».[1]

— из рассказа «Папоротник», 1950-е

Все трое дошли до порога. На стеклах маленького оконца отражался, неведомо откуда, слабый отблеск. В тесной комнатушке стоял неубранный стол. Стул на трех ножках перекосился набок и повернулся к вошедшим. Вдоль стены на широкой лавке, высоко подняв бороду к потолку и свесив до полу обе руки, лежал мёртвый. <...> Дмитрий Сафонович уронил корзинку и рыжики рассыпались по земляному полу. Умершего уложили на скамейку. Коленька стоял на пороге. Теперь холодный дождь моросил так, как будто и не было никогда ясного летнего дня, как будто люди знали о таком дне только понаслышке, а дождь и туман были всегда и навсегда останутся. Когда вернулись в избу, мальчик с упреком сказал: — Как же так, Гриня, а дождик? — Ничего, — ответил Гриня, — мертвому и под дождём хорошо, а ты, мальчик, не думай ни о чем и спи спокойно. Умаялся, небось, герой...[1]

— из рассказа «Рыжики», 1950-е

Цитаты о Юрии Одарченко

	Много, много уменьшительных, тоненькая невинная мелодия. И в каждой сказочке — сквознячок из небытия. Если это что-то напоминает, то очень отдаленно — блоковскую жуткую песенку „в голубой далекой спаленке“»...
	— Юрий Иваск, из рецензии на книгу Одарченко, 1949

Можно сказать, что Одарченко скрупулезно следовал завету Бодлера: в стихотворении каждая следующая строка должна удивлять. Я не знаю, когда и какал «муха укусила» Юрия Павловича, после чего он начал писать стихи <...> оригинальные, ни на какие другие непохожие. Единственный сборник его стихов «Денёк» помечен 1949 годом. Можно предположить, что содержащиеся в нем стихи написаны максимально за два предшествовавших года. А раньше? Знаю, что он писал стихи и раньше, но не хотел их показывать — во всяком случае, мне. Знаю от других, что это были стихи весьма среднего уровня и к тому же банальные и на банальные темы.[1]

— Кирилл Померанцев, «Ю. Одарченко и его мир», 1980

Когда же стихи его стали появляться в парижском «Возрождении» и ньюйоркском «Новом журнале», отклики на них тогдашних критиков были более чем сдержанными. Одарченко это знал и не переставал утверждать: «Подождите пятьдесят лет и тогда увидите». Я искренне рад, что «увидели» на двадцать лет раньше. И не только в эмиграции (в эмиграции, пожалуй, меньше всего), но в Советском Союзе. Мне много приходилось встречаться с советскими поэтами от Твардовского до Слуцкого (перечислять всех не стану), и решительно все попросту балдели перед этими, ни на какие другие не похожими стихами, просили перечитывать по нескольку раз, записывали, считали их «новой страницей в русской поэзии».[1]

— Кирилл Померанцев, «Ю. Одарченко и его мир», 1980

Источники

1. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Ю. П. Одарченко. Стихи и проза. Подгот. текста и примеч. В. Бетаки; вступ. ст. К. Померанцева. — Paris: La Presse Libre, 1983. 291 с.
2. 1 2 3 4 5 6 Ю. Одарченко. Сочинения. — М.: Летний сад, 2001 г.