Loading AI tools
Из Викицитатника, свободного сборника цитат
Здесь представлены цитаты об исторической драме Александра Пушкина «Борис Годунов» 1825 года, впервые изданной в конце 1830.
О типе русского инока-летописца, например, можно было бы написать целую книгу, чтоб указать всю важность и всё значение для нас этого величавого русского образа, отысканного Пушкиным в русской земле, им выведенного, им изваянного и поставленного пред нами теперь уже навеки в бесспорной, смиренной и величавой духовной красоте своей, как свидетельство того мощного духа народной жизни, который может выделять из себя образы такой неоспоримой правды. | |
— Фёдор Достоевский, речь 8 июня 1880 |
Покамест, душа моя, я предпринял такой литературный подвиг, за который ты меня расцелуешь: романтическую трагедию![1] — смотри, молчи, же: об этом знают весьма немногие. <…> | |
— письмо Петру Вяземскому 13 июля 1825 |
Я пишу и размышляю. Большая часть сцен требует только рассуждения; когда же я дохожу до сцены, которая требует вдохновения[К 1], я жду его или пропускаю эту сцену — такой способ работы для меня совершенно нов. Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить.[1] — перевод: А. А. Смирнов[2] | |
J’écris et je pense. La plupart des scènes ne demandent que du raisonnement; quand j’arrive à une scène qui demande de l’inspiration, j’attends ou je passe par-dessus — cette manière de travailler m’est tout-à-fait nouvelle. Je sens que mon âme s’est tout-â-fait développée, je puis creer. | |
— черновик письма Н. Н. Раевскому 2-й половины июля 1825 |
Благодарю от души Карамзина за Железный колпак[К 2], что он мне присылает; в замену отошлю ему по почте свой цветной, который полно мне таскать. В самом деле, не пойти ли мне в юродивые, авось буду блаженнее! <…> Благодарю тебя и за замечание Карамзина о характере Бориса. Оно мне очень пригодилось. Я смотрел на него с политической точки, не замечая поэтической его стороны… — см. ниже письмо Вяземского 6 сентября | |
— письмо Вяземскому 13 сентября 1825 |
Трагедия моя кончена; я перечёл её вслух, один, и бил в ладоши, и кричал, ай да Пушкин! ай да сукин сын![1] Юродивый мой малой презабавный; на Марину у тебя встанет — ибо она полька, и собою преизрядна (вроде Катерины Орловой <…>). Прочие также очень милы; кроме капитана Маржерета, который всё по-матерну бранится; цензура его не пропустит. Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию — навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат! | |
— письмо Вяземскому около 7 ноября 1825 |
Я написал трагедию и ею очень доволен; но страшно в свет выдать — робкий вкус наш не стерпит истинного романтизма. Под романтизмом у нас разумеют Ламартина. | |
— письмо А. А. Бестужеву 30 ноября 1825 |
Вот сто тысяч банковыми ассигнациями для настоящего, и диплом мой на будущее.[3] | |
— слова другу, 1826—1830 |
Отказавшись добровольно от выгод, мне предоставляемых системою искусства, оправданной опытами, утверждённой привычкою, я старался заменить сей чувствительный недостаток верным изображением лиц, времени, развитием исторических характеров и событий, — словом, написал трагедию истинно романтическую. <…> | |
— <Письмо к издателю «Московского вестника»>, конец 1827 — начало 1828 |
Моя трагедия <…> полна славных шуток и тонких намёков на историю того времени <…>. Надо понимать их — это sine qua non. <…> | |
Ma tragedie <…> est remplie de bonnes plaisanteries et d'allusions fines à l'histoire de ce temps <…>. Il faut les comprendre sine qua non. <…> | |
— набросок предисловия (переработка неотправленного в 1825 г. письма Н. Н. Раевскому), 30 января[6] 1829 |
Успех или неудача моей трагедии будет иметь влияние на преобразование драматической нашей системы. Боюсь, чтоб собственные её недостатки не были б отнесены к романтизму и чтоб она тем самым не замедлила хода — | |
— 3-й набросок предисловия, май — начало июня 1830[6] |
Вероятно, трагедия моя не будет иметь никакого успеха. Журналы на меня озлоблены. Для публики я уже не имею главной привлекательности: молодости и новизны лит[ературного] имени. К тому же, главные сцены уже напечатаны или искажены в чужих подражаниях. Раскрыв наудачу исторический роман г. Булгарина, нашёл я, что и у него о появлении Самозванца приходит объявить царю кн. В. Шуйский. У меня Борис Годунов говорит наедине с Басмановым об уничтожении местничества, — у г. Булгарина также. Всё это драматический вымысел, а не историческое сказание.[1] | |
— <Опровержение на критики>, октябрь 1830 |
… в Борисе моём выпущены народные сцены, да матерщина французская и отечественная;.. | |
— письмо Вяземскому 2 января 1831 |
Пишут мне, что Борис мой имеет большой успех. <…> я того никак не ожидал. Что тому причиною? Чтение Вальт. Скотта? голос знатоков, коих избранных так мало? крик друзей моих? мнение двора? — Как бы то ни было — я успеха трагедии моей у вас не понимаю. В Москве то ли дело? здесь жалеют о том, что я совсем, совсем упал;.. | |
— письмо П. А. Плетнёву 7 января 1831 |
Карамзин очень доволен твоими трагическими занятиями и хотел отыскать для тебя железный колпак. Он говорит, что ты должен иметь в виду в начертании характера Борисова дикую смесь: набожности и преступных страстей. Он бесперестанно перечитывал Библию и искал в ней оправдания себе. Эта противоположность драматическая! <…> Житие Василия Блаженного напечатано особо. Да возьми повесть дядюшки твоего Василья: разве он не довольно блаженный для тебя. Карамзин говорит, что ты в колпаке немного найдёшь пищи, то есть, вшей. Все юродивые похожи! Жуковский уверяет, что и тебе надобно выехать в лицах юродивого. | |
— письмо Пушкину 6 сентября 1825 |
Слышно, что юный атлет наш испытывает свои силы на новом поприще и пишет трагедию Борис Годунов. По всему должно надеяться, что он подарит нас образцовым опытом первой трагедии народной и вырвет её из колеи, проведённой у нас Сумароковым не с лёгкой, а разве с тяжёлой руки.[1] | |
— «Письмо в Париж», октябрь 1825 |
Вообще истина удивительная, трезвость, спокойствие. Автора почти нигде не видишь. Перед тобою не куклы на проволоке, действующие по манию закулисного фокусника.[1] | |
— письмо А. И. Тургеневу до мая 1828 |
Крылов <…> слышал трагедию Пушкина, и — классик присяжный — он не может не протестовать против романтизма её. Пушкин спрашивал его: «Признайтесь, что моя трагедия вам не нравится». | |
— письмо В. Ф. Вяземской 12 мая 1828 |
Странная участь «Бориса Годунова»! Ещё в то время, когда он неизвестен был публике вполне, когда из этого сочинения был напечатан один только отрывок[К 4], он произвёл величайшее волнение в нашем литературном мире. Люди, выдающие себя за романтиков, кричали, что эта трагедия затмит славу Шекспира и Шиллера; так называемые классики в грозном, таинственном молчании двусмысленно улыбались и пожимали плечами; люди умеренные, не принадлежащие ни к которой из вышеупомянутых партий, надеялись от этого сочинения многого для нашей литературы. Наконец «Годунов» вышел; все ожидали шума, толков, споров — и что же? Один из с.-петербургских журналов о новом произведении знаменитого поэта отозвался с непристойной бранью[7]; «Московский телеграф» <…> на этот раз изложил своё суждение в нескольких строках[8] общими местами и упрекнул Пушкина в том, как ему не стыдно было посвятить своего «Годунова» памяти Карамзина, у которого издатель «Телеграфа» силится похитить заслуженную славу. В одном только «Телескопе» «Борис Годунов» был оценён по достоинству.[9] | |
— «О Борисе Годунове, сочинении Александра Пушкина», июнь 1831 |
Самые драгоценные алмазы его поэтического венка, без сомнения, суть «Евгений Онегин» и «Борис Годунов». Я никогда не кончил бы, если бы начал говорить о сих произведениях. | |
— «Литературные мечтания», декабрь 1834 |
Гениальные создания русской литературы в трагическом роде написаны не для сцены: «Борис Годунов» едва ли бы произвел на сцене то, что называется эффектом и без чего пьеса падает, а между тем он потребовал бы такого выполнения, какого от нашего театра и желать невозможно. «Борис Годунов» писан для чтения. | |
— «Русский театр в Петербурге», октябрь 1841 |
… трагедию вроде шекспировских драматических хроник мы имеем только одну — «Бориса Годунова», <…> который до того проникнут везде истинно шекспировскою верностию исторической действительности, что самые недостатки его, как-то: отсутствие драматического движения, преобладание эпического элемента и вследствие этого — какое-то холодное, хотя и величавое спокойствие, разлитое во всей пьесе, — происходят оттого, что она слишком безукоризненно верна исторической действительности русской жизни. | |
— «Русская литература в 1843 году», декабрь |
… с «Бориса Годунова» начинается последняя, высшая эпоха его вполне возмужавшей художнической деятельности, к которой мы причисляем и все поэмы, после его смерти напечатанные. | |
— «Сочинения Александра Пушкина», статья шестая, февраль 1844 |
Какое действие произвело на всех нас это чтение [12 октября 1826] — передать невозможно. <…> мы собрались слушать Пушкина, воспитанные на стихах Ломоносова [и др.] <…> Надо припомнить и образ чтения стихов, господствовавший в то время. Это был распев, завещанный французскою декламацией <…>. Вместо высокопарного языка богов мы услышали простую ясную, обыкновенную и, между тем, — поэтическую, увлекательную речь! | |
— Михаил Погодин, «Воспоминания о Степане Петровиче Шевырёве», 1865 |
Это чудо, это образец силы, ужаса высокого, великого! Русь ничего не имела подобного в драматическом роде. | |
— Александр Воейков, письмо В. М. Перевощикову 22 ноября 1826 |
В сей пиесе нет ничего целого: это отдельные сцены или, лучше сказать, отрывки из X и XI тома Истории Государства Российского, сочинения Карамзина, переделанные в разговоры и сцены. <…> | |
— вероятно, Фаддей Булгарин, «Замечания на Комедию о царе Борисе и Гришке Отрепьеве», между 10 и 13 декабря 1826 |
Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман наподобие Вальтер Скота.[1] — доведена до сведения Пушкина 14 декабря | |
— Николай I, резолюция на этом «Замечании» |
Личность поэта не выступает ни на одну минуту: всё делается так, как требуют дух века и характер действующих лиц. | |
L’individualité du poète ne s’y montre pas un moment: tout appartient à l’esprit du temps et au caractère des personnages. | |
— Дмитрий Веневитинов, «Разбор отрывка из трагедии г. Пушкина, напечатанного в „Московском вестнике“», январь 1827 [1831] |
Из подаренного им публике [в прошлом году] <…> всего важнее, всего утешительнее появление сцены из «Бориса Годунова» между Пименом и Григорием[10], которая сама в себе представляет целое, особое произведение. В тесных границах непродолжительного разговора изображён не только характер летописца, но и вся жизнь его. Это создание есть неотъемлемая собственность поэта, и что ещё отраднее — поэта русского, ибо характер Пимена носит на себе благородные черты народности.[1][11] | |
— Степан Шевырёв, «Обозрение русской словесности за 1827-й год», январь 1828 |
— Иван Киреевский, «Нечто о характере поэзии Пушкина», февраль 1828 |
— Николай Надеждин, «Северные цветы на 1830 год» |
С величайшим удивлением услышал я от Олина, будто вы говорите, что я ограбил вашу трагедию Борис Годунов, переложил ваши стихи в прозу, и взял из вашей трагедии сцены для моего романа! Александр Сергеевич! Поберегите свою славу! Можно ли взводить на меня такие небылицы? Я не читал вашей трагедии, кроме отрывков печатных, а слыхал только о её составе от читавших, и от вас. В главном, в характере и в действии, сколько могу судить по слышанному, у нас совершенная противоположность. Говорят, что вы хотите напечатать в Литер. Газете, что я обокрал вашу трагедию! Что скажет публика? Вы должны будете доказывать. Но признаюсь, мне хочется верить, что Олину приснилось это! Прочтите сперва роман, а после скажите! <…> Неужели, обработывая один (т. е. по именам только) предмет, надобно непременно красть у другого?[11] | |
— Фаддей Булгарин, письмо Пушкину 9 (18) февраля |
— Иван Киреевский, письмо С. П. Шевырёву 12 (21) февраля |
Обвиним Пушкина <…>: он многое заимствовал из романа «Димитрий Самозванец» и сими хищениями удачно, с искусством, ему свойственным, украсил свою историческую трагедию «Борис Годунов», хотя тоже, по странному стечению обстоятельств, им написанную за пять лет до рождения исторического романа г. Булгарина[К 7].[14][11] | |
— Антон Дельвиг |
Думаю написать предисловие. Руки чешутся, хочется раздавить Булгарина. Но прилично ли мне, Ал. Пушкину, являясь перед Россией с Борисом Годуновым, заговорить об Фаддее Булгарине? кажется не прилично.[1] | |
— Александр Пушкин, письмо П. А. Плетнёву около 5 мая |
— Что ж, по-твоему, должен [Пушкин]] теперь делать?.. | |
— Николай Надеждин, рецензия на главу VII «Евгения Онегина», 5 апреля 1830 |
Важность предисловия должна гармонировать с самою трагедиею, что можно сделать только ясным и верным взглядом на истинную поэзию драмы вообще, а не предикою на темы о блудном сыне Булгарине; следственно (по моему разумению), не стоит тебе якшаться с ним в этом месте: в другом бы для чего не поучить… | |
— Пётр Плетнёв, письмо Пушкину 21 мая |
Что, мой друг, твой Годунов? Первая сцена: Шуйский и Воротынский, бесподобна <…>. Шуйского бы расцеловать. Ты отгадал его совершенно. Его: «А что мне было делать?» рисует его лучше, чем весь XII том покойного и спокойного историографа![1] | |
— Вильгельм Кюхельбекер, письмо Пушкину 20 октября |
Уже несколько лет неутомимая молва о трагедии г. Пушкина «Борис Годунов» переносила из уст в уста блистательные ей хвалы. Некоторые писатели, для коих издаётся некоторая газета[К 8], решительно утверждали, что подобного творения не было ещё от сотворения мира или, по крайней мере, от всемирного потопа; и что прапрапрапрапраправнуки наши, прочитав оное, всплеснут руками от удивления <…>. | |
— Михаил Бестужев-Рюмин, «Уже несколько лет…» |
Некоторых чересчур любопытных читателей и двух-трёх журналистов занимает важная мысль: к какому роду должно отнести сие поэтическое произведение? <…> Назовите его, как хотите, а судите его не по правилам, но по впечатлениям, которые получите после долгого, внимательного чтения. Каждое оригинальное произведение имеет свои законы, которые нужно заметить и объявить, но единственно для того, чтобы юноши, учащиеся поэзии, и люди, не живо чувствующие, легче могли понять все красоты изящного творения.[15] <…> | |
— Антон Дельвиг, «Борис Годунов» |
Предоставляя литературным Хавроньям (Смот[ри] басню Крылова «Свинья» <…>) отрывать в этом творении недостатки, скажем, что поэзия «Бориса Годунова» должна проникнуть наслаждением душу благородную, чуждую щепетильных расчётов зависти! | |
— Михаил Яковлев, «Борис Годунов» |
… умирающий кровохарканием и кровотечением Годунов говорит такую долгую речь сыну, что едва ли можно и здоровому сказать что-либо полнее. Но вспомним, что здесь собирает последние силы умирающий отец, чтобы передать царственные советы свои юному наследнику, главе новой династии и последней надежде честолюбца. При том же Годунов был тогда не при последнем издыхании, ибо выполнил, как говорит и самая история, долгий обряд пострижения в схиму. | |
— Платон Волков, «„Борис Годунов“, сочинение Александра Пушкина» |
… мы скажем откровенно и добросовестно наше мнение, не услащая краёв лекарственного сосуда и не усыпая цветами, из малодушия, колючих игл истины. | |
— Валериан Олин, «„Борис Годунов“, сочин. А. Пушкина» |
О, как велик сей царственный страдалец! Столько блага, столько пользы, столько счастия миру — и никто не понимал его… Над головой его гремит определение… Минувшая жизнь, будто на печальный звон колокола, вся совокупляется вокруг него! Умершее живёт!.. И дивные картины твои блещут и раздаются всё необъятнее, всё необъятнее, всё необъятнее… И в груди моей снова муки!.. Ответные струны души гремят… Звон серебряного неба с его светлыми херувим[ам]и стремится по жилам… О, дайте же, дайте мне ещё, ещё этих мук, и я выльюсь ими весь в лоно творца, не оставя презренному телу ни одной их божественной капли… | |
— Николай Гоголь, «Борис Годунов. Поэма Пушкина», январь [опубл. 1881] |
«Бориса Годунова» ждали давно: об этом сочинении можно было бы сказать, что оно долго пользовалось негласной славой, прежде чем та стала настоящей. Сегодня либо безоговорочно отдают ей дань, либо упрямо в ней отказывают. — Громкое имя Пушкина, отклики, повторяемые в некоторых гостиных, где автор читал свою драму, несколько сцен, появившихся среди множества посредственных стихов, коими кишат наши литературные альманахи, наконец, желание увидеть на русской сцене образец народного искусства — всё это преувеличило представление об ожидаемом творении, как надежда моряка приукрашивает берег неведомой страны. | |
— Владимир Бурнашев. «„Борис Годунов“, поэма в диалогах Александра Пушкина» («Boris Godounoff», poème dialogué d’Alexandre Pouschkine), 21 января |
Прочитавши «Бориса Годунова» в другой раз, уразумеешь и почувствуешь достоинство сего необыкновенного творения. Оно не подходит под обыкновенные вопросы о роде, о форме и проч. и проч. Нет! на нём лежит особенная, или лучше сказать, собственная печать, <…> — печать таланта неустрашимого, всемогущего! <…> | |
— Пётр Шаликов, «„Борис Годунов“, сочинение Александра Пушкина» |
Первое, <…> «Борис Годунов» есть великое явление нашей словесности, шаг к настоящей романтической драме, шаг смелый, дело дарования необыкновенного. <…> | |
— Николай Полевой, «„Борис Годунов“ (сочинение Александра Пушкина)» |
… богомольный русский царь 17-го столетия, примерный муж и отец, известный чистотою нравов, в мучениях совести сравнивает свою участь с любовным утехам, <…> это анахронизм! В 17 веке, после царствования благочестивого Феодора Иоанновича, в обществах, из коих исключён был женский пол, не знали и едва ли помышляли о мгновенных обладаниях! <…> | |
— Фаддей Булгарин, «Russische Bibliothek für Deutsche» von Karl von Knorring[К 11] |
Учитель. Бросаться и туда и сюда, без всякой связи, непростительно. А сверх всего, смею доложить, пишутся ли поэмы прозою? В сочинении же г. Пушкина есть много прозы. | |
— «О „Борисе Годунове“, сочинении Александра Пушкина. Разговор Помещика <…> и Учителя российской словесности»[К 12], апрель |
«Борис Годунов» есть <…> сочинение совершенно в новом роде у нас, русских. <…> | |
— Иван Средний-Камашев, «Ещё о „Борисе Годунове“, стихотворении А. С. Пушкина» |
По странному стечению обстоятельств, начало прошлого года ознаменовано было явлением «Бориса Годунова», а конец заключён «Марфой Посадницей Новогородской». Сии произведения, написанные гораздо ранее, явились на рубежах протекшего года, как будто нарочно для того, чтобы год сей, в летописях русской словесности, отметился эрой поэтического драматизирования народной истории, сообразно понятиям, требованиям и видам современного просвещения. | |
— Николай Надеждин, «Марфа, Посадница Новогородская», январь |
— вероятно, Николай Надеждин, «Литературные новости, слухи и надежды» |
— «„Стихотворения Александра Пушкина“. Часть третья» |
Разбираемое нами произведение представляет, от начала до конца, ряд отдельных моментов развития суда Божьего над убийцею, не подлежащим суду земному, от чего и действующие лица суть не иное что, как невольные слуги сего суда, сами собою не имеющие притязания на интерес, но обращающие всё внимание читателя на судопроизводство, на тёмный судебник Немезиды. <…> | |
— Егор Розен, рецензия, 22 января 1833 |
… отметим в драме местами некоторую торопливость, отсутствие порой строгой мотивировки и последовательности; но по богатству и подлинности характеров, по новизне и прелести описаний природы, по силе живописания человеческой души мы ставим «Бориса Годунова» несомненно выше целого сонма исторических трагедий, <…> — в один ряд с «Эгмонтом», и «Гёцем».[28][29][9] | |
— анонимный рецензент перевода Кнорринга |
… Пушкин воздвигал пирамиду в пустыне нашей поэзии… | |
— Александр Бестужев, «Клятва при Гробе Господнем» Н. Полевого |
В драме А. С. Пушкина — или, лучше, в галерее картин, писанных великим талантом[К 13] со слов Карамзина, — причины народной ненависти [к Борису], всеобщего развращения, холодности для нас столько же закрыты, как и в «Истории» Карамзина. Видим судьбу, одну судьбу — и сонных людей, невольно исполняющих её назначения. | |
— Нестор Кукольник, «„Россия и Баторий“, историческая драма барона Розена», 21 декабря |
Очерки в пьесе А. С. Пушкина слишком легки; предмет этот требует рамы обширнейшей. Но рука А. С. Пушкина верна: он поэт в полном смысле. Поэзия не должна обращаться в историю, писанную стихами; не всё изображать, что известно о герое драмы. Она здесь и там рвёт одни цветы, не столько высказывает, сколько заставляет мечтать читателя.[33][32] |
У нас, россиян, не ведётся беседа без того, чтобы не начались шутки, прибаутки, больше или меньше тонкие или толстые, смотря по классам народа. — Они не оставляют весёлости даже под тучами собирающейся беды. Прекрасно подстерёг это зубоскальство русского А. С. Пушкин. Он в свою пьесу «Борис Годунов» живьём посадил наших монахов, приставов и старуху! <…> у нас этому проложена широкая дорога в пьесе…[34][32] |
Определил ли, понял ли кто Бориса Годунова, это высокое, глубокое произведение, заключённое во внутренней, неприступной поэзии, отвергнувшее всякое грубое, пёстрое убранство, на которое обыкновенно заглядывается толпа? — по крайней мере печатно нигде не произнеслась [ему] верная оценка, и он остался доныне нетронут. | |
— Николай Гоголь, «Несколько слов о Пушкине», 1834 |
До сих пор судьба Годунова в нашей литературе была так же несчастлива, как и в истории: никому не удалось воспользоваться вполне этим удивительным явлением нравственного мира, поэтически разгадать эту чудесную загадку, <…> развить во всём его объёме этот колоссальный, истинно драматический характер. <…> Чего же недостаёт? Безделицы: гения мощного и исполинского, как сам предмет; художника с душою, которая из этого хаоса событий и характеров сплавила бы одно целое, исполинское и прекрасное, <…> — одним словом, недостаёт другого Шекспира.[35][32] | |
— Фаддей Булгарин, рецензия на «Бориса Годунова» М. Е. Лобанова |
«Торквато Тассо» Кукольника лучшая трагедия на русском языке, не исключая и «Годунова» Пушкина, который, нет сомнения — гораздо умнее и зрелее, гораздо более обдуман, мужественнее и сильнее в создании и в подробностях, но зато холоден, слишком отзывается подражанием Шекспиру и слишком чужд того самозабвения, без которого нет истинной поэзии. | |
— Вильгельм Кюхельбекер, дневник, 16 апреля 1835 |
В авторе «Бориса Годунова» мы видим все стихии народной драмы. Есть сцены превосходные. Но эта пьеса написана для чтения, а не для сцены. Мы верим, что если б А. С. Пушкин захотел порядочно поработать, он мог бы создать народную драму и тем определил бы себе прочное место на русском Парнасе.[36][32] | |
— Фаддей Булгарин, «Взгляд на русскую сцену» |
Вообще, по прочтении драмы Пушкина остаётся в памяти множество чего-то хорошего, прекрасного, но мало связного, в отрывках, так что ни в чём нельзя дать себе полного отчёта. Это, кажется, происходит от того, что Пушкин в создании своей драмы, взяв идеи Карамзина, тем наложил оковы на свой гений и потерялся в плане и развитии его. Вместо того чтобы из жребия Годунова извлечь ужасную борьбу человека с судьбою, мы видим только приготовления его к казни и слышим только стон умирающего преступника. А потому недостатки, замеченные беспристрастными критиками в драме Пушкина, суть: 1) бедность идеи, которая не позволила поэту развить ни характеров, ни подробностей, когда драма только и живёт ими; едва действующие [лица] знакомятся с нами, как всё опять исчезает, и мы не знаем ни действия, ни лиц, пока они не придут вновь и не расскажут нам, что с ними сделалось; 2) несправедливое понятие об исторической, или вообще о романтической, драме. Судя по драме Пушкина, всё отличие её от классической драмы состоит в пестроте явлений и быстрых переходах от одного предмета к другому. Но это не верно: романтическая драма имеет свои строгие правила и свой порядок действий.[1][32] | |
— Пётр Георгиевский, «Руководство к изучению русской словесности», 1836 (часть 3, § 222) |
Был у В. А. Жуковского. Он показывал мне «Бориса Годунова» Пушкина в рукописи, с цензурою государя. Многое им вычеркнуто. Вот почему печатный «Годунов» кажется неполным, почему в нём столько пробелов, заставляющих иных критиков говорить, что пьеса эта — только собрание отрывков. | |
— Александр Никитенко, дневник, 22 февраля 1837 |
… толпа очень обыкновенно и очень охотно не признаёт того права, которое не выступает открыто. Не признавать произведение Пушкина драмою потому только, что он сам не называет его так, — было бы нисколько не лучше того, как и отрицать у Гёте искусство изящно писать по-немецки: ведь Гёте сказал же где-то, что он не мастер писать по-немецки. Такая скромность почти всегда бывает опасна, потому что толпа охотнее и больше верит словам, нежели делу. <…> | |
— Карл Фарнхаген фон Энзе, «Сочинения А. Пушкина», октябрь 1838 |
Пушкин <…> почти всегда носится по поднебесью в своём «Борисе Годунове». <…> | |
— Семён Раич, «Сочинения Александра Пушкина», 1839 |
«Борис Годунов» стоил автору труда, он им дорожил; несколько промахов, которые легко бы ему поправить, если б только заметил, грех небольшой; отдельно много явлений достойных уважения и похвалы; но целого всё же нет. Лоскутья, из какой бы дорогой ткани ни были, не сшиваются на платье; тут не совсем История и не совсем Поэзия, а Драмы и в помине не бывало. Гёте едва ли не первый вздумал составлять драмы из сцен без связи: таковы у него «Гец-фон-Берлихинген» и «Фауст» <…>. Положим, «Фауст» имеет совсем другие достоинства: глубокую основную мысль, смелый титанский взгляд на целый мир, стихию чудесного и на страх и на смех, всё, что мог иметь только гениальный Немец в исходе протекшего столетия, и под покровительством хоть не сильного, однако независимого Государя. Этого ничего не могло быть в «Годунове»; а своевольная форма нигде слишком не похвальная, всё же терпимее в таком же своевольном, фантастическом содержании, нежели в складном, степенном ходе земных событий Истории. | |
— Павел Катенин, «Воспоминания о Пушкине», 1852 |
Много и много следует говорить об этих сценах, рисующих нам столкновение двух различных, хотя и одноплемённых, народов, сценах, принадлежащих к редким памятникам, где история, оживлённая поэтическим вдохновением, проходит перед глазами нашими во всей своей яркости, пестроте и жизни. <…> всё это представляет удивительно яркую картину двух противоположных цивилизаций, поставленных лицом друг к другу и на минуту смешавшихся в общем хаосе, порождённом обстоятельствами. Конечно, всякий, кто прочтёт «Бориса Годунова», с глубоким сожалением подумает о продолжении хроники, которое замышлял Пушкин и, может быть, остановился по неуспеху первого опыта. В этом продолжении словесность наша потеряла новое, редкое вообще, пояснение истории поэзией. С «Бориса Годунова» Пушкин ушёл в самого себя, распростился на время с прихотливым вкусом публики и её требованиями, сделался художником про себя, творящим уединённо свои образы, как ой вообще любил представлять художника. | |
— Павел Анненков, «Материалы для биографии А. С. Пушкина», 1855 |
Со времени «Полтавы» и «Бориса Годунова» начинается значительный разлад между Пушкиным и его ценителями <…>. В обоих случаях русские критики того времени не выполнили своего долга: разборы «Полтавы» (даже похвальные) отличались детским незнанием дела; «Годунов» же, произведение важное, требующее разъяснений, пособий от критики публике, не имел даже и детских разборов. Нельзя достаточно надивиться этому обстоятельству. История Карамзина, жадно читавшаяся во всех сословиях, уже породила в то время страсть к родной старине; между литераторами двадцатых годов имелось много людей, способных, по мере своих сил, сказать необходимое слово о новом творении, стать посредниками между автором «Годунова» и нашей неопытною ещё публикой: никто не помог Пушкину, никто не стал в посредники! | |
— Александр Дружинин, «А. С. Пушкин и последнее издание его сочинений», 1855 |
Не столько перенимая у Шекспира внешние приёмы, сколько учась у него разрешать проблему отношения искусства к жизни, Пушкин, даже подражая Шекспиру, тем не менее мог оставаться вполне самостоятельным и в идейном, и в литературном отношении. Самостоятельность философско-исторической концепции Пушкина, поскольку она так или иначе сказалась в Б. Г., по отношению к шекспировским хроникам доказывается самыми простыми сопоставлениями. Наиболее существенные пункты этого расхождения были указаны <…> Б. М. Энгельгардтом, который справедливо считал, что вопрос о шекспиризме Пушкина следует решать в связи с анализом роли народа в трагедии Пушкина[40]… <…> знаменательный факт, что у Пушкина «народ» значится как отдельный персонаж в списке действующих лиц <…> в таком же качестве фигурирует в авторских ремарках трагедии. Другое существенное отличие Б. Г. от хроник Шекспира — образ Пимена. Действительно, ничто в шекспировских хрониках, ни в их фактическом материале, ни в их драматургических приёмах, не могло подсказать Пушкину удивительной и вполне оригинальной мысли ввести в трагедию идеализованный образ историка-повествователя, который, разумеется в очень стилизованном обличьи, выполняет чисто лирическую функцию авторской личности.[1] | |
— Григорий Винокур |
В последней сцене Пушкин с удивительной прозорливостью показывает то, чем всегда кончаются неорганизованные крестьянские восстания: свергнув одного угнетателя, народ сажает себе на шею другого, революционный подъём уже спадает, народ возвращается к прежнему пассивному настроению, снова становится послушным <…>. | |
— Сергей Бонди, «Рождение реализма в творчестве Пушкина», 1966 |
Не странно ли, что у Пушкина столько места отводится непогребённому телу, неприметно положенному где-то среди строк? <…> Особенное начинается там, где мёртвое тело смещается к центру произведения и переламывает сюжет своим ненатуральным вторжением, и вдруг оказывается, что, собственно, всё действие протекает в присутствии трупа, который <…> лежит на протяжении всего «Бориса Годунова». <…> | |
— Андрей Синявский, «Прогулки с Пушкиным», 1968 [1973] |
«Борис Годунов» — единственная, пожалуй, в мировом театре трагедия, где процесс истории обозревается как бы сверху, извне её хода (притом без всяких приёмов поясняющего посредничества автора) — извне истории. Такой взгляд и в самом деле должен бы принадлежать ортодоксально православному человеку — такому, как Пимен, — видящему историю в свете Божьего Промысла…[41][38] | |
— Валентин Непомнящий, «Феномен Пушкина и исторический жребий России» |
Seamless Wikipedia browsing. On steroids.
Every time you click a link to Wikipedia, Wiktionary or Wikiquote in your browser's search results, it will show the modern Wikiwand interface.
Wikiwand extension is a five stars, simple, with minimum permission required to keep your browsing private, safe and transparent.