Нестор Васильевич Кукольник

Не́стор Васи́льевич Ку́кольник (8 (20) сентября 1809 — 8 (20) декабря 1868) — русский прозаик, поэт, переводчик и драматург. Младший брат Павла Кукольника.

Цитаты

Нестор Кукольник — портрет работы Карла Брюллова (1836) Судьба нашей словесности остаётся, по крайней мере для меня, постоянною загадкою: многие, весьма многие действуют, пишут, бранятся, ссорятся, мирятся, — и при всём том нет ни малейшей приметы, по коей бы можно было заключить о характере, общем направлении литературы; как в предметах критики, так и в самой критике не найдёте никакого сродства, подобия. Часто читаю разборы одного и того же произведения в разных журналах: в одном предмет критики становится наряду с творениями Гёте столь безотчётно, сколь безотчётно в другом журнале тому же сочинению отказывают даже в посредственности. — Причины кому неизвестны; но, к сожалению, нет никаких средств к их уничтожению; публика находится всегда в безотчётной доверенности к любимому журналу, и потому мы лишены и последней инстанции в литературе — мнения публики. <…> Вот почему мы не видим в произведениях современных общего направления. У нас — увы! — даже нет общего хорошего вкуса: всякий судит не по разуму и чувству, а по какому-то минутному капризу оскорблённого или задобренного себялюбия, родственности, дружбы, а иногда <…> и просто по расчётам. Таким образом, критика, луна литературной планеты нашей, не может переменить орбита своего главного тела и потому менее обращает внимания на сочинения, достойные подробного и беспристрастного рассмотрения, нежели на брошюрки приятелей и неприятелей рецензентов. Этот жребий встретил, кажется, и драму барона Розена. Доныне журналы не сказали об ней ничего за недосугом, за бесполезностию разбирать хорошую книгу. <…> Цель или общая мысль сей драмы — не Россия, не Баторий, а Борис Годунов при Иоанне. — Чтобы представить сего доныне ещё неразгаданного историею мужа в самом источнике его честолюбивых помыслов, автор избрал время, богатое посторонними событиями, кои в совокупности могли разбудить в Годунове преступную мысль о престоле и для гибкого, пронырливого ума его доставляли весьма много возможности закрывать собственные действия. — Мысль о престоле, правда, не могла быть твёрдым, положительным, обдуманным планом честолюбца, ни ясною мечтою, ни даже нравственным недугом <…>. — В делах честолюбия случай и удача содействуют гораздо более, нежели выкладки и расчисления разума. <…> В драме «Россия и Баторий» мы видим начало политического поприща Годунова, <…> мы понимаем ум Бориса, понимаем, следственно, и причины любви народной; видим, как Борис, обвивая колючую правду в хлопчатую бумагу, умеет неприметно укрощать суровую душу ожесточённого Иоанна, а народу как не чувствовать льготы? В драме А. С. Пушкина — или, лучше, в галерее картин, писанных великим талантом[К 1] со слов Карамзина, — причины народной ненависти [к Борису], всеобщего развращения, холодности для нас столько же закрыты, как и в «Истории» Карамзина. Видим судьбу, одну судьбу — и сонных людей, невольно исполняющих её назначения. <…> Характер царевича Иоанна создан не менее удачно. Желание исправиться, быть добродетельным, естественность перелома и естественность дальнейших его стремлений к добру согревают теплотою всю драму и представляют весьма много мест, где истинно движется чувство, что так трудно соблюсти в русской исторической драме от времён отдалённых до Петровых. Исторические картины А. С. Пушкина служат важнейшим тому доказательством: существо старых нравов наших, отсутствие женщин и самый характер народа принуждают писателя быть холодным, если он хочет быть исторически верным. <…> лучший, приличнейший язык для русской драмы есть язык А. С. Пушкина <…>. Язык барона Розена исполнен множества старинных слов и оборотов; они хорошо оттеняют понятия того времени; <…> но возможно ли постоянно выдержать в огромной драме язык летописей, станет ли выражений для всех характеров, а главное, приятна ли для слуха гармония языка необработанного, перешедшего к нам чрез учение и правила, чрез писателей и разговор обыкновенный в совершенно ином виде? Впрочем, и в этом отношении должно отдать справедливую честь автору; он весьма искусно управлял своими познаниями в старом языке, и можно сказать, что драма «Баторий и Россия» относительно старого русского языка — первый удачный опыт.[2][3]

— «„Россия и Баторий“, историческая драма в пяти действиях, соч. барона Розена», 21 декабря 1833

	Масляный портрет А. С. Пушкина мне известен один; он принадлежит кисти Кипренскjuj: положение поэта не довольно хорошо придумано: оборот тела и глаз не свойствен Пушкину; драпировка умышленна; пушкинской простоты не видно[К 2]; писан со всем достоинством живописи Кипренского.[4][5]
	— «Письмо в Париж»

	Все четвёртые, пятые и шестые этажи столичного города С.-Петербурга попали под неумолимый нож г. Буткова. Он взял, отрезал их от низов, перенёс домой, разрезал по составчикам и выдал в свет частичку своих анатомических препаратов.[6][7][8]
	— рецензия на «Петербургские вершины»

	По комиссарской привычке глаза у Галунчикова были, как лапы у гуся: один всегда был в запасе, другой настороже.
	— «Два Ивана, два Степаныча, два Костылькова», 1846

Поэзия

	Стих моих страданий глух, невнятен, Он к темноте загадочной привык; Но вече чувств — особенный язык, И редкому он может быть понятен. В моей любви нет людям откровенья! Пусть я паду под тайною моей, Пусть в жизни не увижу вдохновенья, Но не отдам любви на суд людей!
	— «О боже мой, как я её люблю…», 1837

	Уймитесь, волнения страсти! Засни, безнадёжное сердце! Я плачу, я стражду, — Душа истомилась в разлуке. <…> Напрасно надежда Мне счастье гадает, — Не верю, не верю Обетам коварным: Разлука уносит любовь…
	— «Уймитесь, волнения страсти…», 1838

	Между небом и землей Песня раздаётся, Неисходною струёй Громче, громче льётся. Не видать певца полей! Где поёт так громко Над подружкою своей Жаворонок звонкой.
	— «Жаворонок», 1840

	Пора любви, пора стихов Не одновременно приходят… Зажжётся стих — молчит любовь, Придёт любовь — стихи уходят.
	— «Пора любви, пора стихов…», 1840

Джакобо Санназар (1833)

Не понимай, божественная дева, Моих пустых речей, не понимай! ' Не слушай слов сердечного напева, Насмешками сожги душевный рай; О, удержи порыв немого гнева, Не понимай меня, не понимай!..[9][10] — акт 1, явление 2

Любовь, любовь! Души моей восторг! В уме моём — ты лучшая идея, В познаниях — ты лучшее познанье, В надеждах — нет тебе надежды равной, В мечтах моих — роскошнейшей мечты…[9][10] — акт 3, явл. 2

Везде есть змей коварного сомненья, Но змей любви безмерно ядовит![9][10] — акт 4, явл. 1

Душа моя изъедена мученьем, Как злой разбойник совестью и кровью! За что, за что? за чистоту страстей, За благородство сердца и души!![9][10] — акт 4, явл. 3

О Кукольнике

• см. Нестор Кукольник и Осип Сенковский

• см. записи Александра Никитенко в дневнике 5 января и 14 мая 1834, 10 января 1836, 7 мая 1845

	Язык Кукольник знает плохо, стих его слишком изнежен, главный порок его — болтовня; но всё же он стоит, чтоб на пр[имер] ты принял его в руки: в нём мог бы быть путь; дай ему более сжатости, силы, бойкости: мыслей и чувства у него довольно, особенно, <…> если сравнить его кое с кем из наших сверстников и старших братий.
	— Вильгельм Кюхельбекер, письмо А. С. Пушкину 3 августа 1836

	… новостей совершенно нет никаких, кроме того, что <…> Кукольник пьёт мёртвую. Отчего произошло последнее, я никак не могу догадаться. <…> могу допустить только разве то, что Брюлов известный пьяница, а Кукольник, вероятно, желая твёрже упрочить свой союз с ним, ему начал подтягивать, и так как он натуры несколько слабой, то, может быть, и чересчур перелил.
	— Николай Гоголь, письмо А. С. Данилевскому, 13 мая 1838

Исторический рассказ — «Сержант, или все за одно», обратил на себя внимание публики желанием высказать дурную сторону русского дворянина и хорошую — его дворового человека. Государь Император удивляется, как может человек, столь просвещённый и обладающий таким хорошим пером, как вы, <…> убивать время на занятия, вас недостойные, и на составление статей, до такой степени ничтожных. Хотя рассказ ваш вы почерпнули из деяний Петра Великого, но предмет вами описанный в анекдоте, составляя прекрасную черту великого государя, в вашем сочинении совершенно искажён неуместными выражениями и получил совершенно дурное направление. Желание ваше беспрерывно выказывать добродетель податного состояния и пороки высшего класса людей не может иметь хороших последствий, а потому не благоугодно ли вам будет на будущее время воздержаться от печатания статей, противных духу времени и правительства, дабы тем избежать взыскания, которому вы, при меньшей как ныне снисходительности, подвергнуться можете.[11][12]

— Александр Бенкендорф, письмо Кукольнику 6 января 1842

… трудно представить для <…> литератора славу блестящее той, какою [сначала] пользовался Кукольник. О личности его ходили самые разнообразные слухи и всегда с примесью чего-нибудь поэтического. Говорили, что <…> многие женщины и девы заочно влюблялись в него, и что он был героем самых романтических приключений. Увы! судьба скоро свела меня с тем кружком, главою которого был Кукольник, <…> всякое поэтическое обаяние там исчезало и главным занятием его были оргии довольно дурного тона. Придумывалась напр. какая-нибудь лотерея-томбола, что в то время было ещё новизной, и задавался пир. Когда винные запасы истощались, Кукольник говорил речь и собирал с присутствующих деньги на подкрепление или возобновление этих запасов. Время проводилось самым дурным и безобразным образом. Песни преобладали. В большом ходу была: «рюмочки по столику похаживают», а ещё более: «ходит ветер у ворот» из известной драмы Кукольника. <…> Кукольник, несмотря на то, что писал и ставил на сцену драму за драмой, быстро падал, как литератор и как человек. Скоро он вовсѳ оставил литературу и обратился в довольно плохого чиновника военного министерства. Потом он связался с какою-то немецкою камелиею плохого сорта, которая совершенно завладела им и сделалась его женою. Я видел много раз, как знаменитый некогда поэт лобызал руки у своей толстой и размалёванной Амалии Ивановны…[13]

— Василий Инсарский, «Записки», 1870-е

Виссарион Белинский

	… наш юный лев поэзии, наш могущественный Кукольник, с первого прыжка догнал всеобъемлющего исполина Гёте и только со второго поотстал немного от Крюковского;..
	— «Литературные мечтания», сентябрь 1834

	«Иван Рябов, рыбак архангелогородский» — драматический анекдот г. Кукольника, превосходное в своём роде произведение. Особенное достоинство этого нового произведения неистощимого пера г. Кукольника составляет народный язык, доведённый до крайнего совершенства, и что особенно-то и важно — под русскою простонародною речью таится русский простонародный ум, русская душа.
	— «Русские журналы», март 1839

	С нетерпением ожидали мы «Новогодника», с нетерпением ж прочли его, потому что этот подвиг выше всякого терпения. Без аллегорий — альманах г. Кукольника ниже всякой посредственности…
	— рецензия, апрель 1839

	Неужели любая из длинных и тяжёлых драм г. Кукольника выше коротенькой «Молитвы» Лермонтова <…>. Конечно, г. Кукольник написал много драм, но они не читаются, потому что, отличаясь многими поэтическими частностями, в целом утомляют своею длиннотою.
	— «Журналистика», май 1840

Мы вполне признаём его достоинства, которые не подвержены никакому сомнению, но о которых нового нечего сказать. Поэтические места не выкупают ничтожности целого создания, точно так же, как два, три счастливые монолога не составляют драмы. Пусть в драме, состоящей из 3000 стихов, наберётся до тридцати или, если хотите, и до пятидесяти хороших лирических стихов, но драма от того не менее скучна и утомительна, если в ней нет ни действия, ни характеров, ни истины. Многочисленность написанных кем-либо драм также не составляет ещё достоинства и заслуги, особенно если все драмы похожи одна на другую, как две капли воды. <…> Если талант не имеет в себе достаточной силы стать в уровень с своими стремлениями и предприятиями, он производит только пустоцвет…

— «Герой нашего времени», июнь 1840

	В «Библиотеке для чтения» <…> г. Кукольник <…> напечатал две драмы исторические[К 3] и две какие-то исторические же повести[К 4]: первые очень хороши, но сухи и скучны, а вторые — просто анекдоты, довольно неудачно рассказанные на нескольких страницах.
	— «Русская литература в 1840 году», декабрь

	К «Психее» <…> нельзя быть строгим, потому что этот рассказ написан к двум картинкам Брюллова, а эти две картинки стоят двух повестей, ознаменованных великим талантом. Обе они понятны с первого взгляда, без всяких объяснений и повестей, ибо слишком определённо говорят сами за себя.
	— рецензия на альманах «Утренняя заря», январь 1841

	… рассказ г. Кукольника «Иван Иванович Иванов» более чем хорош — прекрасен. Правда, это не что иное, как известный анекдот из времён Петра Великого; но автор так хорошо, ловко, умно умел рассказать этот анекдот, что сделал его лучше многих, даже своих собственных повестей и драм. Он ввёл вас в быт того времени; его рассказ согрет одушевлением, полон идеи, отличается мастерством изложения.
	— рецензия на «Сержанта Ивана Ивановича…», сентябрь 1841

… содержание «Холмского» запутано, перепутано, загромождено множеством лиц, не имеющих никакого характера, множеством событий чисто внешних, мелодраматических, придуманных для эффекта и чуждых сущности пьесы. <…> Очевидно, что Холмский г. Кукольника есть русский Валленштейн: тот и другой верят в звёзды и хотят основать для себя независимое от своего отечества государство. Разница только в том, что Валленштейн верит в звёзды, вследствие фантастической настроенности своего великого духа, гармонировавшего с духом века, а стремится к похищению власти, вследствие ненасытного честолюбия, жажды мщения за оскорбление и беспокойной деятельности своего великого гения; Холмский же верит в звёзды по слабоумию, а стремится к похищению власти по любви к женщине, которая обманывает его, и по ничтожности своей маленькой душонки. — Хорош герой для трагедии!.. Валленштейна останавливает на пути предательство и смерть; Холмского останавливает на пути самая нелепость его предприятия, как розга останавливает забаловавшегося школьника. «Князь Даниил Дмитриевич Холмский» может почесться довольно забавною, хотя и весьма длинною и ещё больше скучною пародиею на великое создание Шиллера — «Валленштейн».

— «Русский театр в Петербурге», октябрь 1841

• см. про 4 другие его пьесы 1843—45 гг. в указанном цикле рецензий

У нас вообще содержание понимают только внешним образом, как «сюжет» сочинения, не подозревая, что содержание есть душа, жизнь и сюжет этого сюжета. И потому <…> смотрят только на полноту происшествий, на сложность завязки и искусство развязки. С этой точки зрения «Эвелина де Вальероль» г. Кукольника, конечно, будет романом с содержанием, потому что и в целый день не перескажешь всех «приключений», обретающихся в этой сказке <…>. В девяти книжках [«Библиотеки для чтения»] тянулся роман; <…> получая следующую книжку, публика забывала, что прочла в предшествовавшей: это было очень удобно придумано для доставления публике приятного и занимательного чтения. <…> «Эвелина де Вальероль» читается легко и весело, потому что в ней много внешнего интереса, бездна эффектов, толпа лиц, из которых лицо Гар-Пиона даже похоже на характер. Героя в романе нет ни одного, а героев много; виден ум и изучение, но мало фантазии. Одним словом, «Эвелина де Вальероль» примечательный tour de force таланта, который не так слаб, чтоб ограничиваться безделками, доставляющими фёльетонную известность, и не так силён, чтоб создать что-нибудь выходящее за черту посредственности. Сколько ни написал г. Кукольник драм, <…> все они не что иное, как «этюды», которые могут иметь свои относительные достоинства, но которые читать очень скучно. <…> Г-н Кукольник в прошлом году написал много повестей <…> из русской жизни времён Петра Великого, <…> в основание которых г. Кукольник всегда берёт какой-нибудь известный исторический анекдот. Но надо знать, что он умеет сделать из этого анекдота, с каким искусством он расскажет его, свяжет частный быт с историей), а историю с частным бытом; сколько у него тут комического, а иногда и истинно высокого, особенно в тех сценах, где является у него Пётр Великий; сколько оригинальных характеров и какая яркая картина борьбы нововведений с старинною дикостию нравов! Не думайте, чтоб г. Кукольник делал из приверженцев старины карикатуры и чудища: нет, это иногда верные слуги великого царя, люди честные и благородные; но не думайте, чтоб г. Кукольник изображал их на манер героев наших патриотических драм, т. е. людьми, которые говорят нравственными сентенциями и действуют, как машины: нет, это лица действительные, исполненные комизма и, в то же время, трогающие своим благородством в грубых формах.

— «Русская литература в 1841 году», декабрь

Гойко сбивается на мелодраматического героя, <…> в романе всё через него и им и ничего без него, так что если б Гойко не спасался беспрестанно от смерти чудесным образом, <…> то роман остановился бы, и автор не знал бы, что ему делать с своими героями и действующими лицами и куда их девать. <…> В изображении характера Ришльё автор держался известного романа Альфреда де Виньи «Сен-Map». Вообще, этот роман имел большое влияние на роман г. Кукольника, и, несмотря на то, их никак нельзя сравнивать между собою в достоинстве. <…> Говоря вообще, если рассматривать роман г. Кукольника вне строгих требований искусства, — это очень приятное явление в нашей мёртвой и скудной литературе; это просто — длинная повесть, переполненная затейливо запутанными и удовлетворительно распутанными происшествиями; повесть, умно задуманная, внимательно соображённая, но не концепированная; повесть, для которой много было употреблено труда, изучения, но мало вдохновения; наконец, повесть, в которой мало внутреннего, но бездна внешнего интереса, каким отличается, например, «Тысяча и одна ночь». <…> Вообще, этот роман написан для образованной части публики, а не для полуграмотной черни <…>. Мы <…> не видим в [г. Кукольнике] ни гения, ни огромного таланта, который в нём признается иногда (когда требуют того особенные обстоятельства) некоторыми журналами, печатно называющими себя его друзьями и приятелями…[14] Роман г. Кукольника издан прекрасно.

— рецензия на 2-е издание «Эвелины де Вальероль», февраль 1842

… наделала шуму повесть Кукольника «Иван Иванович Иванов, или Все за одно» <…>. Предводитель дворянства хотел жаловаться; министр флота, князь Меншиков, в Государственном Совете сказал членам: А знаете ли вы, дворяне, как вас бьют холопы палками и пр. Дошло до государя, и по его приказанию граф Бенкендорф вымыл Нестору голову. Вследствие этого Уваров приказал цензорам не только не пропускать повестей, где выставляется с смешной стороны сословие, но где даже есть слишком смешное хоть одно лицо.

— письмо М. С. Щепкину, 14 апреля 1842

• см. рецензию на «Альфа и Альдону» мая 1842

… роман «Дурочка Луиза» <…> — близнец с «Эвелиною де Вальероль»: там пружиною всех действий служит цыган Гойко, здесь жид Бенке, там множество лиц, так похожих одно на другое, что и отличить нельзя, и здесь то же; разница в том, что там скучно, а здесь скучнее, там ещё на что-нибудь похоже, а здесь ни на что не похоже. <…> курфирст Фридрих-Вильгельм изображён каким-то сантиментальным поверенным в любовных тайнах своих приближённых, всеобщим сватом и отцом посаженым, и только мимоходом силится автор выказать его героем и великим государём. Вообще, сантиментальность, приторная, сладенькая, составляет главный характер этой бессвязной, пустой по содержанию, натянутой в изображении характеров сказки. <…> Г-н Кукольник напечатал в прошлом году несколько повестей, из которых две заслуживают почетного упоминовения: «Благодетельный Андроник, или Романические характеры старого времени» <…> и «Позументы» <…>. Содержание обеих этих повестей взято талантливым автором из эпохи Петра Великого. Мы уже не раз имели случай говорить о неподражаемом мастерстве, с каким г. Кукольник изображает в своих повестях нравы этого интереснейшего момента русской истории <…>. Если б г. Кукольник издал отдельно эти повести, рассеянные в журналах и альманахах, они имели бы большой и притом заслуженный успех в публике. Не понимаем, что за охота ему вместо того, что так сродно его таланту, тратить время и бумагу на романы и повести, в которых он изображает страны, им невиданные, и эпохи, знаемые им только по изучению и; какому-то отвлечённому представлению?..

— «Русская литература в 1842 году», декабрь

	… повесть г. Кукольника, «Жан Батист Людо»: в ней всё ложно — и событие и характеры; первое похоже на сказку вроде «не любо — не слушай»[К 5], а вторые или на карикатуры, или на образы без лиц. Особенно невыносимы в ней сцены любви, сантиментальные до приторности. При всём том, она не лишена заманчивости рассказа…
	— рецензия на 2-й том «Сказки за сказкой», декабрь 1842

	Г-н Кукольник один пишет в год больше, чем все литераторы наши, вместе взятые. Такая плодовитость не могла бы не обращаться в ущерб достоинству произведений даже великого писателя…
	— рецензия на 3-й том «Сказки за сказкой», январь 1843

… у него есть повести, которые ему стоили если не больших, то тягостнейших приготовительных трудов, и в которых он изображал страны и жизнь, знакомые ему только из книг: в этих повестях видно много труда, много эрудиции, но нет жизни, нет поэзии; если хотите, им можно удивляться, но читать их тяжело, а перечитывать — просто невозможно. Таковы его и романы; таковы его и драмы. <…> И между тем большинство публики едва ли не более на стороне тех труженических произведений г. Кукольника, чем талантливых повестей его, изображающих время Петра Великого. <…> К числу особенных достоинств повестей г. Кукольника принадлежит то, что при всей простоте и при всем преобладании юмористического элемента они не лишены истинно высоких и умиляющих душу страниц. Из одного этого уже видно, как глубоко постиг автор дух времени, которое взялся изображать; в этом времени два преобладающие начала: сознательный европеизм могучего и гениального преобразователя, стремление которого так часто возвышалось до трагического величия, и комическое понимание этого европеизма со стороны даже даровитых людей между его подданными. Это составляет пафос повестей г. Кукольника, и потому, читая их, вы и смеётесь от души и возвышаетесь душою.

— рецензия на 1-й том «Повестей и рассказов» Кукольника, февраль 1843

Завязка и развязка [«Надиньки»] ничтожны и пошлы; целое отзывается Августом Лафонтеном; но подробности есть удивительные, превосходные, достойные пера великого таланта. <…> есть погрешности в языке и нет решительно никакого правописания. <…> целое совершенно лишено идеи и вертится на пустой любовишке и пустых сладеньких эффектах неожиданного узнавания и родственных свиданий. Хуже всего, в конце повести, апофеоза татарского изъявления сыновней почтительности кувырканием в ноги дражайшему родителю.

— рецензия 2-й том «Повестей и рассказов» Кукольника, октябрь 1843

	… он, словно по прихоти своей, принадлежит то к даровитым, то к бесталантным [писателям]…
	— рецензия на «Картинки русских нравов», октябрь 1843

… драмы из жизни итальянских художников. Отвлечённая идеальность, местами хорошие лирические выходки; изредка недурные драматические положения; но в общности, неверность концепции, монотонность вымысла и формы, недостаток истинного драматизма и вследствие того непобедимая скука при чтении — вот характеристика этих драм г. Кукольника. Но у него есть ещё и другой род драм — это русско-исторические, как, например, «Рука всевышнего отечество спасла», «Скопин-Шуйский» и «Князь Холмский». В этих нет ничего общего с ««Борисом Годуновым», который до того проникнут везде истинно шекспировскою верностию исторической действительности, что самые недостатки его <…> происходят оттого, что она слишком безукоризненно верна исторической действительности русской жизни. В драмах г. Кукольника нет и признаков этой действительности: всё ложно, на ходулях; лучшие места — просто сценические эффекты, и сквозь русские охабни, кафтаны и сарафаны пробивается что-то не русское <…>. Доказательством справедливости наших слов может служить и то, что этот род драмы ловко был усвоен гг. Ободовским, Полевым, В. Зотовым и другими сочинителями этого разряда. Но у г. Кукольника есть ещё особый род драмы — это переделанные в драматическую форму анекдоты из жизни Петра Великого (например, «Иван Рябов, рыбак архангелогородский»); в них много хорошего, хоть и нет драмы, ибо из анекдота никак нельзя сделать драму.

— «Русская литература в 1843 году», декабрь

	… явились в литературе совершенно новые имена, — между прочими гг. Кукольник и Бенедиктов, в сочинениях которых заметно было совершенно новое направление, совсем другой характер, нежели у поэтов пушкинской школы. О значении этого направления мы не считаем нужным распространяться; скажем только, что оно было новое и что во всём новом всегда выражается стремление к прогрессу, если не прогресс.
	— «Русская литература в 1844 году», декабрь

• см. «Литературные и журнальные заметки. Размышления по поводу некоторых явлений в иностранной журналистике», май 1845

… за Пушкиным их вышло уже и довольно; но это были беллетристы по таланту, а не по деятельности, и почти все они писали так мало, что их можно было счесть скорее за литературных наездников, нежели за деятельных и плодовитых беллетристов. Из них должно исключить двух: это — гг. Полевого и Кукольника. Вот беллетристы в истинном значении слова! Г-н Кукольник пишет по крайней мере за десятерых самых деятельных русских литераторов, вместе взятых…

— рецензия на «Столетие России» Н. А. Полевого, октябрь 1845

«Три периода», роман, может служить мерою читательского терпения… <…> Извещая о смерти Августа-Вильгельма Шлегеля, издатель «Иллюстрации» сказал между прочим, что Шлегель был «порядочным стихослагателем», что он «обратился к критике по недостатку высшего, самостоятельного таланта» <…> (№ 10). <…> Мы понимаем, что издатель «Иллюстрации» не может быть доволен критикою, которая не слишком снисходительна бывала к нему, но в то же время не шутя боимся, чтоб он, по изложенной им причине, не сделался критиком… Впрочем, он принимался и за критику, и всё с таким же успехом, с каким брался за лирическую поэзию, за драму, за роман, за повесть, за издание «Художественной газеты», «Дагерротипа» и tutti quanti…

— «Русская литература в 1845 году», декабрь

	… перед семью главами неоконченного «Арапа Петра Великого» бедны и жалки повести г. Кукольника, содержание которых взято из эпохи Петра Великого и которые всё-таки не лишены достоинства…
	— «Сочинения Александра Пушкина», статья одиннадцатая и последняя, январь 1846

• см. «Два Ивана, два Степаныча, два Костылькова. Роман Н. Кукольника», февраль 1847

Ссылки

• Собрание сочинений на Lib.Ru/Классика

Комментарии

1. ↑ Подобное суждение о первых главах «Евгения Онегина» было общим местом^[1].
2. ↑ Пушкин в 1827 написал двустишие о портрете:
   Себя как в зеркале я вижу,
   Но это зеркало мне льстит.
3. ↑ «Князь Даниил Дмитриевич Холмский», вторая — ?
4. ↑ «Авдотья Петровна Лихончиха» и «Новый год».
5. ↑ «Не любо — не слушай, лгать не мешай, или Чудная и любопытпая жизнь Пустомелева…» И. Г. Гурьянова (1833) и подражателей.

Примечания

1. ↑ Ю. М. Лотман. Роман в стихах Пушкина «Евгений Онегин». — 1975. — Гл.: Литература и «литературность» в «Онегине».
2. ↑ Н. К. // Северная пчела. — 1834. — № 8 (11 января); № 9 (12 января).
3. ↑ Пушкин в прижизненной критике, 1834—1837 / Под общей ред. Е. О. Ларионовой. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2008. — С. 32-35; 366. — 2000 экз.
4. ↑ Художественная газета. — 1837. — № 9–10 (ценз. разр. 28 июня). — С. 160.
5. ↑ Вересаев В. В. Пушкин в жизни. — 6-е изд. — М.: Советский писатель, 1936. — X.
6. ↑ Иллюстрация. — 1845. — № 31. — С. 490.
7. ↑ [Белинский В. Г.] Петербургские вершины, описанные Я. Бутковым. Кн. 1 // Отечественные записки. — 1845. — № 12. — Отд. VI. — С. 57.
8. ↑ В. С. Спиридонов, Ф. Я. Прийма. Примечания // Белинский В. Г. Полное собрание сочинений в 13 т. Т. IX. — М.: Издательство Академии наук СССР, 1955. — С. 754.
9. 1 2 3 4 А. Я. Кульчицкий взял эти отрывки эпиграфами нескольких глав повести «Необыкновенный поединок» (1845), пародирующей романтизм.
10. 1 2 3 4 [Белинский В. Г.] Русская литература в 1845 году // Отечественные записки. — 1846. — № 1. — Отд. V. — С. 7-8.
11. ↑ Русская старина. — 1871. — № 6. — С. 733-4.
12. ↑ Мих. Лемке. Николаевские жандармы и литература 1826—1855 гг. — СПб., 1908. — С. 133-4.
13. ↑ Русская старина. — 1894. — № 2. — С. 13-14.
14. ↑ [О. Сенковский]. Рец. на «Эвелину де Вальероль» // Библиотека для чтения. — 1841. — Т. XLV. — Отд. VI. — С. 3.