Антон Антонович Дельвиг

Барон Анто́н Анто́нович Де́львиг (6 [17] августа 1798 — 14 [26] января 1831) — русский поэт, издатель альманахов и «Литературной газеты».

Цитаты

По природе и по образу мыслей моих я всегда был и: буду равнодушен к похвалам и брани журнальных аристархов наших; никогда не сердился на их замечания, даже радовался, доставляя им случай написать одну или две лишние странички. Но, прочитав в 19-м № «Галатеи» критику на мои стихотворения[1], почёл обязанностью заметить сочинителю её всю неприличность его нападок на нравственное чувство уважения, которое я со всеми благомыслящими соотечественниками питаю к Пушкину, Баратынскому и Плетнёву.[2][3]:с.424 — аналогичное примечание к этому ответу написал Орест Сомов[3]:с.424

Поэзия

• см. «Любовь», 1814—17

	Цвет невинности непрочен, Как в долине василёк: Часто светлыми косами Меж шумящими снопами Вянет скошенный цветок.
	— «Поляк», 1815

	С младенчества он обучается Воспевать красоты́ поднебесные, И ланиты его от приветствия Удивлённой толпы горят пламенем. <…> Он уж видит священную истину, И порок, исподлобья взирающий. Пушкин! Он и в лесах не укроется! Лира выдаст его громким пением, И от смертных восхитит бессмертного Аполлон на Олимп торжествующий. — см. ниже комментарий В. Набокова
	— «Пушкину», январь 1815

	Блажен, кто за рубеж наследственных полей Ногою не шагнёт, мечтой не унесётся <…>. Кто молоко от стад, хлеб с нивы золотой И мягкую волну с своих овец сбирает; Кому зелёный бук трещит в огне зимой И сон прохладою в день летний навевает.
	— «Тихая жизнь», 1816 [1820]

	Дай нам, благостный Зевес, Встретить новый век с бокалом! О, тогда с земли без слез, Смерти мирным покрывалом Завернувшись, мы уйдём И, за мрачными брегами Встретясь с милыми тенями, Тень аи себе нальём.
	— «В день моего рожденья», 1819 [1853]

	Взглянул я на кудри седые, вздохнул и промолвил: Цвет белый пастушкам приятен в нарциссах, в лилеях; А белые кудри пастушкам не милы. — вероятно, неоригинально
	— «Дамон», 1821

	Когда, душа, просилась ты Погибнуть иль любить, Когда желанья и мечты К тебе теснились жить, Когда ещё я не пил слёз Из чаши бытия, — Зачем тогда, в венке из роз, К теням не отбыл я!
	— «Элегия», 1821 или 22

	Наяву и в сладком сне Всё мечтаетесь вы мне, Кудри, кудри шелковые, Юных персей красота, Прелесть — очи и уста, И лобзания живые.
	— «Песня», 1824

	Пела, пела пташечка И затихла; Знало сердце радости И забыло. <…> Ах! убили пташечку Злые вьюги; Погубили молодца Злые толки!
	— «Русская песня» («Пела, пела пташечка…»), 1824

	Скучно, девушки, весною жить одной: Не с кем сладко побеседовать младой. Сиротинушка, на всей земле одна, Подгорюнясь ли присядешь у окна — Под окошком все так весело глядит, И мне душу то веселие томит.
	— «Русская песня» («Скучно, девушки…»), 1824

• см. «Грусть», 1829

	Не осенний частый дождичек Брызжет, брызжет сквозь туман: Слёзы горькие льёт молодец На свой бархатный кафтан. «Полно, брат молодец! Ты ведь не девица: Пей, тоска пройдёт!..»
	— «Не осенний частый дождичек…», 1829 [1904]

	За что, за что ты отравила Неисцелимо жизнь мою? Ты как дитя мне говорила: «Верь сердцу, я тебя люблю!» — вариант трюизмов
	— «За что, за что ты отравила…», 1829 или 30

	Прохожий! Здесь лежит философ-человек: Он проспал целый век.[4]
	— автоэпитафия

Письма

	В «Эде» <…> четыре стиха, которые тебе кажутся очень нужными для смысла, выкинула цензура. Мы советовались с Жуковским и прочими братьями, и нам до сих пор кажется, что без них смысл не теряется, напротив, видно намерение автора дать читателю самому сообразить соблазнительную сцену всей поэмы.
	— Е. А. Баратынскому, март 1826

А. С. Пушкину

Баратынской недавно познакомился с романтиками, а правила французской школы всосал с материнским молоком. Но уж он начинает отставать от них. — 10 сентября 1824

Великий Пушкин, маленькое дитя! Иди, как шёл, т.е. делай, что хочешь; но не сердись на меры людей и без тебя довольно напуганных! Общее мнение для тебя существует и хорошо мстит. Я не видал ни одного порядочного человека, который бы не бранил за тебя Воронцова, на которого все шишки упали. Ежели бы ты приехал в Петербург, бьюсь об заклад, у тебя бы целую неделю была толкотня от знакомых и незнакомых почитателей. Никто из писателей русских не поворачивал так каменными сердцами нашими, как ты. Чего тебе недостаёт? Маленького снисхождения к слабым. Не дразни их год или два, бога ради! Употреби получше время твоего изгнания… Нет ничего скучнее теперешнего Петербурга. Вообрази, даже простых шалунов нет! Квартальных некому бить. Мертво и холодно.[5] — 28 сентября 1824

	… в одном из [писем] пишет он мне о смерти Д. Веневитинова. «Я в тот же день встретил Хвостова, говорит он, и чуть не разругал его: зачем он жив?»
	— Александр Пушкин, письмо П. А. Плетнёву 3 августа 1831

Булгарин поглупел до того от Видока, что уехал ранее обыкновенного в деревню. Но подл по прежнему. Он напечатал[6] твою эпиграмму на Видока Фиглярина с своим именем не по глупости, как читатели думают, а дабы тебя замарать. Он представил её правительству, как пасквиль, и просил в удовлетворение своё позволения её напечатать. Ему позволили, как мне объявил цензор, похваля его благородный поступок, разумеется не зная, что эпиграмма писана не с его именем и что он поставил оное только из боязни, чтобы читатели сами не нашли её эпиграммою на него. Не желая, чтобы тебя считали пасквилянтом, человеком, делающим противузаконное, я подал в высшую Цензуру просьбу, чтобы позволили это стихотворение напечатать без ошибок[К 1], а тебя прошу оправдаться пред его величеством. Государю, тебя ласкающему, приятно будет найти тебя правым. — 8 мая 1830

Статьи и рецензии «Литературной газеты»

Публиковались без именной подписи. Все, кроме 2 последних — 1830 г.

Мы <…> будем снисходительны к роману «Димитрий Самозванец»: мы извиним в нём повсюду выказывающееся пристрастное предпочтение народа польского перед русским. Нам ли, гордящимся веротерпимостию, открыть гонение противу не наших чувств и мыслей? Нам приятно видеть в г. Булгарине поляка, ставящего выше всего свою нацию; но чувство патриотизма заразительно, и мы бы ещё с большим удовольствием прочли повесть о тех временах, сочинённую писателем русским. Итак, мы не требуем невозможного, но просим должного. Мы желали бы, чтоб автор, не принимаясь ещё за перо, обдумал хорошенько свой предмет, измерил свои силы. Тогда бы роман его имел интерес романа и не походил на скучный, беспорядочный сбор богатых материялов, перемешанных с вымыслами ненужными, часто оскорбляющими чувство приличия. История не пощадила Димитрия Самозванца; <…> зачем же ужасную память о нём обременять ещё клеветою? <…> Сколько убийств, напоминающих дела Стеньки Разина, <…> взведено на него понапрасну! Сколько страниц посвящено сухим, неуместным выпискам о богатстве Годунова, чтобы заставить бедного Самозванца пересказать слова Лудовика XVIII о Наполеоне: «Да, он был хороший мой казначей» (ч. IV)! Борис Годунов и Василий Шуйский, два лица, блистающие в истории нашей необыкновенным, гибким умом и редким искусством жить с людьми различных свойств, ускользнули совершенно от наблюдательности автора. Первый, как дитя, перед всеми проговаривается, что он злодей, и как дурной актёр, не знает, что делать с собою, высказывая им затверженную роль. <…> А второй едва обрисован: это призрак, это лицо без образа. Роман до излишества наполнен историческими именами; выдержанных же характеров нет ни одного. Автор сам, как видно, чувствовал, что по событиям, им описанным, не узнаешь духа того времени, и впадал поминутно в ошибку прежних романистов, справедливо указанную Валтером Скоттом: он перерывает ход действия вводными, всегда скучными рассказами. <…> Язык в романе «Димитрий Самозванец» чист и почти везде правилен; но в произведении сём нет слога, этой характеристики писателей, умеющих каждый предмет, перемыслив и перечувствовав, присвоить себе и при изложении запечатлеть его особенностию таланта.[3]:с.453 — критика вызвала гнев Булгарина, ошибочно приписавшего статью Пушкину и ответившего «Анекдотом» и рецензией на 7-ю главу «Евгения Онегина» с нападками[3], см. ниже комментарий Николая I

— № 14 (7 марта), с. 113

Певец «Нищего» познакомился с читающею публикою нашей в 1827 году, выдав маленькую поэму «Див и Пери». Счастливо выбранный предмет, стихи, всегда благозвучные, хотя не везде точные, и в целом хорошее направление молодого таланта обрадовали истинных любителей русской словесности. Поэма «Див и Пери», сама собою не образцовое произведение, сделалась драгоценною книжкою по надеждам, какие подавал её сочинитель. Удовольствие судей благомыслящих откликнулось шумною радостью в наших журналах <…>. Пожалеем, если неотчётливая похвала их имела вредное действие на молодой талант нашего поэта: вторая поэма его «Борский» обрадовала только журналистов, <…> язык ещё более небрежен, а план его, как известно читателям, склеен из неискусных подражаний двум-трём поэмам любимых наших поэтов и закончен; катастрофой собственной выдумки, годной разве для модных французских пародий <…>. Благозвучные стихи без мыслей обнаруживают не талант поэтический, а хорошо устроенный орган слуха. Гармония стихов Виргилия, Расина, Шиллера, Жуковского и Пушкина есть, так сказать, тело, в котором рождаются поэтические чувства и мысли. Как женская красота вполне выразилась в формах Венеры Медицийской, так у истинных поэтов каждая мысль и каждое чувство облекаются в единый, им свойственный гармонический образ. <…> В [«Нищем»] напрасно вы будете искать поэтического вымысла, в нём нет во многих местах (не говорю о грамматике) даже смысла. Это что-то похожее на часовой будильник, но хуже: ибо будильник имеет цель… — Подолинский и много позже считал отзыв ревнивым[3]:с.472 — см. ниже

— № 19 (1 апреля), с. 152

В 39-м № «Северной пчелы» помещено окончание статьи о VII главе «Онегина», в которой между прочим прочли мы, будто бы Пушкин, описывая Москву, «взял обильную дань из „Горя от ума“ и <…> из другой известной книги». Седьмая глава «Евгения Онегина» лучше всех защитников отвечает за себя своими красотами, и никто, кроме «Северной пчелы», не найдёт в описании Москвы заимствований из «Горя от ума». И Грибоедов, и Пушкин писали свои картины с одного предмета: неминуемо и у того, и у другого должны встречаться черты сходные[К 2]. <…> Не называет ли «Северная пчела» известною книгою «Ивана Выжигина»? <…> описание Москвы было написано [Пушкиным] прежде «Ивана Выжигина» и напечатано в «Северной пчеле» почти за год до появления сего романа[К 3]. Обвиним Пушкина и в другом, ещё важнейшем похищении: он многое заимствовал из романа «Димитрий Самозванец» и сими хищениями удачно, с искусством, ему свойственным, украсил свою историческую трагедию «Борис Годунов», хотя тоже, по странному стечению обстоятельств, им написанную за пять лет до рождения исторического романа г. Булгарина.[9]

— № 20 (6 апреля), с. 161

	Пушкин в поэме «Бахчисарайский фонтан» достиг до неподражаемой зрелости искусства в поэзии выражений, а в сцене Заремы с Марией уже ясно обнаружил истинное драматическое дарование, с большим блеском впоследствии развившееся…[9] — единственная рецензия на выход 3-го издания[8]
	— № 22 (16 апреля), с. 178

За введение нового рода в литературу нашу правительство не даёт привилегий, в силу которых вводителю позволялось бы целые десять лет быть лучшим в этом роде. Дурное сочинение всё будет дурно, прежде ли, после ли всех оно написано. <…> Литературная республика не сходна с азиатскими монархиями, в которых повелитель, чтобы спокойно властвовать, должен задушить братьев. В ней всем талантам простор, для всякого круг действий велик и независим; каждый славными трудами укрепляет за собою толпу почитателей, в то же время ни у кого их не отнимая.

— «Ягуб Скупалов, или Исправленный муж»[К 4], № 28 (16 мая), с. 226

… неприветливые журналисты напрасно винят нашу публику за равнодушие к истинно хорошему в нашей литературе и вообще ко всему отечественному. Мы помним, что при появлении первых 8-ми томов «Истории государства Российского» (на которую почтенный её автор не собирал подписки и о которой не печатал он пышных объявлений за несколько месяцев), нельзя было за теснотою пробраться в ту комнату, где она продавалась, и что покупатели встречали целые возы, наполненные экземплярами «Истории» сей, везомыми не в книжные лавки, а в домы вельмож русских и других любителей отечественной истории.[10][11]

Наш просвещённый монарх, которого недавнее царствование ознаменовано уже столькими необыкновенными событиями, столькими великими подвигами, кои могли бы прославить целое пятидесятилетие, несмотря на разнообразные царственные заботы, находит мгновения обращать живительное внимание своё на произведения нашего поэта. Некоторых чересчур любопытных читателей и двух-трёх журналистов занимает важная мысль: к какому роду должно отнести сие поэтическое произведение? <…> Назовите его, как хотите, а судите его не по правилам, но по впечатлениям, которые получите после долгого, внимательного чтения. Каждое оригинальное произведение имеет свои законы, которые нужно заметить и объявить, но единственно для того, чтобы юноши, учащиеся поэзии, и люди, не живо чувствующие, легче могли понять все красоты изящного творения. Воображать же, чтобы законы какой-нибудь поэмы, трагедии и проч. были непременными мерилами пьес, после них написанных, и смешно, и недостойно человека мыслящего. Сколько французов, сколько русских слепо верили в правила французской драматургии; и что же они написали? Ничего, что бы можно было читать после Расина, который не по трём единствам читается и перечитывается и будет читаться, а по чему-то иному, чего, к несчастию, и недостаёт учёным его подражателям.[10] «Борис Годунов» бесспорно должен стать выше прочих произведений А. С. Пушкина. <…> В прежних поэмах Пушкина план и характеры едва были начерчены и служили ему посторонними средствами, разнообразившими длинный монолог, в коем он изливал свою душу. В «Полтаве» поэт уже редко выходит на сцену и не говорит из-за кулис вместо действующих лиц <…>. Подобно солнцу, силою своею в порядке управляющему целою системой планет, Борис Годунов до последнего издыхания великим умом своим всё держит, над всем властвует. Куда поэт ни переносится, везде влияние Бориса видимо, и только одна смерть его взвела на престол Самозванца. <…> Пушкин в минуту восторга, кажется, снова пережил всю жизнь этого самовольного Эдипа нашей истории и ни одной строкой, ни одним словом нас не разочаровывает. Везде в Годунове видишь человека великого, достойного царствовать и быть благодетелем рода человеческого, но униженного ужасным злодеянием, которое, как фурия, его преследует и на каждое доброе дело его накидывает покров отвратительный[К 5].[13][11]

— «Борис Годунов»

По воспоминаниям современников

	Цель поэзии — поэзия[14] — как говорит Дельвиг (если не украл этого).
	— Александр Пушкин, письмо В. А. Жуковскому около 20 апреля 1825

	Пускай в стихах моих найдётся бессмыслица, зато уж прозы не найдётся.[14]
	— Александр Пушкин, «Отрывки из писем, мысли и замечания», 1827

	Могу написать глупость, но прозаического стиха никогда не напишу.[14] — вариант предыдущего
	— Пётр Вяземский, записная книжка, после 1830

Дельвиг звал однажды Рылеева к девкам. «Я женат», — отвечал Рылеев. «Так что же, — сказал Дельвиг, — разве ты не можешь отобедать в ресторации потому только, что у тебя дома есть кухня?»[15]

Дельвиг не любил поэзии мистической. Он говаривал: «Чем ближе к небу, тем холоднее».[15][14]

О Дельвиге

	… Пушкин был для всех поэтов, ему современных, точно сброшенный с Неба поэтический огонь, от которого, как свечки, зажглись другие самоцветные поэты. <…> Дельвиг, поэт-сибарит, который нежился всяким звуком своей почти эллинской лиры и, не выпивая залпом всего напитка поэзии, глотал его по капле, как знаток вин, присматриваясь к цвету и обоняя самый запах;..
	— Николай Гоголь, «В чём же наконец существо русской поэзии и в чём её особенность» («Выбранные места из переписки с друзьями» XXXI), 1846

	… можно обладать великим чутьём критики и, подобно Дельвигу, парализировать им свои творческие способности.
	— Александр Дружинин, «А. С. Пушкин и последнее издание его сочинений», 1855

	В его поэтической душе была какая-то детская ясность, сообщавшая собеседникам безмятежное чувство счастия, которым проникнут был сам поэт.[16][17]
	— Анна Керн

	Я никогда его не видала скучным или неприятным, слабым или неровным. Один упрёк только сознательно ему можно сделать, — это за лень, которая ему мешала работать на пользу людей.[18][19]
	— Анна Керн

1820-е

	Так! не умрёт и наш союз, Свободный, радостный и гордый, И в счастье и в несчастье твёрдый, Союз любимцев вечных муз! О вы, мой Дельвиг, мой Евгений! <…> И ты — наш юный Корифей, — Певец любви, певец Руслана! <…> О други! песнь простого чувства Дойдёт до будущих племён — Весь век наш будет посвящён Труду и радостям искусства; И что ж? пусть презрит нас толпа: Она безумна и слепа!
	— Вильгельм Кюхельбекер, «Поэты», 1820

	Дельвиг — одарён талантом вымысла; но, пристрастясь к германскому эмпиризму и древним формам, нередко вдается в отвлечённость. В безделках его видна ненарумяненная природа.
	— Александр Бестужев, «Взгляд на старую и новую словесность в России», декабрь 1822

	Лентяев. Прошу не говорить так решительно о древних элегиях: это мой конёк. Архип Фаддеевич. Разве вы знаете древние языки? Лентяев. А это на что? — Я всё знаю по инстинкту и понаслышке, и отчасти по переводам на французский язык, которого хотя я и не понимаю совершенно, но, как говорится — маракую.
	— Фаддей Булгарин, «Литературные призраки», август 1824

	Из «Русских простонародных песен», переделываемых бароном Дельвигом, в песни «Пела, пела пташечка» мы особенно узнаём своё родное, всякому знакомое с детства. Вообще барон Дельвиг прекрасно передаёт нам русские простонародные песни, и после Мерзлякова <…> никто ещё не умел так мило переделывать их.
	— Николай Полевой, рецензия на «Северные цветы на 1825 год», март 1825

Есть злые люди, которые, не уважая отечественных дарований, распускают слухи, будто бы литературная слава знаменитого поэта нашего барона Дельвига непосредственно зависит от приязни его с А. Пушкиным и Баратынским и будто бы пиитические произведения его не дурны более потому, что одна половина их (исключая, впрочем, гекзаметров, в коих многие стихи по особенному роду своему основаны на новых правилах, вводимых собственно бароном Дельвигом) принадлежит Пушкину, а другая Баратынскому.[3]:с.422

— Михаил Бестужев-Рюмин, «Мысли и замечания литературного наблюдателя», июль 1829

	… вообще требования наших критиков мне кажутся крайне своенравными, или даже своевольными: <…> Барона Дельвига укоряют в том, что он разнообразен, а не пишет постоянно одних народных русских песен.
	— Орест Сомов, «Обозрение российской словесности за первую половину 1829 года», декабрь

1830

	Его муза была в Греции; <…> наслушалась там простых и полных, естественных, светлых и правильных звуков лиры греческой; но её нежная краса не вынесла бы холода мрачного Севера, если бы поэт не прикрыл её нашею народною одеждою, если бы на её классические формы он не набросил душегрейку новейшего уныния — и не к лицу ли гречанке наш северный наряд? — в пику мнению К. А. Полевого[20][21]
	— Иван Киреевский, «Обозрение русской словесности 1829 года», январь

Как не побранить [Булгарину Дельвига]? Он думает быть самостоятельным, а не вассалом в словесности! Он дерзнул принять в товарищи по изданию «Сев. цветов» того Сомова, которого объявили hors de la loi Греч и Булгарин! Он осмелился издавать в России новую литературную газету тогда, как одна газета, издаваемая Гречем и Булгариным, существовать должна! Он святотатец: он не благоговеет пред мнением издателей «Сев. пчелы» о книгах… и даже, о верх беззакония! иногда им противоречит и мужественною рукою раздирает их приговоры.[22][8]

— Александр Воейков

• см. памфлет Бестужева-Рюмина «Сплетница», апрель

… г. Булгарин имеет весьма дурной вкус, не восхищается рубленою прозою, называемою (приятелями сочинителей) стихами, подражанием древним, прикрытым душегрейкою новейшего уныния, и смело говорит, что кто не знает не только греческого и латинского языков, но даже и немецкого, тот не подражает древним, а передразнивает их, на смех новейшим, не прикрывающимся унынием. О, этот г. Булгарин сущий литературный еретик! Он смело утверждает, что тот, у кого все стихи начинаются буквою И и все сочинения не что иное, как калейдоскоп, в котором переворачиваются баллады Биргера, не оказал большой услуги русской словесности, но испортил вкус введением в поэзию тошного мистицизма, а язык русский сделал непонятным неологизмами. <…> Любопытно, однако ж, знать, что бы сказали строгие немецкие критики, если б перевесть на немецкий язык существующие на русском языке разные пошлые идиллии, <…> собранные в книжонке, которая тлеет в книжных лавках и только для курьёзу куплена некоторыми любителями пародий? Что бы сказали учёные немцы об этих стихах, будто бы в подражание древним (sic!), стихах, которые, за недосугом подбирать рифмы, превратились в древний размер и которые отличаются от дурной прозы только тем, что напечатаны разбивными строками![23]

— Николай Греч (возможно, Фаддей Булгарин[9][К 6], «Опять литературный крючок!», апрель

	И мак Германии завялый, И древних эллинов горох.
	— Николай Полевой (?),«Эпиграмма (на голос: Моё собранье насекомых)», май

	… Дельвиг, конечно, вышибет рапиру у лучшего элегиста и идиллиста Европы.
	— Николай Полевой, «Новый Живописец общества и литературы», июль

1831

	Нужно будет нам с тобою и Баратынским написать инструкцию Дельвигу, если он хочет, чтобы мы участвовали в его газете. Смешное дело, что он не подписывается ни на один иностранный журнал и кормится сказками Бульи и Петерб. Польскою Газетою. При том нужно обязать его, чтобы по крайней мере через № была его статья дельная и проч. и проч. А без того нет возможности помогать ему.
	— Пётр Вяземский, письмо А. С. Пушкину 14 января

Публика в ранней кончине барона Дельвига обвиняет Бенкендорфу, который за помещение в «Литературной газете» четверостишия Казимира Делавиня назвал Дельвига в глаза почти якобинцем и дал ему почувствовать, что правительство следит за ним. За сим и «Литературную газету» запрещено было ему издавать. Это поразило человека благородного и чувствительного и ускорило развитие болезни, которая, может быть, давно в нём зрела.

— Александр Никитенко, дневник, 28 января

Шелом и царская порфира Пред ним сияли: он кумира Не замечал ни одного: Свободомыслящая лира Ничем не жертвовала им, Звуча наитием святым. Любовь он пел: его напевы Блистали стройностью живой, Как резвый стан и перси девы, Олимпа чашницы младой. Он пел вино: простой и ясной Стихи восторг одушевлял; Они звенели сладкогласно, Как в шуме вольницы прекрасной Фиал, целующий фиал; И девы русские пристрастно Их повторяют…

— Николай Языков, «На смерть барона А. А. Дельвига (Языков)»

Александр Пушкин

	Ты всё тот же — талант прекрасный и ленивый. Долго ли тебе шалить, долго ли тебе разменивать свой гений на серебренные четвертаки. Напиши поэму славную[К 7], только не четыре части дня и не четыре времени <года>, напиши своего Монаха[К 8]. Поэзия мрачная, богатырская, сильная, байроническая — твой истинный удел — умертви в себе ветхого человека — не убивай вдохновенного поэта.
	— письмо Дельвигу 23 марта 1821

	Когда постиг меня судьбины гнев, Для всех чужой, как сирота бездомный, Под бурею главой поник я томной И ждал тебя, вещун пермесских дев, И ты пришёл, сын лени вдохновенный, О Дельвиг мой: твой голос пробудил Сердечный жар, так долго усыпленный, И бодро я судьбу благословил.
	— «19 октября», 1825

Идиллии Дельвига для меня удивительны. Какую должно иметь силу воображения, дабы из России так переселиться в Грецию, из 19 столетия в золотой век, и необыкновенное чутьё изящного, дабы так угадать греческую поэзию сквозь латинские подражания или немецкие переводы, эту роскошь, эту негу, эту прелесть более отрицательную, чем положительную, которая не допускает ничего напряжённого в чувствах; тонкого, запутанного в мыслях; лишнего, неестественного в описаниях!

— «Отрывки из писем, мысли и замечания», 1827

	[Пушкин] частенько говаривал мне: «У нас ещё через пятьдесят лет не оценят Дельвига! Переведите его от доски до доски на немецкий язык: немцы тотчас поймут, какой он единственный поэт и как мила у него русская народность».
	— Егор Розен, «Ссылка на мёртвых», 1847

	… охота ему было печатать конфектный билетец этого несносного Лавинья. Но всё же Дельвиг должен оправдаться перед государём. Он может доказать, что никогда в его «Газете» не было и тени не только мятежности, но и недоброжелательства к правительству. Поговори с ним об этом. А то шпионы-литераторы заедят его как барана, а не как барона.
	— письмо П. А. Плетнёву 9 декабря 1830

{{Q|… в Борисе моём выпущены народные сцены, да матерщина французская и отечественная; а впрочем странно читать многое напечатанное. Сев. Цв. что-то бледны. Каков шут Дельвиг, в круглый год ничего сам не написавший и издавший свой альманах в поте лиц наших?

	Сев. Цв. что-то бледны. Каков шут Дельвиг, в круглый год ничего сам не написавший и издавший свой альманах в поте лиц наших?
	— письмо П. А. Вяземскому 2 января 1831

	Видел я <…> «Цветы»; странная вещь, непонятная вещь! Дельвиг ни единой строчки в них не поместил. Он поступил с нами, как помещик со своими крестьянами. Мы трудимся — а он сидит на судне да нас побранивает. Не хорошо и не благоразумно. Он открывает нам глаза и мы видим, что мы в дураках.
	— письмо П. А. Плетнёву 7 января 1831

	Вот первая смерть, мною оплаканная. <…> никто на свете не был мне ближе Дельвига. Изо всех связей детства он один оставался на виду — около него собиралась наша бедная кучка. Без него мы точно осиротели. Считай по пальцам: сколько нас? ты, я, Баратынский, вот и всё.
	— письмо П. А. Плетнёву 21 января 1831

	Помимо прекрасного таланта, то была отлично устроенная голова и душа незаурядного закала. Он был лучшим из нас. Наши ряды начинают редеть.
	Indépendamment de son beau talent, c'était une tête fortement organisée et une âme de la trempe non commune. C'était le meilleur d'entre nous. Nos rangs commencent à s'éclaircir.
	— письмо Е. М. Хитрово тогда же

	Баратынский собирается написать жизнь Дельвига. <…> Вы были свидетелями возмужалости его души. Напишем же втроём жизнь нашего друга, жизнь богатую не романическими приключениями, но прекрасными чувствами, светлым чистым разумом и надеждами.
	— письмо П. А. Плетнёву 31 января 1831

Дельвиг однажды[25] вызвал на дуэль Булгарина. Булгарин отказался, сказав: «Скажите барону Дельвигу, что я на своём веку видел более крови, нежели он чернил».[15]

Виссарион Белинский

… Дельвигу Языков написал прелестную поэтическую панихиду, но Дельвига Пушкин почитает человеком с необыкновенным дарованием; куда же мне спорить с такими авторитетами? Дельвига почитали некогда огречившимся немцем <…>. Вот что некогда было напечатано в «Московском вестнике» о его стихотворениях: «Их можно прочитать с лёгким удовольствием, но не более». Таких поэтов много было в прошлое десятилетие.

— «Литературные мечтания», декабрь 1834

	В подражаниях Дельвига древним много внешней истины, но не заметно главного — греческого созерцания жизни…
	— «Русская литература в 1841 году», декабрь

	… в подражаниях Дельвига древним ещё менее античного, пластического и антологического, чем русского в его русских песнях.
	— «Русская литература в 1842 году», декабрь

Дельвиг своею поэтическою славою был обязан больше дружеским отношениям к Пушкину и другим поэтам своего времени, нежели таланту. Это была прекрасная личность, которую любили все близкие к ней; Дельвиг любил и понимал поэзию не в одних стихотворениях, но и в жизни, и это-то ошибочно увлекло его к занятию поэзиею, как своим призванием; он был поэтическая натура, но не поэт. <…> До Пушкина наша поэзия была не только реторическою, но и скучно чопорною, приторно сантиментальною. <…> Нужна была сильная реакция этому реторическому направлению. Разумеется, эта реакция должна была заключаться в натуре, естественности и простоте <…>. Понятно, что все захотели быть народными, каждый по-своему. Так, Дельвиг начал писать русские песни <…>. Но тут прогресс был только в намерении, а в исполнение забралась та же реторика, которая водянила и прежнюю поэзию. Песни Дельвига были песнями барина, пропетыми будто бы на мужицкий лад.

— «Русская литература в 1844 году», декабрь

XX век

Поэт благородный, поэт хорошего стиля, приятного стиха, светило неяркое, но необходимое для равновесия в так называемой Пушкинской плеяде, — Дельвиг вместе с тем не был значительной личностью, видел и слышал в мире не многим более, чем другие люди. Его значение — историко-литературное и только. Он, в числе других, был деятельным членом пушкинской школы, не более того. Он жил и умер в средних офицерских чинах той армии, где Пушкин был фельдмаршалом, героем. В пылу литературной борьбы, отчасти ради партийных и тактических соображений, отчасти в искреннем дружеском увлечении, Дельвига несправедливо высоко ставил Пушкин, далеко не непогрешимый в литературных оценках, когда дело касалось его современников. <…> Как ни странно, по отношению к Дельвигу читатели оказались справедливей: ни при жизни своей, ни после смерти Дельвиг не пользовался у них той славой, какою хотели его озарить Пушкин, Плетнёв, Киреевский или Делярю. Но <…> историческое значение его, несомненно, велико. Им в значительной мере расширены горизонты русской поэтики; им создана Литературная газета — первый литературный орган, так сказать, пушкинской традиции; им издавались Северные цветы — лучший из тогдашних альманахов; он, по личным отношениям, был одним из самых близких к Пушкину людей; обладатель тончайшего художественного вкуса; он оказал немалое влияние на эпоху как судья по литературным вопросам;..

— Владислав Ходасевич, рецензия на «Дельвиг. Неизданные стихотворения», сентябрь 1922

Эротические и вакхические мотивы были весьма присущи лицейской поэзии. Однако известно, что их подкладка была более литературная, нежели житейская, — у Дельвига в особенности. <…> Его эротизм, как в лицее, так и после, был в значительной степени воображаемый. Он и в этом отношении, как во многих других, на всю жизнь остался лицеистом. <…> «Ветхий человек» сидел в Дельвиге прочно и если не вовсе убивал его как поэта, то всё же связывал — и связал навсегда. Как в жизни Дельвиг хотел прежде всего покоя, мира, халата, пасьянса, законченной и удобной формы, — так прежде всего строгой формы он искал и в поэзии. В сущности, только её и искал он. Но форма связана с содержанием. Как в жизни он не имел ни оригинальной идеи, ни способности видеть мир по-своему, ни даже сильных страстей, — так не оригинальна оказалась и форма его поэзии. Подверженный многим влияниям, он не умел их переработать в нечто, принадлежащее лишь ему самому.

— Владислав Ходасевич, «Дельвиг», январь 1931

Творчество Дельвига нелегко для понимания. Оно нуждается в исторической перспективе, в которой только и могут быть оценены его литературные открытия. Но понять его, осмыслить его внутреннюю логику и закономерности, почувствовать особенности его поэтического языка — значит во многом приблизиться к пониманию эпохи, давшей человечеству Пушкина. Тот, кто решится на эту работу, будет сторицей вознаграждён: перед ним раскроются художественные и — шире — духовные ценности, которые были сменены другими, но не умерли и не исчезли и постоянно напоминают о себе нашему эстетическому сознанию <…>. Нет сомнения, что связи Дельвига с русскими художниками и художественными критиками <…> не прошли даром для его поэтического творчества. <…> Дельвиг не имитировал народную песню. Он подходил к русской народной культуре как к своеобразному аналогу античной культуры и пытался проникнуть в её духовный и художественный мир. Этого не делал никто из русских поэтов до Дельвига, и мало кто делал после него.

— Вадим Вацуро, «Антон Дельвиг — литератор», 1986

О произведениях

	… неприятно только было нам встретить в некоторых стихотворениях неумеренные похвалы писателя своим друзьям: рука руку моет; обе белы бывают.[1][3]:с.423
	— вероятно, Семён Раич, «Стихотворения барона Дельвига»

	Я внимательно прочитал критику на Самозванца, и должен вам сознаться, что <…> про себя <…> размышлял точно так же. <…> Напротив того, в критике на Онегина только факты и очень мало смысла <…>. Впрочем, если критика эта будет продолжаться, то я, ради взаимности, буду запрещать её везде.[3]:с.458 — Бенкендорф ранее послал ему роман и рецензию Дельвига, тоже принятую ими за пушкинскую (очевидно, по указанию Булгарина), чтобы император убедился, «как нападают на Булгарина»[3]:с.458
	J’ai lu avec attention la critique contre le Самозванец, et je dois vous avouer, que <…> fait pour moi méme <…> juste les mémes réflexions. <…> Dans celle au contraire contre Онегин, il n’y a que du fait et fort peu de raison <…>. Au reste, si ce genre de critique dure, pour réciprocité je le défendrais partout.
	— Николай I, приписка на письме А. Х. Бенкендорфа об этом, апрель 1830

Избалованный дружбою Пушкина, барон Дельвиг до того ревновал к славе великого поэта, отражавшейся косвенно и на нём, что малейший успех другого начинавшего поэта его уже тревожил. Притом он принял на себя роль какого-то Аристарха и имел притязание, чтобы посещавшие его, в особенности юные литераторы, спрашивали его советов, и обижался, если они их не слушали. Я же не любил никому навязывать чтение моих произведений и, не слишком доверяя непогрешимости дельвиговской критики, не счёл необходимым предъявить барону в рукописи мою новую поэму, о которой (мне на беду) неосторожные друзья успели оповестить чересчур восторженно. Дельвиг не простил мне, как он полагал, моей самоуверенности <…>. Он вывел заключение, <…> что поэтому надобно, как тогда говорилось, порядочно меня отделать.[26][27]

— Андрей Подолинский, «По поводу статьи г. В. Б. „Моё знакомство с Воейковым в 1830 году“»

	Лучшее стихотворение Дельвига было написано и посвящено Пушкину <…>. Шестнадцатилетний мальчик пророчит в мельчайших подробностях литературное бессмертие пятнадцатилетнему мальчику и делает это в стихотворении, которое само по себе бессмертно, — в истории мировой поэзии я не могу найти другого подобного совпадения гениального предвидения с осуществившимся предназначением.
	Delvig's best poem is the one he dedicated to Pushkin <…>. A boy of sixteen, prophesying in exact detail literary immortality to a boy of fifteen, and doing it in a poem that is itself immortal-this is a combination of intuitive genius and actual destiny to which I can find no parallel in the history of world poetry.
	— Владимир Набоков, «„Евгений Онегин“: роман в стихах Александра Пушкина», 1964

Комментарии

1. ↑ Не позволили^[7].
2. ↑ Причём то же очевидное объяснение написал Пушкину сам Булгарин 18 февраля по поводу «Димитрия Самозванца».
3. ↑ Строфы XXXVI—XXXVIII и XLIV—LIII седьмой главы «Евгения Онегина» были опубликованы с опечатками в «Московском вестнике» (1828, Ч. 7, № 1, с. 5-12) под заглавием «Москва (Из „ Евгения Онегина“)», поэтому Пушкин отдал отрывок также в «Северную пчелу» (1828, № 17, 9 февраля)^[8].
4. ↑ Анонимный роман, вероятно, П. П. Свиньина.
5. ↑ Лидия Лотман писала: «Сближая как трагического героя Годунова трагедии Пушкина с царём Эдипом античного театра, Дельвиг в своей характеристике даёт ощутить и «шекспиризм» этого образа, его трагическую глубину. В этом плане он сближает мир образов трагедии «Борис Годунов» и поэмы «Полтава», утверждая, что и это произведение проникнуто тем духом трагического историзма, который господствует в пьесе Пушкина, и что эта особенность произведений последних лет выражает новую художественную систему Пушкина»^[12][11].
6. ↑ Подпись: Барон Шнапс фон Габенихтс — так именовали Дельвига в пародийных материалах будто для альманаха «Альдебаран», печатавшихся в «Сыне отечества» с № 13 (29 марта) 1830^[9]; нем. Habenichts — тот, кто ничего не имеет, нищий.
7. ↑ Цитата из послания А. Ф. Воейкова Жуковскому 1813 г.^[24]
8. ↑ Эту поэму Дельвиг, видимо, даже и не начал^[4].

Примечания

1. 1 2 Галатея. — 1829. — Ч. 4. — № 19. — С. 187.
2. ↑ Сын отечества и Северный архив. — 1829. — Т. 4. — № 22. — С. 124-5.
3. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Е. О. Ларионова. Примечания к «Анекдоту» Ф. В. Булгарина // Пушкин в прижизненной критике, 1828—1830. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2001.
4. 1 2 Б. Л. Модзалевский. Примечания // Пушкин А. С. Письма, 1815—1825 / Под ред. Б. Л. Модзалевского. — М.; Л.: Гос. изд-во, 1926. — С. 221.
5. ↑ Переписка Пушкина. Т. I. — СПб.: Изд. Академии Наук, 1906. — С. 133.
6. ↑ Сын отечества и Северный архив. — 1830. — № 17. — С. 303.
7. ↑ Гиппиус В. В. Пушкин и борьбе с Булгариным в 1830—31 гг. // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1941. — [Вып.] 6. — С. 243.
8. 1 2 3 С. Б. Федотова. Примечания к статьям «Литературной газеты» и «Северных цветов» // Пушкин в прижизненной критике, 1828—1830. — С. 430, 461, 8.
9. 1 2 3 4 Пушкин в прижизненной критике, 1828—1830 / Под общей ред. Е. О. Ларионовой. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2001. — С. 236, 250, 519.
10. 1 2 Изд[атель] // 1831. — Т. 3. — № 1, 1 января. — С. 7-9.
11. 1 2 3 Пушкин в прижизненной критике, 1831—1833. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2003. — С. 32-4, 320-3.
12. ↑ Лотман Л. М. Историко-литературный комментарий // Пушкин А. С. Борис Годунов. — СПб.: Гуманитарное агентство «Академический Проект», 1996. — С. 250-1.
13. ↑ 1831. — Т. 3. — № 2, 6 января. — С. 15-16.
14. 1 2 3 4 Дельвиг, Антон Антонович // Цитаты из русской литературы / составитель К. В. Душенко. — М.: Эксмо, 2005.
15. 1 2 3 А. С. Пушкин, «Table-talk», 1830-е.
16. ↑ Семейные вечера (старший возраст). — 1864. — № 10. — С. 680.
17. ↑ Керн А. П. Воспоминания о Пушкине, Дельвиге и Глинке // Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. — 3-е изд., доп. — СПб.: Академический проект, 1998. — С. 397.
18. ↑ А. П. Керн. Воспоминания. — Л., 1929. — С. 329.
19. ↑ Керн А. П. Дельвиг и Пушкин // Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. — С. 402.
20. ↑ Московский телеграф. — 1829. — Ч. 27. — № 11.
21. ↑ Т. А. Китанина, Г. Е. Потапова. Примечания к статье // Пушкин в прижизненной критике, 1828—1830. — С. 436.
22. ↑ Славянин. — 1830. — Ч. 13. — № 2/3 (январь). — С. 152-3.
23. ↑ Сын отечества и Северный архив. — 1831. — Т. 11. — № 16 (вышел 18-19 апреля). — С. 236-7, 243.
24. ↑ Л. Б. Модзалевский, И. М. Семенко. Примечания // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 10 т. Т. 10. Письма. — 2-е изд., доп. — М.: Академия наук СССР, 1958.
25. ↑ С. Б. Федотова. Примечания к статьям «Северных цветов» // Пушкин в прижизненной критике, 1831—1833. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2003. — С. 317.
26. ↑ Русский архив. — 1872. — № 3—4. — С. 864.
27. ↑ А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. — М.: Художественная литература, 1974. — С. 136.

Ссылки

• Собрание сочинений на Lib.Ru/Классика
• Отдел о Дельвиге на сайте niv.ru (Наука. Искусство. Величие)