Статьи и рецензии Фаддея Булгарина в «Северной пчеле»

Многие статьи и фельетоны Фаддея Булгарина в газете «Северная пчела» содержали литературную критику, а рецензии в разной степени были эссеистичны, как у некоторых журналистов той эпохи.

Отдельные статьи см. в категории его произведений.

Статьи

В конце 1829 или 1830 г., хорошо не помню, один из наших журналистов[1] сидел утром за литературною работою, когда вдруг зазвенел в передней колокольчик и в комнату вошёл молодой человек, белокурый, низкого роста, расшаркался и подал журналисту бумагу. <…> это были похвальные стихи, в которых журналиста сравнивали с Вальтер-Скоттом, Адиссоном и т. д. <…> Посетитель рассказал, что он прибыл в столицу из учебного заведения искать места и не знает, к кому обратиться с просьбою. Журналист просил посетителя прийти через два дня, обещая в это время похлопотать у людей, которые могут определять на места. Журналист в тот же день пошёл к М. Я. фон-Фоку, управляющему III Отделением собств. канцелярии его имп. величества, рассказал о несчастном положении молодого человека и усердно просил спасти его и пристроить к месту, потому что молодой человек оказался близким к отчаянию. М. Я. фон-Фок охотно согласился помочь приезжему из провинции и дал место Гоголю в канцелярии III Отделения. Не помню, сколько времени прослужил Гоголь в этой канцелярии, в которую он являлся только за получением жалованья; но знаю, что какой-то приятель Гоголя принёс в канцелярию просьбу об отставке и взял обратно его бумаги. Сам же Гоголь исчез куда неизвестно! <…> более Гоголь журналиста не навещал![2][К 1]

— «Пчёлка», 1854, № 175 (7 августа), с. 829

1830-е

	Весьма желательно было бы, чтобы те, которые насмехаются над «Повестями Белкина», умели писать так ясно, живо и правильно, как написаны сии повести.[5]
	— примечание к разделу «Смесь», 1832, № 25 (1 февраля)

На сих днях роздано здесь, в Петербурге, с газетами и афишками, объявление без подписи о будущем журнале под заглавием «Московский наблюдатель», <…> в объявлении уверяют, что «в составлении этого журнала принимают постоянное участие все лучшие литераторы здешние и московские!!!..» Мы, на нашу долю, знаем уже несколько человек, которые, по мнению публики, литераторы не худшие, но крайне изумились, прочитав в этой безыменной афишке, что они тоже принимают постоянное участие в журнале, о существовании которого только теперь узнают в первый раз. Не мешает известить публику, что они, во всяком случае, не принимают участия в шарлатанстве.[6]:с.456

— Булгарин и Николай Греч, раздел «Смесь», 1835, № 41 (21 февраля), с. 164

В наше время каждый подвиг принадлежит частному лицу, в потомстве славные подвиги частных лиц делаются собственностью всех и каждого. Нам трудно видеть героя в человеке, с которым мы беседуем, с которым обедаем и который, снисходя к нам, говорит с нами нашим языком. В истории исчезает всё мелочное, всё излишне человеческое, и великие мужи появляются отдельно от толпы. <…> Полагая, что имя поэта А. С. Пушкина сохранится в 2037 году и что не только пиитические его произведения, но и прозаические сочинения будут собраны и перепечатаны, мы воображаем, что при разговоре о 1812 годе в 2037 году собеседники захотят узнать мнение издателя «Современника» об освобождении отечества. Они найдут <…> превосходное стихотворение «Полководец», выражающее дань благодарности чужеплеменному соотечественнику (а не чужеземцу), сыну России, хотя не славянской крови, но верному слуге престола русского, следовательно, русскому гражданину, вождю русских сил, русскому князю Барклаю де Толли <…>. Честь и слава поэту за доброе дело! скажут в 2037 году, как говорят и ныне все благомыслящие люди. Он первый доказал, что Барклай де Толли есть великий предмет для русской лиры! <…> Земные спасители России суть: император Александр Благословенный и верный ему народ русский.[6]

— «Правда о 1812-м годе, служащая к исправлению исторической ошибки, вкравшейся в мнение современников», 1837, № 7 (11 января)

Я изобрёл микроскоп, увеличивающий предметы в миллион триллионов раз. <…> посмотрите в мой микроскоп на голову этого журналиста <…>. Видите ли, между этим чёрным лесом кости черепа кажутся прозрачными. Через отверстие вы видите какую-то кисельную массу. Это мозг. В середине огромное пространство, в котором плавает наливочное животное или инфузория. Это его талант! Не велик, а как ужасно раздувается, как страшно разевает пасть, и хотя не имеет ни крыльев, ни головы, ни хвоста, а всё-таки брыкает и движется. <…> а между тем приятели хозяина этой головы провозглашают крошечное насекомое великим талантом. Теперь взгляните на эту толстую книгу. Кажется, весу в ней довольно и листы плотны, — а видите, это не что иное, как паутина. В ней завязают одни мошки, а большие мухи пролетают насквозь. <…> Вы меня часто спрашивали, <…> как родятся взятки? Извольте взглянуть в мой микроскоп, сперва в голову, а потом в сердце почтенного Антона Прохоровича. Видите ли, с того самого места, где язык прикреплён к гортани, чрез весь мозг проходит цепочка, составленная из крючков и петелек. Цепочка эта прикреплена в середине сердца и от сердца тянется через всю правую руку и оканчивается в её кисти. В самом сердце лежит червь, ненасытный и недремлющий. Его усыпляют иногда, и то на короткое время, спиртными напитками, но за исключением этих промежутков червь беспрестанно кусает сердце и приводит в движение крючки и петельки, имеющие магнетическое свойство притягивать металл и ассигнации. <…> одно средство от этого зла, состоит в том, чтобы укоротить пальцы и подрезать язык.[7]:гл.II, 9

— «Святочная игра в последний день 1839 года», № 194 (30 декабря), с. 1175-6

1830

	У нас на святой Руси четыре литературные газеты и до десяти литературных журналов, которые обещают строго наблюдать за ходом русской словесности и быть беспристрастными в критике. Намерение похвальное, но жаль, что несбыточное.[8]:с.530
	— раздел «Литературные известия», № 3 (7 января)

	Князь Вяземский, наш доморощенный Боало, автор тысячи и одной неоконченной биографии и тысячи и одного предисловия к чужим сочинениям.[9]
	— «Письмо из Карлова[К 2] на Каменный остров», № 91 (31 июля)

Можешь себе представить, <…> на какую степень станут поэты и прозаики, которых издатель «Моск. телеграфа» в шутку назвал знаменитыми и литературными аристократами! Не могу удержаться от смеха, когда подумаю, что они приняли это за правду и в ответ на это заговорили в своём листке о дворянстве!! Жаль, что Мольер не живёт в наше время. Какая неоценённая черта для его комедии «Мещанин во дворянстве»! Добрые люди! мне, право, жаль их. Какой вздор они вскидывают сами на себя. Говорят, что лордство Байрона и аристократические его выходки, при образе мыслей — Бог весть каком, свели с ума множество поэтов и стихотворцев в разных странах и что все они заговорили о шестисотлетием дворянстве! <…> Рассказывают анекдот, что какой-то поэт в Испанской Америке, также подражатель Байрона, происходя от мулата, или, не помню, от мулатки, стал доказывать, что один из предков его был негритянский принц. В ратуше города доискались, что в старину был процесс между шкипером и его помощником за этого негра, которого каждый из них хотел присвоить, и что шкипер доказывал, что он купил негра за бутылку рому! Думали ли тогда, что к этому негру признается стихотворец! — Vanitas vanitatum! Вот что значит писать из места, где нет новостей! Перо, как волшебный жезл, переносит мысль за тридевять земель, и я из Дерпта шагнул в Париж, оттуда упал на «Литературную газету» и очнулся в Африке![10][К 3]

— «Второе письмо из Карлова на Каменный остров», № 94 (7 августа)

1831

	Творение первоклассного поэта <…> достойно подробного, основательного, во всех отношениях обдуманного разбора <…>. Один просвещённый любитель литературы доставил нам на сих днях разбор Бориса Годунова;..[12]
	— Булгарин и Греч, раздел «Новые книги», № 133 (17 июня), с. 1

Какой-нибудь семинарист, приглаженный кваском, потряхивающий косичкою, затвердив правило: блажени верующие, и дав ему свой толк, верует, что он чудо и надежда своего века, вопит как иступлённый противу грамотных, швыряет в них кавыками и ижицами и счастлив, воображая, что он выше грамотных, потому что попрал грамоту ногами, как бисер в притче. Какой-нибудь поклонник Бахуса, увенчав чело своё гирляндою из хмеля и капусты, воображает себе, что он увенчанный исполнитель и вестник богов Олимпа, и, бросая косые взгляды на грамотных, терзает грамоту и блажен, когда трактирный слуга в балахоне, указывая на него пальцем, говорит вполголоса квартальному надзирателю, что это учёный![5][К 4]

— «Похвальное слово безграмотным, читанное студентом безграмотности в Ахинее (Атенее тож), на острове Мадагаскаре, и посвящённое кандидату безграмотности и бессмыслицы высшего училища в земле кафров и готентотов, неподалёку от мыса, называемого португальцами Мысом Доброй Надежды (которая однакож не исполнилась, ибо надежда и обманчивость родные сёстры), издателю журналов «Микроскопа» и «Сплетней», и проч. и проч.», № 189 (25 августа)

Петербургские записки. Письма из Петербурга в Москву. К В. А. У. II

Несколько человек с дарованием, или заменяя увядшее дарование своим положением в свете, начальствуют над толпами литературной черни, которые, подобно мародёрам воинства Атиллы, овладев храмом муз, рубят здравый смысл. Общественного мнения в литературе нет у нас, а без этого не может быть ни здравой критики, ни ободрения талантам. <…> Только тот, кто, брошенный судьбой в омут журнальной литературы, не утонул в нём и не дал пожрать себя акулам, только тот[К 5] знает истинную цену журнальных суждений, мнения партий и приговоров корифеев, произносимых в гостиных; тот, соболезнуя о беснующихся, вредящих успехам литературы, не обращает на них ни малейшего внимания и имеет дело с одною публикой.[5]

— № 284 (14 декабря)

	Горе публике, если она обнаружит к чему-либо свою любовь! Сперва нас душили журналами, потом закидали альманахами, потом пятирублёвыми поэмами, а теперь душат не на живот, а на смерть романами и повестями! Одному автору посчастливилось в каком-нибудь роде, и вот пошли бесконечные подражания и подражания подражаниям![12]
	— № 285 (15 декабря)

	Ныне роман есть только форма для представления политических, философских, нравственных или исторических истин в приятном и занимательном виде. <…> Без основной идеи роман есть пустословие, и как бы происшествие ни было хорошо выдумано и рассказано, пользы от него мало или вовсе нет, и достоинство автора едва ли превышает достоинство умной нянюшки-сказочницы.[5]
	— № 286 (16 декабря)

	Основной идеи нет в «Повестях Ивана Петровича Белкина». Прочтёшь точно так, как съешь конфект — и забыл![12]
	— № 288 (18 декабря)

1833

Не нужно, кажется, объяснять, что гомеопатия есть новая система в медицине, отвергающая употребление лекарств в таком количестве, как они обыкновенно прописываются врачами, обучавшимися медицине. <…> Аллопатия есть система, противная гомеопатии, т.е. система, которой следовали учёные мужи от Гиспократа поныне. С величайшим внимание прочёл я ваши Фантастические путешествия, почтенный Барон, особенно Учёное путешествие на Медвежий остров. И хотя я должен быть вашим врагом, во-первых потому, что вы, занимаясь учёностью, вовсе не упомянули о гомеопатии, а во-вторых потому, что природа наделила вас умом не по гомеопатическому, но по аллопатическому рецепту, однакож, ради правила, что все науки родные сёстры, я прощаю вам ваши грехи, и хочу даже войти с вами в ближайшие сношения, ибо гомеопатия и египетские гиероглифы суть единоутробные сёстры <…>. Вам известно, что все врачи, опирающиеся на учёность и на опыт, что все натуралисты, химики и физики, восстали противу гомеопатии, и опровергают сие учение законами природы. Но что значат законы природы, противу ума человеческого! Природа, как раба, не смеет переступить за назначенную черту. <…> Ум может прыгать, как и куда ему угодно, белое называть чёрным, чёрное белым, день ночью, ночь днём. Где законы для удержания ума в его прямом и кривом полёте? Природа не может отнять у ревеня свойства слабительного, а кто запретит уму приписать сие свойство рюмке подслащенной сахаром и подкрашенной брусникою водицы? Всё зависит от верования. На этом основана гомеопатия; и так, если ум может заставить веровать вопреки законам природы, то преимущество его очевидно и неоспоримо пред законами природы, а из сего следует, что изучение законов природы <…> вовсе бесполезно. — Люди должны учиться одному только искусству, а именно искусству убеждения <…>. Рассудите, <…> какая польза произойдёт от сего для человечества, какая экономия в деньгах и во времени, когда все науки низвергнутся в бездну! <…> Чем менее будет учёных людей, тем легче будет их убеждать, <…> тем они будут счастливее, а вследствие этого золотой век зависит совершенно от успехов гомеопатии. По вашему переводу гиероглифических надписей в пещере Медвежьего острова видно, что прежде <…> люди жили по пятьсот лет и более. От чего же это? От того, что тогда люди не знали аллопатии <…>. Неоспоримая аксиома: что не существует, о том и не упоминается. Первое появление в мире аллопатии произвело потоп, ибо если б вода лилась с неба и выступала из берегов океана гомеопатически, <…> то в течение тысячи лет не успела бы возвыситься <…>. Так, всё благо нравственное и физическое зависит от гомеопатии <…>. Вообразите себе армию <…>. Сколько надобно издержек, трудов, <…> чтоб снабдить каждого всем нужным! <…> А если б всё это произвесть гомеопатически, что бы тогда было! <…> если б моты проматывались, купцы обмеривали и обвешивали, игроки обыгрывали, а взяточники брали взятки по правилам гомеопатии, т. с. децилионными частицами? Не лучше ли было бы, если б жёны изменяли мужьям гомеопатически! <…> наши авторы писали гомеопатически? Тогда бы не было такого множества вздорных книг <…>. Но как аллопаты, при всех нападках своих на гомеопатию, допускают однако же пользу её в некоторой степени, а именно в диете, <…> так и мы допускаем пользу аллопатии, хотя не во врачевании, но в нравственном отношении. Пусть платят долги аллопатически, пусть отпускается правосудие из судов в самых сильных приёмах; пусть <…> авторы примешивают <…> здравый смысл в свои сочинения. — А более всего рекомендую всем, ищущим исцеления в гомеопатии, платить аллопатически, т. е. крепкими дозами ассигнаций, за наши децилионные частицы. <…> гомеопатия есть столь же верное средство для истребления невежества, как мухоморы для истребления боли, происходящей от укушения мух. <…> Гомеопатию любят наиболее те, которые не имеют ни малейшего понятия об устройстве тела человеческого <…>. На чьей стороне выгода? Во всяком хозяйстве государственном и частном первое дело: дешевизна в приобретении, и дороговизна при сбыте. Тому же правилу следует и природа, ибо персиковое дерево питается только воздухом и водою, а производит плоды <…>. Гомеопатия есть эссенция экономии государственной, частной и природной. <…> Дешевле этой премудрости я не знаю; разве истолкование гиероглифов по методу Шамполиона и философия московских журналов могут сравниться с нею в цене. Что же касается до вашей книги, то <…> я не могу похвалить её. В ней острота и ум разлиты аллопатически, и сам Бруссе не выпустил на своём веку столько крови, сколько вы взволнуете её во всех приверженцах гомеопатии, по части ума. Я <…> прочёл в объявлении, что ближайший к вам человек, г. Барон, т. е. О. И. Сенковский, и другой известный аллопат будут редакторами Библиотеки для чтения, журнала <…>. Боюсь, чтоб эти литературные аллопаты не вытеснили умственной гомеопатии из нашей словесности, которая преспокойно и премило каплет децилионными частицами ума и остроты, и только такими, как эти господа приводится иногда (хотя весьма редко) в брожение. По гомеопатической бережливости г. Прудеуса на чернила, подписуется за него: Ф. Б.

— «Письмо гомеопата Прудеуса к знатоку египетских гиероглифов Барону Брамбеусу: О дешёвой премудрости», № 286 (13 декабря), с. 1135-6 (раздел «Юмористика»)

После Новикова книгопродавцы воспользовались пробуждением публики, потребностью века, жаждою славы молодых писателей, нуждою учёных и нищетою полуграмотных бумагомарателей, и обогатились, не заботясь о распространении вкуса к изящному, не помышляя о словесности и о возмездии литераторам за их труды. Книгами торговали, как торгуют мясом или лесом, с тою разницею, что книгопродавец был и властителем и производителем товара, а литератор или работником, или простым зрителем. <…> Молодое поколение не могло пробиться к публике сквозь китайскую стену, сооружённую книгопродавцами. Словесность чахла! Наконец, в ваше время, появились аргонавты в словесности, которые вознамерились плыть в Колхиду, и силою исторгнуть златое руно у драконов, стерегущих его. Недоставало только кормщика. Судьба послала нам его в лице А. Ф. Смирдина. Уже мы плывём и видим берег! Смирдин, конечно, не Новиков. Он только книгопродавец, но книгопродавец необыкновенный, действующий с пламенною любовью к славе России, с беспримерным в области промышленности бескорыстием, с страстью к литературе. <…> Что сделал и что делает Смирдин, того со времени Новикова не бывало и, может быть, не будет на Руси после него! <…> Один из здешних французских книгопродавцев, прочитав первую книжку Библиотеки, сказал, что этими материалами можно издавать целый год хороший журнал, в самом Париже, разведя их водицей.[6]:с.444 <…> Письмо Н. И. Греча в Париж о русской словесности 1833 года, <…> эта статья есть одна из важнейших и занимательнейших по предмету и изложению.[6]:с.364 <…> Скандинавские саги. Эта статья должна сделать переворот в истории русской и в исторической критике. <…> Статья сия может возбудить споры и сомнения, потому что он ниспровергает исторические поверья, но это статья всемирная, будет переведена на все языки. Всё в ней ново, оригинально, умно, ясно; всё связано логикой и извлечено из логики. Если О. И. Сенковский пойдёт далее путём исторической критики, то займёт одно из первых мест в Европе, это бесспорно.[6]:с.447

— «О общеполезном предприятии книгопродавца А. Ф. Смирдина», № 300 (30 декабря), с. 1186-8

1834

Во всех магазинах, во всех лавках, набитых тряпками, не было отбоя от покупщиков, а в лавках, где продаются тряпки, превращённые в бумагу, пропитанную мозгом писателей, в этих лавках было пусто, как в журналах, издаваемых доморощенными гениями, и как во всех гениальных карманах. <…> Всякий набойщик ситцу во сто крат блаженнее самого записного писателя <…>. Я завожу фабрику и стану выделывать на ней вещи, которые будут облегчать труды человека в его важнейших занятиях — в искательстве и деньгохватании. За успех моей фабрики должно ручаться вам, во-первых, её иностранное название, которого иной русский спросонья не выговорит, а во-вторых, иностранные мастера, которых я намерен выписывать с первым пароходом. Все материалы на моей фабрике будут также чужеземные, и хотя некоторые из них уже производятся в России, но я намерен обратиться к источнику. Слыхали ли вы, господа, о магнетизме, месмеризме, ясновидении, гомеопатии, либерализме, трансцендентальной философии, теории политических систем, метафизике, романтизме и о прочих вещах, которые так несправедливо называются шарлатанством? Вы верно знаете, что такое низкопоклонство, чиномания, деньголюбие? Всё это не что иное, как материалы для моей фабрики. Ввоз их не запрещён тарифом, и потому они дёшевы. <…> Литература тоже войдёт в состав моей фабрики, но только для подмазки колёс моих машин. Фабрика моя уже давно в движенье и откроется для публики ровнёхонько в 8 часов утра, 1-го января сего 1834 года. <…> На моей фабрике выделывают конфекты, которыми можно потчевать начальников, богатых бездетных дядюшек и тётушек, и всех людей в силе и в случае, — вместо поздравлений. <…> Они сладки, как льстивые слова, начинены спиртным веществом, для кружения головы, и производят оптический обман сходством своим с природою, т. е. с плодами и ягодами. <…> Выделываю я эластические корсеты, в которых спина гнётся чрезвычайно грациозно, не утруждая спинной кости. В этом корсете можно сделать в одно утро три тысячи шестьсот пятьдесят поклонов, не почувствовав ни малейшей усталости. Делается у меня порошок, превращающий удушливую атмосферу передних в благовонную амвросию. <…> На моей фабрике делаются очки, в которые весьма легко и удобно можно высмотреть тёплое местечко. Известно, что некоторые места, если на них смотреть простыми глазами, кажутся важными, когда в существе они вовсе ничтожны, а напротив, иные места, с виду непригожие, скрывают, под основанием, золотые рудники. С моими очками никто не ошибётся в выборе. Выделываются у меня семимильные сапоги, для почтенных господ чиновников, отправляющихся в Колхиду с пламенною ревностью и усердием — как можно скорее возвратиться к прежнему месту служения. <…> Они весьма пригодны и тем господам, которые ездят по губерниям с какими-нибудь делами.[К 6] <…> Делаю я барометры, которые <…> верно показывают состояние той атмосферы, в которой находятся и начальник, и ищущий заступить его место. По сему барометру каждый подчинённый может безошибочно размерять своё усердие, вычислять поклоны, взвешивать поздравления и определять своё мнение. Делаются у меня компасы, для распознания и определения ветра на горизонте службы.[К 7] <…> На фабрике моей делаются камер-обскуры, для употребления нежных и попечительных матерей, желающих сбыть выгодно с рук своих дочек. Стоит только довести жениха до того, чтоб он заглянул в эту камер-обскуру. В ней 28 лет заменяются 18-ю, билеты ссудной кассы на заложенные вещи кажутся банковыми билетами на сохранённый капитал; тощие души кажутся помещёнными в жирных телах, а родство невесты представляется ополчением, готовым на штурм самого выгодного места — для жениха.[К 8][15]<…> Делают у меня литографические камни, из особой массы (в которую входят отчасти глупость, а отчасти тщеславие), для снимков сочинений Вальтер-Скотта, Купера, Бальзака, Гюго и других писателей.

— «Энциклопедическая фабрика фантастических изделий», № 1 (2 января), с. 3-4

Ни великий Ломоносов, ни творческий Державин не избегали нас, и даже красноречивый Карамзин и генияльный Пушкин жили в ладу с нами. Вдруг нашла туча, раздался гром и чернильный океан взволновался, угрожая нам гибелью и истреблением. <…> Библиотека для Чтения объявляет, что не надобно употреблять тех слов в литературе, которые не употребляются в обыкновенном разговоре. В других языках это возможно, а в нашем русском языке этого делать и не можно и не должно. Во-первых, у нас ещё нет изящного разговорного языка, потому что в русских обществах редко толкуют об изящном по-русски. Во-вторых, у нас два языка: церковный и летописный и нынешний гражданский, или литературный, образовавшийся в течение ста сорока лет. Пределы его ещё не означены и существование не упрочено. По мере распространения идей, а с ними расширения умственной деятельности берут слова и будут их брать то из церковного языка, то из летописей, то из просторечия, то из соплеменных наречий, и запас слов беспрестанно умножается. За сим придёт эпоха разговорного языка. Но как бы ни мило стали разговаривать по-русски в гостиных, всегда останется множество слов, которые будут употребляться только в литературе, ибо для разговоров будут они слишком полновесны или неуместны.

— «Челобитная слов: сей, оный, кой, понеже, поелику и якобы (изгоняемых без суда и следствия из русского языка)[К 9]. Ко всем грамотным русским людям», № 270 (27 ноября)

1836

	Вообще итог наших умственных трудов в течение двух последних лет слишком незначителен, шествие мысли медленнее и признаки умственной жизни слабые. Вся надежда на будущее! Кажется, будто умы пришли теперь в сотрясение и что должно ожидать сосредоточения их на народности: тогда откроется обширное поле умственной деятельности. К труду, к работе, юноши![6]
	— «Настоящий момент и дух нашей литературы», № 13 (17 января)

Русский писатель

Знаете ли вы, какое самое оригинальное существо, не только в России, но в целой Европе, а может быть и в целом мире? <…> Это русский писатель <…>. Русский писатель существует, говорит, видит, слышит и даже пишет, а сам он не осязаем, не видим, никто его не слышит, или, что почти всё равно, не слушает, а едва ли кто читает. <…> Ес[ть] во Франции <…> звание: литератор, hommе dе lettres. <…> Мало этого; <…> вы увидите [его] на визитных карточках <…>. Теперь поставьте <…> всю Россию в шеренгу, и начните каждого жителя о его звании. Вы найдёте дворян, почётных граждан, купцов и кавалеров, мещан, <…> военных, а писателей не найдёте. Однако же и между дворянами, и между чиновниками, и между военными, и <…> даже между крестьянами есть люди, которые пишут и стихами и прозою, пишут и даже печатают <…>. Кто не откликнется на перекличке, того нет во фронте, следовательно, <…> писателей у нас нет. <…> Нет писателей, следовательно, нет и литературы. Извините! А от чего же такие прекрасные домы у книгопродавцев, такие красивые экипажи и прочее сему подобное? У нас есть литература, да ещё самая оригинальная! Оригинальна она не мыслями, не ощущениями, не образами и не изложением, но оригинальна тем, что все мысли, ощущения и образы, разведённые и рассеянные в 20000 русских оригинальных сочинениях, можно упрятать в один том в осьмушку. Это лаконизм лаконизмов и оригинальность оригинальностей. Из этого однако ж не следует чтоб в русском народе не было ни мыслей, ни чувствований. <…> но мы мыслим и чувствуем про себя, в семье, в тесном дружеском кругу, а пишем…… так себе…… ни за что, ни про что, скуки ради и ради скуки, т. е. бросаем на бумагу слова, как бирюльки, и заставляем читателей разбирать бирюльки. <…> В этой игре проигрывает всегда читатель, выигрывает наверную книгопродавец. <…> Но вот что ещё удивительнее! У нас нет писателей, а наши пишущие чиновники, дворяне, купцы и крестьяне в тысячу миллион раз оригинальнее, то есть смелее, удалее и крепче немецких, французских и английских писателей ex professo. Француз, немец, англичанин, чтоб сделаться писателем, должен непременно учиться и знать, по крайней мере, основательно свой язык; там писатель есть звание, а вы знаете, что неучёного нельзя принять в цех, там где существуют ремесленные сословия или корпорации, как напр. в Лифляндии. У нас напротив пишут вольнопрактикующие, без особого звания, следовательно нет никому нужды, знает ли он своё дело или нет. У нас прежде начинают писать, а потом уже некоторые из пишущих принимаются за учение, и то на досуге, в промежутке времени между делом казённым, то есть службою, и партикулярным, то есть вистом и обедом. У нас именно чем более кто знает, тем менее пишет, а чем кто менее знает, тем громче обо всём судит. Смелым Бог владеет. Это наш девиз.

— № 16 (21 января), с. 63-64

Если вы встречаете пишущего в обществе, то будьте уверены что девять десятых из собеседников вовсе не читали его произведений; половина только слыхала про его сочинения, а треть вовсе не знает, что он пишущий. Вы можете смело прозакладывать сто противу одного, что он принят в доме не по дарованиям, но по светским расчётам. <…> Позвать сочинителя за его сочинения, значит расстроить общество. Все женированы, ибо все имеют притязание на ум, а сочинитель документами объявляет это притязание, и ещё берётся судить ум. <…> О чиновнике не смеют сказать того в свете, что говорили о Лорде Бейроне, а во всём говоренном было ровно девять десятых лжи и выдумок. Вы знаете, что такой-то получает столько-то жалованья, а проживает вдесятеро более; но вы не посмеете спросить его, каким образом он приобретает деньги и сколько именно проживает. А доход сочинителя каждый имеет право считать по собственной своей ариѳметике, и три четверти людей, живущих в обществе, так судят о доходе сочинителя, как будто бы он был неблагоприобретённый, или как о доходе мастерового. <…> Пускай этот сочинитель приобретёт миллионы какими бы то ни было средствами, только не авторством, никто не скажет ни словечка, потому что все средства суть принадлежность какого-нибудь звания, а у нас нет звания писателя, следовательно, и средств его нельзя признать важными. У нас всё дело, а только занятие литературой называется бездельем.

— № 17 (22 января), с. 67-68

Моё перевоспитание по методе взаимного обучения

№ 255 (6 ноября); № 256 (7 ноября)^{[6][К 10]}

Шестнадцать лет сряду я пишу, пишу, пишу, печатаю, печатаю, печатаю, и шестнадцать лет сряду во всех русских журналах доказывают, что я пишу скучно, скверно, несносно; словом, утверждают, что я <…> должен учиться у гг. журналистов и их сотрудников, как писать легко, приятно, логически, драматически, романически, классически. <…> Они обучают меня высшим взглядам, т. е. великой науке смотреть на небо и не видеть зги под носом.

Г-н А. Б. говорит <…>: «мы с крайнею досадою видим, <…> что гг. журналисты думают (этот критик видит, что журналисты думают! в Петербурге мы не так зорки) нас занять нравоучительными статейками, исполненными самых детских мыслей <…>» Но зачем же вы, почтенный А. Б., основали всю статью свою на моих детских мыслях, изложенных в нравоучительной статейке противу первой книжки «Современника» и напечатанных в «Северной пчеле»?

Не каждый поэт может быть даже посредственным критиком и прозаиком, хотя бы и чувствовал изящное. Но чувствовать и знать, а знать и делать — не одно и то же.

Исторические материялы, приложенные к «Истории Пугачёвского бунта», отчасти почерпнуты из печатных русских сочинений, отчасти приложены как канцелярские акты, без очистки, без пояснений, без указания их пользы и достоверности. Велеть выписать из приказов и канцелярий старые бумаги и пришить к книге — не значит доставить богатые материялы, как говорит автор. <…> в разборе, составленном бароном Розеном «Историю Пугачёвского бунта» превозносили[17][6] <…>. Но публика не попала на удочку и ускользнула от приманки!! Не за то ли она называется в «Современнике» стадом?[18]

— «Об „Истории Пугачёвского бунта“ (Разбор статьи, напечатанной в „Сыне отечества“ в январе 1835 года)»

1838

Когда победоносная логико-грамматическая армия подавалась вперёд, одержав несколько блистательных побед над неприятелем, партизанский отряд под начальством Архипа Фаддеевича преследовал ретирующихся, захватывая фургоны, нагруженные грамматическими промахами, снарядные ящики с софизмами, <…> один из [витязей], по имени Мирза Этот, не постигнув доброго нрава многих верных и полезных членов русского слова, из фамилий: сих, оных, коих, ибо и т.п. разгневался на них и присоединился к неприятелю, пригласив следовать за собой воинов из рода этих и которых. Собрав также множество галлицисмов и солецисмов, Мирза Этот составил сильный отряд и построил для своего войска, в тыле армии неприятельской, огромный ретраншемент из макулатуры, окружив его гласисом из агрономического пудрета и палисадом из обломков физиологии, астрономии и животного магнетизма. <…> Многие из витязей неприятельского войска выезжали противу Архипа Фаддеевича, но не могли победить его в открытом поле. <…> Тогда начальники неприятельского войска, воспользовавшись доверчивостью Архипа Фаддеевича, заманили его в засаду, устроив её в плоскостях, или степях, и сонного захватили в плен. <…> чтоб истощить тело и душу, лишив сна и покоя, стали читать ему, <…> днём и ночью, стихи и прозу своих знаменитых героев, от чего у Архипа Фаддеевича сделались судороги и головокружение. Кормили несчастного пленника недоваренною немецкою философиею и сырыми верхушками наук <…>. Большая часть области здравого смысла была занята неприятелем, который наложил на неё самую тягостную контрибуцию; <…> от жителей потребовал дани удивления невежеству, молчания перед бездарностью и коверканья сладкого, звучного языка. Древние подпоры русского слова, сей, оный, кои, ибо <…> были изгнаны из родины и бежали за нашим войском. <…> Придверника усыпил я лестью, уверив его, что талант — вздор, но что застольная дружба с талантами даёт истинную славу. Разбив тяжёлые двери одной эпиграммой, я радостно вбежал в темницу Архипа Фаддеевича, и нашёл его почти бездыханным <…>. Я привёл его в чувство, и мы бросились бежать <…>. Для освобождения области Здравого смысла от нашествия варваров, Архип Фаддеевич снова формирует лёгкий отряд, с твёрдым намерением победить или умереть, сражаясь за русскую грамоту.[19]

— «Реляция о подвигах и плене литературного партизана Архипа Фаддевича Зерова, в достопамятную грамматическую войну, за освобождение Здравого смысла и Русского слова от нашествия варваров»[К 11], № 88 (21 апреля), с. 351-2

Домашние наши новомыслители, которых деятельность начинается с покойной «Мнемозины» и продолжается сквозь ряд покойных журналов в нынешнем «Московском наблюдателе», беспрестанно придумывают новые слова и выражения, чтоб выразить то, чего они сами не понимают. Сперва они выезжали на чужеземных <…>. Теперь они прибавили к чужеземщине множество русских слов, дав простому их значению таинственный смысл.[6]:с.538

— «Журналистика», № 140 (23 июня)

Вообразите себе англичанина, француза или немца, вроде нашего <…> титулярного советника не у дел, с тою разницею, что эти господа иностранцы учились кое-чему <…>. Вот этому человеку объявляют, что надобно наполнить столько-то полос или колонн журнала политикой. Он берёт, например, Китай и на этой канве начинает вышивать свои узоры, т.е. чистую ложь. <…> Писака рассуждает с такой уверенностью, как будто он был на винтер-квартире в голове богдыхана и прогуливался по портфелям всех мандаринов. А этот китайский политик знает Китай только из краткой географии![19]

— «Философическое, анатомическое, патологическое и историческое жизнеописание журнала», 1838, № 261 (17 ноября), с. 1043

1840-е

	Пушкина мы любим только за гладкий, бойкий стих и за сладость, сообщённую им русскому пиитическому языку; <…> он первый между лёгкими нашими поэтами и, вследствие всего вышереченного, мы не обязаны ему глубочайшею благодарностию. Можно ли оказывать одинаковую благодарность и доктору, спасшему жизнь, и милому человеку, накормившему сладко?
	— «Журнальные заметки», 1840, № 247 (31 октября)

За что же Отечественные Записки напали на М. Н. Загоскина? ведь он не был критиком, не обнаруживал ничьего шарлатанства? <…> Чем провинился М. Н. Загоскин? Он не даёт статей в Отечественные Записки, он браковал водевили сотрудника их, г. Кони, и притом оценяется по достоинству Северною Пчелою! Довольно! <…> Кузьма Мирошев, по нашему мнению, есть лучший роман М. Н. Загоскина. <…> Красота романа и всё искусство автора выказаны в частностях, подробностях, в обрисовке нравов, картин и — в языке. Язык русский (здесь говорится не о грамматической правильности[К 12]) в Мирошеве — настоящее совершенство! Тут каждый говорит сообразно своему состоянию, воспитанию, и даже своей эпохе.

— «Журнальная всякая всячина», 1842, № 64 (21 марта), с. 234

	Рукопись <…> Митрофанушки в Луне <…> по несчастному случаю утрачена. <…> Мучительнейшей пытки нельзя изобресть для головы литератора, как повторение однажды уже конченной работы![20]
	— объявление, 1842, № 73 (2 апреля), с. 290

Чтоб корабль русской журналистики шёл плавно по пресному морю русской словесности, на дно корабля, т. е. в трюм, положены тяжёлые Отечественные Записки. Полкниги набито мелким шрифтом и мелочными суждениями — невесть о чём! Всё сбито, перемешано, надуто и раздуто…… и всегдашнее блюдо, которым в каждой книжке Отечественных Записок потчевают своих читателей, шпикованный Ф. Булгарин, под кисло-горьким соусом — тут как тут! Но только не тот Ф. Булгарин, который написал до сорока томов повестей, романов и отдельных статей и который издаёт, вместе с Н. И. Гречем, «Северную пчелу» в течение девятнадцати лет сряду! Нет, этот Ф. Булгарин, как ёж, не даётся в руки встречному и поперечному. У Отечественных Записок есть свой Ф. Булгарин, их собственного сочинения, созданный ими по их духу и разуму и этого-то несчастного истукана Отечественные Записки ставят ниже гг. Кони, Кузмичева, Орлова…[21]

— «Журнальная всякая всячина», 1843, № 6 (9 января), с. 21-22

И. А. Крылов начал своё литературное поприще театром: на шестнадцатом году от рождения написал он, в Твери, комическую оперу «Кофейница». Не знаю, куда девалась эта опера; она никогда не была играна и не напечатана, но рукопись её ещё существовала в 1825 году. Когда я издавал «Русскую Талию»[К 13], Иван Андреевич сам предложил мне напечатать из неё отрывки или куплеты, и даже самую оперу, по моему благоусмотрению, и предложил отыскать рукопись в его квартире. В бумагах И. А. Крылова не было порядка, и это было почти то же, что искать золота в песчаной степи. Два дня рылся я в кучах разных вещей <…> и не нашёл рукописи. «Нечего делать, братец, пропала, так пропала!» — сказал мне И. А. Крылов с обыкновенного своею беспечностью. «А жаль, — промолвил он, — там было кое-что забавное, и нравы эпохи верны: я списывал с натуры». <…> Итак, это первое сочинение Крылова, вероятно, пропало навеки![22][К 14]

— «Воспоминания об И. А. Крылове и беглый взгляд на характеристику его сочинений», 1845, № 8 (11 января)

	Немногие писатели в целом мире достигли до такой высоты, как Крылов. <…> совершенство в баснях Крылова! — Ни Эзоп, ни Пильпай, ни Лафонтен не выше Крылова, и Крылов имеет пред всеми то преимущество, что он баснописец и всемирный и народный.[24]
	— то же, № 9 (12 января), с. 36

При всей любви нашей к музыке, мы не разделяли вовсе печатных восторгов по случаю сооружения памятника Бетговену, посреди городской площади, в Бонне. Памятники па площадях, среди народа, должны воздвигаться только мужам с народным именем, защитникам отечества, благодетелям и просветителям человечества. Ставьте памятники великим артистам и художникам <…> в местах, где собираются люди на торжество искусств — это дело; но на площади должен стоять памятник мужа, которого подвиги или творения были бы в памяти потомства. Памятник на площади ставится для того, чтоб согревать сердце, воспламенять ум и служить уроком потомству. <…> А что сказать, указывая на памятник Бетговена? Разве запеть мотив из Фиделио (между нами — прескучной оперы) или вспомнить какую-нибудь симфонию!!! — Когда в Риме ставили памятники бойцам и скоморохам, тогда уже Рим отжил свою славу! — Цивилизация, когда состареется, переходит в детство. Выставила ли Германия памятники всем своим героям от Арминия или Германа до поэта-воина Кернера, от Лейбница, Кеплера до Гёте? Эта монументомания дошла в Западной Европе до смешного. Во Франции в каждом местечке воздвигают памятники известным чем-либо соотчичам… <…> если ставить на площади памятники всем, кто ввёл картофель, капусту, кто выдумал подовые пироги или написал прекрасную симфонию, то истинным героям уж надлежит воздвигать храмы, как было в древности. <…> Но памятники всякой известности возвысят неизвестность.[25]

— «Журнальная всякая всячина», 1845, № 219 (29 сентября), с. 874-5

1846

В отношении критики, иные толстые журналы <…> действуют совершенно произвольно <…>. Эти журналы поступают как феодальные владельцы: у них есть свой двор, свои милости и немилости, свои ландскнехты, есть весь причет феодалисма, но только нет пороха… (пороха они ещё не выдумали). Как в Средние веки, у этих журналов есть оглашенные, которые не смеют появиться в феодальном владении, а если появятся, то ландскнехты тотчас нападают на них или пускают в них стрелы издали. Имена этих несчастных рыцарей всегда выставлены на чёрной доске, в сенях полуразрушенного замка (т. е. в отделении критики и библиографии). Вот, например, в каждой книжке[К 15] Отеч. Записок вы встретите имя Л. В. Бранта, которое выставлено вроде мишени для упражнения в остроумии журнальной свиты и самого начальника дружины ландскнехтов. Г. Брант написал, за несколько лет перед сим, несколько повестей и романов, и по ним измеряется теперь достоинство всего, что пишется в этом роде на Руси. С некоторого времени то же самое находим и в Библ. для Чтения. Г. Брант писал библиографические обозрения[К 16], <…> храбро сражаясь с феодалами, свалил не одного ландскнехта…[К 17][26]

— «Журнальная всякая всячина», № 16 (19 января, с. 62)

Из разбора Физиологии Петербурга читатели наши знают, что г. Некрасов принадлежит к новой, т. е. натуральной литературной школе, утверждающей, что должно изображать природу без покрова. Мы, напротив, держимся правила, изложенного в книге: Поездка в Ревель: «Природа тогда только хороша, когда её вымоют и причешут»[К 18]. Это, разумеется, относится только к литературе и художествам, а не к швейцарским горам и не к океану.[28]

— «Журнальная всякая всячина», № 22 (26 января), с. 86

… по городу разнесли вести о новом гении, г Достоевском, <…> и стали превозносить до небес роман Бедные люди. Мы прочли этот роман и сказали: бедные русские читатели! <…> Г. Достоевский — человек не без дарования, и если попадёт на истинный путь в литературе, то может написать что-нибудь порядочное. Пусть он не слушает похвал натуральной партии и верит, что его хвалят только для того, чтоб унижать других. Захвалить — то же, что завалить дорогу к дальнейшим успехам.

— «Журнальная всякая всячина», № 27 (1 февраля), с. 107

Нынешняя так называемая новая литературная школа (уж подлинно школа!) мучит и терзает вас, заставляя читать скучные и вялые нелепицы для того только, чтобы описать или обрисовать словами какого-нибудь пьянюшку, гнусную бабу, жалкого писца, грязную комнату, т. е. так называемую натуру в действии, под именем физиологий, поэм (!!!???), фантазий и т. п.[28] Вот вам вся эта описательная литература, с мёртвыми и больными душами, с петербургскими углами и закоулками, с бедными людьми и жалкими писателями, словом, весь туалет нынешней литературы <…>. Компания, составившаяся для издания Отечественных Записок, решительно объявила известное правило: «кто не с нами, тот против нас». Молодых, начинающих писателей переманили из Библ. для Чтения, а старым, известным уже писателям объявлена война. Но каким образом уничтожить выгодное мнение, водворившееся и утвердившееся публике о Н. И. Грече, М. Н. Загоскине, Н. А.Полевом, Ф. В. Булгарине <…> и других? Решились объявить, что эти писатели уже устарели, что теперь настала новая школа в литературе, и явились новые гении, затмившие славу <…> прежних писателей. Парадокс легко высказать, но откуда взять гениев? По счастию, в это время появились два молодые писателя с замечательным дарованием: гг. Лермонтов и Гоголь. За них-то, как за якорь спасения, ухватилась партия и давай трезвонить. <…> При этом вызвали из Москвы критика, который своими парадоксами, печатаемыми в Молве, заставил добрых людей взглянуть на себя с улыбкой удивления, и поручили <…> уничтожать всё прошлое <…>. Редакция продолжает <…> обращать внимание на журнал парадоксами, порицанием всего, не споспешествующего успеху журнала <…>. Штука удалась <…>. Но вот беда! Лермонтов умер, а г. Гоголь едва ли будет продолжать писать, если верить слухам из Италии… <…> Откуда же взять нового гения <…>? Вот явился <…> г. Достоевский, написавший две весьма слабые повести: Бедные люди и Двойник, которые во всякое другое время прошли бы незаметно в нашей литературе, повести, которые появляются сотнями в Германии и Франции, не находя читателей, — и партия ухватилась за г. Достоевского <…>! Чего ждать от литературы, в которой дух партии может дойти до такой степени, чтобы явно перед публикою называть гениальными произведения и мелочные рассказцы, в которых нет ни пламенного чувства, ни силы воображения, ни одной высокой идеи, нет даже заманчивости в завязке и прелести в слоге! Две повести г. Достоевского не могут даже быть сравниваемы ни с <…> одним произведением новых и прежних повествователей <…>! Заметьте, что кроме Отеч. Записок, все журналы одного мнения об этих несчастных повестях…

— «Журнальная всякая всячина», № 55 (9 марта), с. 218

Рецензии

1820-е

	«Мнемозина» отстала во всех отношениях. Ей надлежало бы выйти в свет в сентябре 1824, а она появилась в октябре 1825 года. Зато получаем в ней экстракт греческого, римского, еврейского, халдейского и немецкого любомудрия, и если бы глубокомысленный мыслитель <…> понимал то, о чём он писал, <…> то, может быть, и мы бы чему-нибудь понаучились.[29]
	— «Новые книги», 1825, № 127 (22 октября)

В повести Эда описания зимы, весны, гор и лесов Финляндии прекрасны, но в целом повествовании нет той пиитической, возвышенной, пленительной простоты, которой мы удивляемся в Кавказском Пленнике, Цыганах и Бахчисарайском Фонтане А. С. Пушкина. Окончательный смысл большей части стихов переносится в другую строку; от этого рассказ делается прозаическим и вялым. Чувство любви представляется также не в возвышенном виде, и предмет поэмы вовсе не пиитический. <…> Неужели природа, история и человечество не имеют предметов возвышенных для воспаления наших юных талантов? Скудость предмета имела действие и на образ изложения; стихи, язык в этой поэме не отличные.

— 1826, № 20 (16 февраля)

В первой главе мы видели Онегина в Петербурге <…>. Прелестные стихи нежили слух наш. Поэт и его стихотворение обратили на себя наше внимание и привязали к себе, но герой романа, Онегин, остался нам чуждым. Характер его не очертан, и он был сокрыт в блестящих подробностях, как актёр за богатыми декорациями. <…> До сих пор Онегин принадлежит к числу людей, каких встречаем дюжинами на всех больших улицах и во всех французских ресторациях. <…> Но как любопытство, вероятно, столько же мучит читателей как и нас самих; чтобы постигнуть, предузнать, что таков будет Онегин, то мы, теряясь в догадках и предположениях, невольно остановились мыслью на Чайльд Гарольде[К 19] знаменитого Бейрона. <…> Вот характер Чайльд Гарольда, также молодого повесы, который, наскучив развратом, удалился из отечества и странствует, нося с собою грусть, пресыщение и ненависть к людям. Не знаем, что будет с Онегиным; до сих пор главные черты характера те же.[30]

— «„Евгений Онегин“, роман в стихах. Сочинение Александра Пушкина. Глава вторая»[К 20], 1826, № 132 (4 ноября)

Вообще стихотворение сие отменно нравится свежестью предмета и рассказа, иногда повествовательного, иногда драматического. Есть и теперь ещё у нас тесные любители форм, пущенных за закон обычаем и давностию, люди, для которых всякая картина должна быть в рамках и за стеклом, или иначе она не картина. Эти люди, вероятно, станут спрашивать: почему сочинитель не сделал того, не выполнил другого, не кончил третьего? Потому, милостивые государи, что он писал, следуя своему воображению, которое у поэта подчиняется тем же уставам, какими правятся события мира существенного. Разве можно спрашивать у судьбы: почему случилось то, а не это?[30] — автор, возможно, Орест Сомов[31][30]

— «Цыганы», 1827, № 65 (31 мая)

	«Цыганы» есть одно из лучших созданий поэзии в Европе <…>. Каждая из напечатанных его пиес имеет своё особенное, свойственное ей достоинство. <…> Нет науки быть поэтом; для поэзии нет правил, исключая механизма стихов. Всё, что хорошо, превращается в правило для потомства, и все роды хороши, если исполнены так, как исполняет их Пушкин.[10]
	— «Рассмотрение русских альманахов на 1828 год», 1828, № 4 (10 января)

	Предмет так богат, что кажется, будто пиеса «Последняя смерть» не окончена.[10]
	— 1828, № 5 (12 января)

	… г. Сомов в своём «Обзоре» сумел, говоря обо всём, не сказать ничего или, по крайней мере, очень мало.[8]:с.379 <…> г. Погодин столько же знает по-немецки, сколько мы по-китайски. Вскоре мы докажем и г. Шевырёву, сличая его переводы с подлинником немецким, что и ему не далась немецкая грамота, а русская крепко упрямится под его пером.[8]:с.380
	— «Новые альманахи на 1829 год», 1829, № 6 (12 января)

	… изображение казака, везущего к Петру донос на Мазепу — <…> это лучшее, по нашему мнению, место в целой поэме, и невзирая на то, что целая поэма прекрасная, пушкинская, но если б в ней было таких десять страниц, то она была бы вдесятеро лучше.[10]
	— «„Полтава“, поэма Александра Пушкина», 1829, № 39 (30 марта)[К 21]

1830-е

Литературная Газета издавалась только для некоторого числа писателей, и хладнокровие публики к сему изданию доказало, что она не имела в ней необходимой надобности. — Весьма многие из малого числа читателей сей газеты замечают, что главная цель её есть та, чтоб выхвалять и превозносить писателей, объявленных сотрудниками сей газеты, и унижать, по возможности, писателей, не принадлежащих к числу некоторых, для коих издаётся Литературная Газета. — Особенным нападкам подвергается издатель Северной Пчелы и С. О., автор Выжигина и Димитрия Самозванца. Какую бы книгу ни разбирали в Литер. Газете, о холере или о живописи, всегда приплетут имя автора Выжигина и найдут случай побранить его <…>. Все старания, все усилия Литературной Газеты клонятся к тому, чтоб лишить издателя Пчелы <…> благосклонности публики и, как говорится, натолковать, накричать, что издатель <…> не должен быть читаем публикою.[К 22]

— «Сочинения, переводы и подражания в стихах Константина Масальского», 1831, № 9 (13 января)

… богомольный русский царь 17-го столетия, примерный муж и отец, известный чистотою нравов, в мучениях совести сравнивает свою участь с любовным утехам[33], <…> это анахронизм! В 17 веке, после царствования благочестивого Феодора Иоанновича, в обществах, из коих исключён был женский пол, не знали и едва ли помышляли о мгновенных обладаниях! <…> Памятливые критики, занимающиеся английскою словесностию, могут найти несколько живописных сцен в «Борисе Годунове», также знакомых им прежде. Так например, сцена в лесу между Самозванцем и наперсником его Пушкиным припомнит сцену в «Lady of Lack» В. Скотта, а Самозванец, засыпающий в лесу, склоня голову на седло, после неудачной битвы, есть картина из «Мазепы» Бейрона. <…> Отныне г. фон Кнорринг[К 23] принадлежит <…> к сословию почтенных мужей, трудящихся для славы общей нашей матери России.[12]

— «Russische Bibliothek für Deutsche» von Karl von Knorring, 1831, № 266 (23 ноября)

Я попал в общество, где <…> речь зашла о новом сочинении: Фантастические путешествия Барона Брамбеуса. <…> отвечал я: »Граф Дмитрий Иванович Хвостов <…> рассказывал мне следующий анекдот. После первого представления Недоросля князь Потёмкин призвал в свою ложу автора этой комедия, Дениса Ивановича фон-Визина, и, вместо похвал и поздравлений с успехом, сказал только эти слова: »Умри, Денис!« <…> Князь Потёмкин полагал, <…> что фон-Визин написал совершенство в своём роде, и что лучшего невозможно было ему написать, и потому советовал умереть, чтоб жало зависти притупилось о могильный камень, и беспристрастный суд объявил бессмертие автора. Я тоже скажу: Умри, Брамбеус! <…> я почитаю Фантастические путешествия Барона Брамбеуса явлением необыкновенным не только в русской, но и в современной европейской литературе, и убеждён, что если б эта книга вышла в свет на французском или на английском языке, то наделала бы много шуму в литературном мире, и имела бы более изданий, нежели все повести Бальзака и все драмы Виктора Гюго. — Я нигде не находил столько ума, столько остроты, столько глубокой учёности, в таком малом объёме и в таких лёгких, красивых формах, в таком привлекательном наряде весёлости, <…> где оригинальность вымысла и оригинальность изложения спорят между собою о первенстве на каждой странице, где мысли кипят, и остроты брызжут, как всесильная влага в величественном Ниагарском водопаде, освещаемом лучами нравственного солнца разума…..« »<…> но всё-таки достоинство их неравное…..« <…> один из собеседников <…> сказал: »Разумеется, что лучшие статьи суть: Поэтическое путешествие по белу-свету и Сентиментальное путешествие на гору Этну….. Статьи эти чрезвычайно забавны, особенно последняя! <…> [которую] прочёл несколько раз, и вылечился от ипохондрии, одолевавшей меня в эту скучную осень. А Поэтическое Путешествие чиновника 10 класса в Константинополь? — А нравы турок, перотов, франков, составляющих самую чудную смесь противоположностей? — А картина Одессы? А миниатюрный портрет отчизны повытчиков?« Пожилой человек: <…> »Лучшая и, так сказать, единственная статья в книге: <…> Учёное путешествие на Медвежий остров.« Дамы поморщились. Некоторые мужчины, сидевшие возле дам, изъявили нетерпение своё знаками. » <…> статья эта <…> слишком глубокомысленна, слишком учёна, слишком отвлечённа….. и производит неприятное впечатление, оставляет после себя какое-то грустное ощущение…« Пожилой человек: <…> »Глубокомысленна, как Фауст Гёте», и производит такое неприятное, как Бейронов Манфред: за то и стоит наряду с ними. <…> поэма, исполненная жизни, высочайшей поэзии, изобилующая глубоким чувством филантропии, являющейся здесь в плаще иронии. И это-то чувство филантропии даёт сей статье преимущество пред двумя упомянутыми поэмами в отношении нравственном <…>. У всех народов сохранилось предание о потопе, истребившем развратное и униженное пороками человечество. <…> Безбожники, присвоившие себе название философов XVIII века, <…> хотели убедить легковерных, что не было всемирного потопа. Наконец, явился великий Кювье, и доказал осязательно истину религиозных преданий <…>. Брамбеус, в пиитическом порыве, начертал нам живую картину сего ужасного переворота, бывшего в натуре, изобразил мрак, свет, море, кистью Корреджия, Рафаэля и Вернета, прибавив собственным воображением то, что до сих пор не представлялось уму великих артистов: разрушение естества, падение небесных тел, последнее издыхание природы. — Картина ужасная, приводящая в трепет, в содрогание! — И посреди сих ужасов выставлено развратное человечество с своими мелкими страстями, с своим смешным тщеславием <…>. Какая высокая поэзия, какое спасительное нравоучение! — Кажется, будто в сём мраке <…> слышишь грозные слова: смирись, гордый! опомнись, развращённый! покайся, злой! Душа бессмертна — тело прах и персть! Не эту ли цель имел Клопшток в Мессиаде? Но картина потопа ужаснее и занимательнее борьбы злых духов с добрыми. <…> Брамбеус представил тут же ничтожество нашей современной учёной гордости, мечтающей, что мы всё постигли и всё победили нашим умом и памятью!«

— «Обозрение новых русских романов и других произведений словесности», 1833, № 269 (25 ноября), с. 1073-6

До смерти наскучили мне сей и оный, тот и этот. Те сердятся за обнаружение безграмотности и шарлатанства; публика требует строгой и беспристрастной критики… Куда деваться?.. Еду в Персию. Прощайте. Выучусь болтать по-персидски и объявлю себя учёным ориенталистом.. Стану преобразовывать русский язык на персидскую стать и из любви к азиятцам начну истреблять из истории европейские народы, славян, норманнов, нападу на учёную неметчину и так далее.[19]

— «Воспоминание о Персии 1834-1835 гг.» Ф. Корфа, 1838, № 247 (1 ноября), с. 986

Почтенный Н. А. Полевой пишет, как говорят, полосами. О чём речь в публике, за то принимается почтенный Н. А. Полевой. Была эпоха журналов, II. А. издавал журнал; была мода на Шеллингову философию и политическую экономию — он писал о философии и политической экономии. Настала мода на романы, он стал писать романы. Альманахи ввели в моду оригинальные повести — Н. А. стал писать повести. Заговорили об истории, — вот есть и история; наконец вкус высшего сословия и публики явно обратился к театру, и Н. А. Полевой пишет трагедии, драмы, драматические представления, драматические были и водевили. Пишет он так много, что мы не можем постигнуть, когда он выбирает время, чтобы читать и учиться![35]

— на альманах «Новогодник» Н. Кукольника, 1839, № 80 (13 апреля), с. 319

1830

… Сомов, быв сотрудником в редакции «Северной пчелы» и «Сына отечества», слишком хвалил сочинения издателей, а нынче, не будучи сотрудником, принялся бранить. <…> Журналов он не мог ещё тронуть, ибо ему стали бы отвечать: зачем же вы не предуведомили издателей в течение года, быв сотрудником, что журналы дурны, и зачем не охорошили их своими трудами? Но г. Сомов восхваляет до небес журналы «С. п.» и «С. о.», а бранит кого? — известно, «Выжигина»! <…> Теперь прихлопнул «Выжигина», а в будущем году пристукнет журналы! И дельно! Могут ли они идти хорошо без сотрудничества О. М. Сомова? Слышно уже, что издатели «Сев. пчелы» и «С. о.» в крайнем отчаянии и что один из них с горя даже намерен сделаться элегическим поэтом, а за неумением подбирать рифмы, станет писать без рифм, в древнем роде[К 24].[8]:с.430

— «Северные цветы на 1830 год», № 4 (9 января)

	Стихов много, а нет ничего родного! Наши победы, наша слава, геройская война и знаменитый мир не одушевили ни одного поэта! Все плачут да грустят то о былом, то о будущем, чаще о небывалом, а в настоящем пишут в альбомы комплименты или парят в туманной дали. Жаль, право, жаль! Но мы проговорились неосторожно и забыли, что тотчас грянут эпиграммой — конец! — подпись: А. В. С.
	— «Северные цветы на 1830 год», № 5 (11 января)

	Опять альманах, и опять[37] обозрение русской словесности! Снова явился строгий судья с решительными приговорами, с теориями, определениями, с лавровыми венцами для друзей и родственников, с тяжёлым орудием для противников друзей его и родственников.[38] — подпись: Порфирий Душегрейкин[К 25]
	— № 11 (25 января)

В разборе Монастырки в Литературной газете сказано, что это единственный русский роман, изображающий нравы в настоящем виде[39]. Но мы смеем сказать, что подвиги Прыжкова вовсе не в русских нравах, и что девицы, которых отец имеет 3000 душ, иначе воспитываются в Малороссии. По всему видно, что почтенный автор Монастырки, помещая грозную речь противу сатирических статей и романов, следовал чуждому влиянию, а не своему собственному чувству. Мы не знаем на Руси книг, где бы пороки или слабости одного человека приписываемы были целому обществу. — отстаивая первенство «Ивана Выжигина» как русского нравоописательного романа[9]

— № 37 (27 марта)

	Не почитаю «Историю русского народа» совершенною, но признаю оную сочинением чрезвычайно важным, любопытным и полезным для России, ибо в ней в первый раз появляется политика, философия и критика.[40]
	— 1830, № 110 (13 сентября)

1835

До сих пор судьба Годунова в нашей литературе была так же несчастлива, как и в истории: никому не удалось воспользоваться вполне этим удивительным явлением нравственного мира, поэтически разгадать эту чудесную загадку — от чего, кажется, отказывается история, — развить во всём его объёме этот колоссальный, истинно драматический характер. <…> Чего же недостаёт? Безделицы: гения мощного и исполинского, как сам предмет; художника с душою, которая из этого хаоса событий и характеров сплавила бы одно целое, исполинское и прекрасное, <…> — одним словом, недостаёт другого Шекспира.[16]

— на «Бориса Годунова» М. Е. Лобанова, № 64 (20 марта)

В Клочках из записок сумасшедшего есть много остроумного, забавного, смешного и жалкого. Быт и характер некоторых петербургских чиновников схвачен и набросан живо и оригинально.[41] — Арабески изданы чрезвычайно небрежно в отношении к языку, слогу, грамматике и корректуре: давно мы не видали на русском ничего подобного. Почему сии Арабески? Арабесками называют в живописи и скульптуре фантастические украшения, составленные из цветов и фигур, узорчатых и своенравных. Арабески родились на Востоке, и потому в них не входят изображения животных и людей, которых рисовать запрещено Кораном. В этом отношении название книги удобно прибрано: в ней большей частью попадаются образы без лиц.[42]

— № 73 (1 апреля), с. 292

Прекрасное произведение, достойное автора России и Батория! Виноваты! Мы слишком скоро и неосмотрительно высказали чувство, возбуждённое в нас чтением новой трагедии барона Розена. Надобно было бы разбор наш высшим заоблачным взглядом, а кончить обыкновенною общеупотребительною бранью; так следует писать разборы по правилам наших знаменитых критиков; которые, особенно в московских журналах и Молве, Телескопе, от времени до времени наезжают из-за угла на нашу словесность с опущенными забралами, с ужасными копьями, вырванными гусиных крыльев, с картонными щитами, на которых красуются девизы рыцарей. Девизы многозначащие! Тут найдёшь и А., и Б., и В., словом сказать, вся нашу азбуку, от Аза до Ижицы включительно[К 26]. Девизы эти имеют двоякую цель; во-первых, они приводят в трепет писателей, живых и мёртвых, во-вторых, они, за неимением букваря, могут употребляться в школах, для изучения складов, и таким образом, распространять просвещение, содействовать успехам нашей словесности. Опять виноваты! Мы и забыли, что неизвестные рыцари с ужасными девизами давно доказали, что у нас нет словесности, нет критики, нет просвещения, нет ни одной книги, одним словом, ничего нет! <…> если Молва ещё жива, то, наверное, там был разбор новой трагедии Барона Розена <…>. Вероятно, Басманов уничтожен, повержен в прах. Иначе быть не может, имя Барона Розена давно уже известно; <…> любим[о] публикою; притом он литератор Петербургский. Довольно уж и этого одного преступления, чтобы разбранить Басманова от головы до пяток. <…> Давно ли знаменитый критик, краса московских рецензентов и алмаз Молвы, А., или Б., не упомним, совершенно уничтожил незаслуженную славу самозванца-писателя Марлинского <…>. Подавай нам новых идей! — закричали некоторые полоумные головы в Европы, которым надоели и старый порядок вещей, и старые, вековые идеи, и старый здравый рассудок, одним словом, вся природа, весь свет. И нам давай новых идей! — закричали знаменитые наши философы и критики А. Б. В. <…>. Барон Розен не считает себя иностранцем. <…> И знаете ли, когда он с особенным рвением начал изучать русскую литературу? Тогда, когда был гусарским офицером, и когда, вместо изучения русского языка (с которым, по выражению одного из наших опытных литераторов, труднее совладеть, чем с необъезженным арабским конём), мог наслаждаться рысью и галопом своей гусарской лошади, заниматься мазурками и говорить дамам французские комплименты. Смотря с этой точки на Барона Розена, и видя место, которое он по праву занял между русскими литераторами, кто не скажет, что он человек необыкновенный? В его Россия и Баторий, в его Басманове, везде видна душа русская, виден талант первостепенный. <…> трагедия Россия и Баторий была писана не для сцены <…>. Заметим здесь, что даже Шекспиру и Шиллеру не посчастливилось на нашей сцене, между тем, как пьесы, в которых лица не созданы поэтом, не писаны с природы, а с такого-то и с такого-то актёра, счастливее шли и Шекспира и Шиллера. Трагедия Басманов также писана не для сцены. Барон Розен следовал только своему вдохновению, и от того лица его трагедия дышат жизнию. Характеры их отделаны удовлетворительно. Навсегда сокрытые таинственною завесою минувшего, внутренние, побудительные причины деяний и событий прекрасно разгаданы фантазией поэта; страсти глубоко постигнуты и мастерски развиты. Многие сцены невольно потрясают душу не подготовленными эффектами, не лиризмом, в драме неуместным, в котором всегда слышишь одного автора <…>. В особенности пятое действие Басманова превосходно! Кого оно сильно не растрогает, кто при чтении этого действия не ощутил высокого наслаждения, у того в груди бьётся не русское сердце, тот, наверное, прочтёт лучшие трагедии Шекспира и Шиллера с таким же хладнокровием, как адрес-календарь. <…> Господа неизвестные рыцари русской азбуки! И я могу сказать, как некогда было сказано, что меня знает Русь и, кажется, любит, поелику[К 27] моих литературных изделий расходилось по четыре тысячи экземпляров и более; но имени моего вам не скажу, и забрала не подниму, покуда вы не объявите мне своих имён. <…> в ожидании вашего нападения избираю себе девиз, <…> а именно, уволенную в отставку, без пенсии, букву Кси.[К 28]

— «Пётр Басманов. Соч. барона Розена», № 251 и 252 (6 и 7 ноября), с. 1001-8

1836

… если б фон-Визин был поскупее на нравственные разговоры и не остановился так скоро; если б князь А. А. Шаховской <…> не истощил своего истинно комического таланта в скороспелой бенефисной работе; если бы Грибоедов жил и продолжал трудиться для сцены; если б Загоскин брал сюжеты из нашего народного быта и сбросил французское иго, <…> то мы имели бы до сих пор народную драматическую литературу. Но благодетельного если бы не случилось, и теперь у нас можно составить один или два тома из превосходнейших отдельных сцен, а целых народных пьес у нас едва наберёшь две, три, много четыре![6]

— «Взгляд на русскую сцену», № 47 (27 февраля)

В авторе «Бориса Годунова» мы видим все стихии народной драмы. Есть сцены превосходные. Но эта пьеса написана для чтения, а не для сцены. Мы верим, что если б А. С. Пушкин захотел порядочно поработать, он мог бы создать народную драму и тем определил бы себе прочное место на русском Парнасе. Теперь литературные астрономы не могут ещё определить с точностью положения этой блистательной звезды первой величины на литературном горизонте.[6]

— там же, № 48 (28 февраля)

Автор Ревизора <…> основал свою пьесу на невероятности и несбыточности. В каком-то городе, перед которым Содом и Гоморра то же, что роза перед волчцем, живут люди, у которых автор «Ревизора» отнял все человеческие принадлежности, кроме дара слова, употребляемого ими на пустомелье. Городничий, судья, почтмейстер, смотритель училищ, попечитель богоугодных заведений величайшие плуты и дураки. Помещики и отставные чиновники — ниже человеческой глупости. Жена и дочь городничего — кокетки, которых не только нельзя найти в малом городишке, но которые даже и в больших городах живут не во всех частях города и не на всех улицах. Купцы и подрядчики — сущие разбойники, полицейские чиновники — ужас. В этом городишке все крадут, берут взятки, делают величайшие глупости, сознаются чистосердечно в своих плутнях и преступлениях и живут да поживают дружно и мирно, приводя только в недоумение зрителя, не понимающего, каким чудом этот городишко, в котором нет честной души, может держаться на земном шаре. <…> Комедия ли это? Нет. На злоупотреблениях административных нельзя основать настоящей комедии. Надобны противоположности и завязка, нужны правдоподобие, натура, а ничего этого нет в Ревизоре. <…> Автор «Ревизора» почерпнул свои характеры, нравы и обычаи не из настоящего русского быта, но из времён пред-Недорослевских, из комедий Ябеда, Честный секретарь, Судейские именины и других отличных, но ныне забытых <…>. Все эти комедии гораздо выше Ревизора, и притом гораздо ближе к натуре своего времени, и <…> чище языком и изложением. <…> При недостатке завязки, отсутствие правдоподобия тем ощутительнее. Проезжайте всю Россию вдоль и поперёк, вы не услышите слова взятки. Берут — но умно; дают ещё умнее.[41] Берут взаймы без расписки или на расписку, а расписку раздирают тихомолком, за именинным пирогом и т. п. Дарят вещи жене, но так что догадаться нельзя. Ведь в провинции все смотрят друг на друга вороньими глазами! Чуть промахнулся — беда! <…> Ваш мнимый ревизор, мальчишка, глупый хвастунишка, сущая нелепость, если бы появился в уездном городе, его бы проникли в первые сутки, узнали бы всю подноготную, и выпроводили бы без чинов, за заставу. Ведь в этаких-то пустячных людях и показывать свою исправность городничему. <…> Но Ревизор нравится публике <…> потому, что он устремлен против того, что всем не нравится, а именно против взяток <…>. Другая приманка для публики есть современность <…>. B нашей литературе это большая редкость. Хотя в комедии Ревизор дело и не походить на современное, <…> но в ней говорится о современность, а для нас и этого уже много. <…> Ревизора мы почитаем не комедией, но презабавным фарсом в роде Мольерова фарса Скапеновы обманы и проч. <…> Друзья автора <…> оказали бы ему и публике величайшую услугу, если б могли убедить его отказаться от цинизма в языке, которым упитаны <…> все вообще произведения этого молодого и, притом, талантливого писателя. Покойный Нарежный, Пиго-ле-Брен и Поль де Кок, по языку, суть красные девицы в сравнении с автором Ревизора. <…> В доказательство, что автор имеет необыкновенный талант списывать с натуры, мы приведём три роли, мастерски им обделанные, а именно слуги Осипа и помещиков Бобчинского и Добчинского. Роль слуги списал он в Петербурге, а помещиков вытащил из Малороссии. Это настоящая Малороссийская или Белорусская мелкая шляхта, во всей красе! Но таких дворян, с такими правами и ухватками нет в великороссийских губерниях! Вообще автор Ревизора, желая представить русский уездный городок, <…> изобразил городок малороссийский или белорусский. Купцы его не русские люди, а просто жиды. Женское кокетство тоже же не русское. Да и сам городничий не мог бы взять такую волю в великороссийском городке, между служащими и отставными дворянами. В наше время подобные городничие страшны только людям, не знающим Петербурга, и не имеющие никаких сношений с губернским городом. <…> так незачем было и клеветать на Россию. <…> Какое впечатление оставляет Ревизор? Неприятное! Тяжело выдержать пять актов и не слышать ни одного умного слова, а одни только насмешки или брань, не видать ни одной благородной черты сердца человеческого! <…>Автор сделал чучелу из взяточника и колотит его дубиной. Прочие лица кривляются, а мы хохочем, потому что в самом деле смешно, хоть и уродливо.

— раздел «Русский театр», № 97 (30 апреля), с. 385-6; № 98 (1 мая), с. 389-392

1840-е

Н. А. Полевой, как видно из его собственного сознания (см. несколько слов от сочинителя, в начале «Очерков литературы»), не учился ни одной науке систематически, а только много читал о науках. Он <…> был в состоянии судить о науках в частности, но не мог быть судьёю, т. е. не мог подписывать приговоров. Н. А. Полевой часто судил весьма правильно, основываясь на здравом рассудке, но, во всяком случае, он судил поверхностно, хотя начинал каждую статью длинною теориею, и эти теории казались людям несведущим весьма мудрёными, чудными и глубокими, потому что были им понятнее настоящих учёных формул. <…> В первые годы существования <Телеграф> имел сильных приверженцев и превосходно поддерживался неутомимостью, умом, остроумием, смышлёиостию (savoir-faire) двух братьев Полевых. Будучи принуждены сражаться беспрерывно, следовать предпринятым путём энциклопедической критики и опасаясь на каждом шагу неприятельских ударов, братья Полевые сами должны были прилежно учиться, и они, учась, излагали в журнале результаты своих трудов, изысканий и наблюдений, которые если не всегда были верны, то всегда были занимательны, потому что были свежи и возбуждали споры. <…> Н. А. Полевой увлёкся гармонией, музыкой стихов Пушкина, и не обратил внимания на их сущность! <…> Укажите мне, какой характер или первообраз (type) создал Пушкин? <…> Это или тени, или портреты без теней. Укажите мне на высокие, мировые идеи, на сильное чувство, которое бы заставило сердце ваше, так сказать, выпрыгнуть из груди? Где вы плакали, где содрогались, где хватались за меч, где душа ваша воспламенялась в сочинениях Пушкина? Ради бога, обозначьте мне характеры, укажите идеи и высокие чувства!.. Но там не то! Музыка, гармония слова, всё гладко, чисто, и мелкий жемчуг, и мелкие алмазы, и мелкие самоцветные камни переливаются перед глазами вашими в калейдоскопе, тешат вас, радуют, забавляют и оставляют вас на земле. <…> По идеям, Пушкин но может даже приблизиться к Державину, а по чувству, Жуковский гораздо выше его. Пройдёт 50, 100 лет, слог и язык изменится, и что тогда останется? А мы и теперь восхищаемся чёрствыми и ржавыми стихами Державина, потому что в них есть идеи, мысли и глубокое чувство!..[45]

— «Очерки русской литературы, сочинение Н. Полевого», 1840, № 65 (21 марта)

Герой нашего времени есть создание высокое, глубоко обдуманное, выполненное художественно. Господствующая идея есть разрешение великого нравственного вопроса нашего времени: к чему ведут блистательное воспитание и все светские преимущества без положительных правил, без веры, надежды и любви? Автор отвечает своим романом: к эгоизму, к пресыщению жизнью в начале жизни, к душевной сухотке, и наконец к гибели. <…> Родители, юноши и девицы! Читайте, изучайте и поучайтесь![К 29]

— 1840, № 246 (30 октября), с. 981-3

	Все статьи в этой книге писаны одним лицом, самородным гением, который не соблаговолил выставить своего имени на заглавном листе. <…> [В них] грубый язык, грязные картины униженного человечества, анатомия чувствований развращённого сердца, выходки бессильной зависти и вообще нравственный и литературный цинисм, перед которым надобно жмурить глаза и затыкать уши! И это называется литературою![50]
	— на альманах «Первое апреля» под ред. Н. А. Некрасова, 1846, № 80 (12 апреля)

	… последним сочинением он доказал, что у него есть и сердце и чувство и что он дурными советами увлечён был на грязную дорогу, прозванную нами натуральной школою. Отныне начинается новая жизнь для г. Гоголя, и мы вполне надеемся от него чего-нибудь истинно прекрасного.[51]
	— на «Выбранные места из переписки с друзьями», 1847, № 8 (11 января)

О статьях

Северная Пчела, в литературных своих статьях, также вздумала мистифировать читателей: она бранила хорошее и расхваливала донельзя посредственное. Некоторые статьи, ознаменованные дурным вкусом, слабым знанием русского языка, ребяческими промахами в слоге и беспримерною заносчивостью, наполнялись неприличными выходками против дарований истинных и двусмысленными намёками[32]. Забавно, что сочинитель сих статей, некто Ф. Б., твердил о себе читателям: «Я знаю Историю! я знаю Химию! я знаю музыку!»

— Орест Сомов, «Обозрение российской словесности за вторую половину 1829 и первую 1830 года», декабрь 1830

	Булгарин писал в «Северной пчеле», что между прочими выгодами железной дороги между Москвой и Петербургом он не может без умиления вздумать, что один и тот же человек будет в возможности утром отслужить молебен о здравии государя императора в Казанском соборе, а вечером другой — в Кремле! Казалось бы, трудно превзойти эту страшную нелепость…
	— Александр Герцен, «Былое и думы» (часть 4), 1855

Комментарии

1. ↑ По мнению В. В. Гиппиуса, это клевета с целью «дискредитировать Гоголя в сознании молодой революционно-демократической общественности»^[3][4].
2. ↑ Поместья под Дерптом, купленного Булгариным^[9].
3. ↑ Н. И. Греч, видимо, не вполне достоверно вспоминал в гл. 12 «Записок о моей жизни»: «Однажды <…> Уваров, не любивший Пушкина, <…> сказал о нём «что он хвалится своим происхождением от негра Аннибала, которого продали в Кронштадте Петру Великому за бутылку рома!» Булгарин, услышав это, не преминул воспользоваться случаем и повторил…»; Пушкин в ответ написал стихотворение «Моя родословная», 24 ноября 1831 пояснив обстоятельства А. Х. Бенкендорфу в письме, а С. П. Шевырёв поддержал письмом (2) (14) сентября в редакцию «Литературной газеты», напечатанным в № 56 (3 октября)^[11].
4. ↑ Намёки на Н. И. Надеждина и Пушкина, написавших недавно статьи против его романов «Иван Выжигин» и «Пётр Иванович Выжигин»^[13][14][5].
5. ↑ Имеет в виду в первую очередь себя^[5].
6. ↑ Намёки на путешествие Сенковского на Восток 1819-1821 годов и инспекционные поездки 1826^[15].
7. ↑ Барометры и компасы — насмешка над служебными неудачами Сенковского^[15].
8. ↑ Намёки на женитьбу Сенковского в 1829 году на А. А. Раль, младшей дочери разорившегося барона-банкира А. А. Раля, который вместо приданого передал билеты ссудной кассы на заложенные дома^[15].
9. ↑ Этим занимался Сенковский и много лет полемизировал с Булгариным и другими^[6]:с.451
10. ↑ Фельетон явился ответом на напечатанное в третьем томе «Современника» «Письмо к издателю» якобы тверского читателя А. Б. Судя по тексту, у Булгарина не было сомнений, что под этой маской скрылся издатель «Современника» Пушкин^[16].
11. ↑ Иносказание о попытке Сенковского купить лояльность Булгарина в 1837 — уговорив А. Плюшара взяться за спекулятивное издание «России в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях» Булгарина, которое не дало значимой прибыли^[19].
12. ↑ У Загоскина были проблемы с грамматикой.
13. ↑ Театральный альманах 1825 года.
14. ↑ Возможно, случай вымышлен^[23][24].
15. ↑ Далеко не в каждой^[26].
16. ↑ Брошюры «Опыт библиографического обозрения, или Очерк последнего полугодия русской литературы, с октября 1841 по апрель 1842» и «Несколько слов о периодических изданиях русских», которые сурово оценил В. Г. Белинский в мае 1842.
17. ↑ Белинский заметил: «Этак, пожалуй, публика до того заинтересуется трогательными приключениями Бранта на литературном поприще, что станет наконец читать с умилением его „Аристократку“ и „Жизнь, как она есть“, а потом чего доброго! примется за чтение и его полемических статей в „Северной пчеле“…»^[26]
18. ↑ Парафраз формулы классицизма об «украшенном подражании природе»^[27].
19. ↑ В романе он впервые упомянут лишь в четвёртой главе, XLIV.
20. ↑ Первый печатный отклик на выход главы^[30].
21. ↑ Первый печатный отклик на выход поэмы; вероятно, Булгарин под астеризмом ***^[9].
22. ↑ Написано, очевидно, в ответ на «Обозрение российской словесности за вторую половину 1829 и первую 1830 года» Сомова^[32].
23. ↑ Karl von Knorring (1773-1841) — эстляндский дворянин и переводчик^[5]. А. Ф. Воейков (вероятно) посчитал этот перевод очень дурным и «самой неприятной для русских карикатурой»^[34]
24. ↑ А. Ф. Воейков пояснил: «В последних строках наметка на стихотворения барона Дельвига, который по большей части пишет без рифм, в древнем роде. И как не побранить его? Он думает быть самостоятельным, а не вассалом в словесности!»^{[36][8]:с.430}.
25. ↑ Насмешка над фразой из «Обозрения»: «древняя муза его покрывается иногда душегрейкою новейшего уныния»^[38].
26. ↑ Анонимность критики была традицией в Европе, однако Белинский указал в «Журнальной заметке», что Булгарин прилгал^[43].
27. ↑ Очевидно, намеренное употребление одного из устаревших служебных слов (союза), которые высмеивали многие критики.
28. ↑ Н. И. Надеждин ответил статьёй «Европеизм и народность, в отношении к российской словесности» (см. начало) и решил подписать А. Б. В. свою статью о «Ревизоре» в «Театральной хронике» «Молвы»^[44], Белинский ответил «Журнальной заметкой»^[43].
29. ↑ Первое издание не расходилось, несмотря на положительные отзывы Белинского. Это побудило издателей заказать рецензию Булгарину^[46], после её появления издание якобы быстро раскупли^[47]. По другой версии, бабушка Лермонтова, без его ведома, отправила Булгарину два экземпляра романа, вложив 500 рублей ассигнациями^[48][49].

Примечания

1. ↑ Ф. Булгарин, письмо неизвестному 21 марта 1852 // Киевская Старина. — 1893. — Май. — С. 321.
2. ↑ Вересаев В. В. Гоголь в жизни. — М.: Academia, 1933. — III.
3. ↑ Н. В. Гоголь: Материалы и исследования / под ред. В. В. Гиппиуса. — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1936. — С. 291-4.
4. ↑ Э. Л. Безносов. Комментарии // Вересаев В. В. Гоголь в жизни. — М.: Московский рабочий, 1990.
5. 1 2 3 4 5 6 7 Е. О. Ларионова, С. В. Денисенко. Примечания к Приложениям 2 и 3 // Пушкин в прижизненной критике, 1831—1833. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2003. — С. 471-6, 483.
6. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 Пушкин в прижизненной критике, 1834—1837. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2008. — 632 с. — 2000 экз.
7. ↑ Каверин В. А. Барон Брамбеус. — 2-е изд. — М.: Наука, 1966.
8. 1 2 3 4 5 С. Б. Федотова. Примечания к статьям «Литературной газеты» и «Северных цветов» // Пушкин в прижизненной критике, 1828—1830. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2001.
9. 1 2 3 4 Е. О. Ларионова. Примечания [к статьям изданий, указанных на с. 328] // Пушкин в прижизненной критике, 1828—1830. — С. 394, 459, 479.
10. 1 2 3 4 Пушкин в прижизненной критике, 1828—1830. — С. 31, 126-7, 280, 342. — 2000 экз.
11. ↑ Шевырев С. П. Письмо к барону А. А. Дельвигу / публ. и комментарии Н. В. Измайлова // Литературные портфели. I: Время Пушкина. — Пб., 1923. — С. 95-99.
12. 1 2 3 4 Пушкин в прижизненной критике, 1831—1833. — С. 129-132, 360.
13. ↑ [Н. И. Надеждин]. Библиография // Телескоп. — 1831. — Ч. III. — № 9 (цензурное разрешение 23 мая). — С. 99-109.
14. ↑ Феофилакт Косичкин [Пушкин]. Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов // Телескоп. — 1831. — Ч. IV. — № 13 (вышел 20—27 августа). — С. 135-144.
15. 1 2 3 4 Каверин В. А. Барон Брамбеус. — Гл. II, 4.
16. 1 2 Е. О. Ларионова. Примечания к статьям «Северной пчелы» // Пушкин в прижизненной критике, 1834—1837. — С. 431, 493.
17. ↑ Е. Ф. Розен. «История Пугачевского бунта», соч. А. Пушкина // Северная пчела. — 1835. — № 38 (18 февраля).
18. ↑ А. С. Пушкин. Об «Истории Пугачёвского бунта» (Разбор статьи, напечатанной в «Сыне отечества» в январе 1835 года) // Современник. — 1836. — Третий том (ценз. разр. 28 сентября). — С. 128.
19. 1 2 3 4 Каверин В. А. Барон Брамбеус. — 2-е изд. — М.: Наука, 1966. — Гл. II, 5.
20. ↑ [Белинский В. Г.] Литературные и журнальные заметки // Отечественные записки. — 1842. — № 9. — Отд. V. — С. 55.
21. ↑ [Белинский В. Г.] Литературные и журнальные заметки // Отечественные записки. — 1843. — № 2. — Отд. VIII. — С. 114.
22. ↑ Полное собрание сочинений И. А. Крылова. Т. I. Драматические сочинения / под ред. В. В. Каллаша. — СПб.: изд. т-ва «Просвещение», 1904. — С. 3.
23. ↑ Белинский В. Г. «Иван Андреевич Крылов», январь 1845.
24. 1 2 В. С. Спиридонов. Примечания // Белинский В. Г. Полное собрание сочинений в 13 т. Т. VIII. — М.: Издательство Академии наук СССР, 1955. — С. 714.
25. ↑ [Белинский В. Г.] «Северная пчела» — защитница правды и чистоты русского языка // Отечественные записки. — 1845. — № 12. — Отд. VIII. — С. 121.
26. 1 2 3 [Белинский В. Г.] Новый критикан // Отечественные записки. — 1846. — № 2. — Отд.VI. — С. 127-8.
27. ↑ В. С. Спиридонов. Примечания // Белинский В. Г. Полное собрание сочинений в 13 т. Т. I. — М.: Издательство Академии наук СССР, 1953. — С. 554.
28. 1 2 Цейтлин А. Г. Становление реализма в русской литературе. — М.: Наука, 1965. — С. 93-94.
29. ↑ Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский. Мыслитель. — Писатель. Т. 1, ч. 1. — М.: изд. братьев М. и С. Сабашниковых, 1913. — С. 286.
30. 1 2 3 4 Пушкин в прижизненной критике, 1820—1827. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 1996. — С. 300, 317; 444, 455-6. — 2000 экз.
31. ↑ Кирилюк З. Об авторстве некоторых статей о произведениях Пушкина // Русская литература. — 1963. — № 4. — С. 117-8.
32. 1 2 С. Б. Федотова. Примечания к статье О. Сомова // Пушкин в прижизненной критике, 1831—1833. — С. 316.
33. ↑ «Борис Годунов», сцена «Царские палаты».
34. ↑ Ксенократ Луговой. Нечто о литературном предприятии г. фон Кнорринга // Литературные прибавления к «Русскому инвалиду». — 1832. — № 17, 27 февраля. — С. 130.
35. ↑ [Белинский В. Г.] Очерки русской литературы. Соч. Н. Полевого // Отечественные записки — 1840. — № 1. — Отд. VI. — С. 50.
36. ↑ Славянин. — 1830. — Ч. 13, № 2/3 (январь). — С. 152-3.
37. ↑ После статьи О. М. Сомова «Обозрение российской словесности за первую половину 1829 года».
38. 1 2 Т. А. Китанина, Г. Е. Потапова. Примечания к «Обозрению русской словесности 1829 года» Киреевского // Пушкин в прижизненной критике, 1828—1830. — С. 436.
39. ↑ Литературная газета. — 1830. — Т. 1. — № 16 (17 марта).
40. ↑ «Воспоминания Фаддея Булгарина». Две части [1846] // Белинский В. Г. ПСС в 13 т. Т. IX. — 1955. — С. 627.
41. 1 2 Гуковский Г. А. Реализм Гоголя. — М.; Л.: ГИХЛ, 1959. — С. 305, 402.
42. ↑ П. Паламарчук. Узор «Арабесок» // Гоголь Н. В. Арабески. — М.: Молодая гвардия, 1990. — 379.
43. 1 2 Молва. — 1835. — № 46 и 47. — Стб. 320-333.
44. ↑ Надеждин Н. И. Литературная критика. Эстетика / сост. и комм. Ю. В. Манна. — М.: Художественная литература, 1972. — С. 548.
45. ↑ [Белинский В. Г.] Репертуар русского театра. Третья книжка // Отечественные записки. — 1840. — № 4. — Отд. VI. — С. 71-72.
46. ↑ Краткий очерк книжной торговли и издательской деятельности Глазуновых. — Спб., 1883. — С. 71-72.
47. ↑ Л. Л. [В. С. Межевич]. Стихотворения М. Лермонтова // Северная пчела. — 1840. — № 284 (16 декабря).
48. ↑ Исторический вестник. — 1892. — Кн. XI. — С. 387.
49. ↑ Мордовченко Н. Лермонтов и русская критика 40-х годов // М. Ю. Лермонтов. Кн. I. — М.: Изд-во АН СССР, 1941. — С. 773. — (Литературное наследство. Т. 43/44).
50. ↑ Примечания // Федор Достоевский. Полное собрание сочинений в 30 томах. Т. 1. — Л.: Наука, ‎1972. — С. 513.
51. ↑ Е. И. Кийко. Примечания // Белинский В. Г. ПСС в 13 т. Т. X. — 1956. — С. 439.

Ссылки

• Рейтблат А. И. Библиографический список прижизненных публикаций Ф. В. Булгарина в периодических изданиях и сборниках // Новое литературное обозрение. — 2015. — № 5 (135).
• Номера «Северной пчелы» на сайте Российской национальной библиотеки