Письма Александра Пушкина Александру Бенкендорфу

Здесь представлены письма Александра Пушкина Александру Бенкендорфу, шефу Третьего отделения (которое за ним официально надзирало). Сохранилось 58 писем с 29 ноября 1826 по 21 ноября 1836 года.

Цитаты

Ваше высокопревосходительство изволили требовать от меня объяснения, каким образом стихотворение моё, Древо яда, было напечатано в альманахе без предварительного рассмотрения государя императора <…>. Я всегда твёрдо был уверен, что высочайшая милость, коей неожиданно был я удостоин[К 1], не лишает меня и права, данного государём всем его подданным: печатать с дозволения цензуры. В течение последних шести лет во всех журналах и альманахах, с ведома моего и без ведома, стихотворения мои печатались беспрепятственно, и никогда не было о том ни малейшего замечания ни мне, ни цензуре. Даже я, совестясь беспокоить поминутно его величество, раза два обратился к Вашему покровительству, когда цензура недоумевала, и имел счастие найти в Вас более снисходительности, нежели в ней. — 7 февраля 1832

… я думал некогда написать исторический роман, относящийся ко временам Пугочева, но нашед множество материалов, я оставил вымысел, и написал Историю Пугочевщины. Осмеливаюсь просить через Ваше сиятельство дозволения представить оную на высочайшее рассмотрение. Не знаю, можно ли мне будет её напечатать, но смею надеяться, что сей исторический отрывок будет любопытен для его величества особенно в отношении тогдашних военных действий, доселе худо известных. — 6 декабря 1833

Утром 4-го ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и для чести моей жены. По виду бумаги, по слогу письма, по манере изложения я в ту же минуту удостоверился, что оно от иностранца, человека высшего общества, дипломата. Я приступил к розыскам. Я узнал, что в тот же день семь или восемь лиц получили по экземпляру того же письма, в двойных конвертах, запечатанных и адресованных на моё имя. Большинство из получивших эти письма, подозревая какую-нибудь подлость, не переслали их мне. В общем, все были возмущены таким подлым и беспричинным оскорблением; но, твердя, что поведение моей жены было безупречно, говорили, что поводом к этой низости было настойчивое ухаживание за нею г-на Дантеса. Мне не подобало видеть, чтобы имя моей жены было в данном случае связано с чьим бы то ни было именем. Я поручил сказать это г-ну Дантесу. Барон Геккерен приехал ко мне и принял вызов от имени г-на Дантеса, прося у меня отсрочки на 15 дней.[1][К 2] — 21 ноября 1836

Le matin de 4 novembre, je reçus trois exemplaires d’une lettre anonyme, outrageuse pour mon honneur et celui de ma femme. A la vue du papier, au style de la lettre, à la manière dont elle était rédigée, je reconnus dès le premier moment qu’elle était d’un étranger, d’un homme de la haute société, d’un diplomate. J’allai aux recherches. J’appris que sept ou huit personnes avaient reçu le même jour un exemplaire de la même lettre, cachetée et adressée à mon adresse sous double enveloppe. La plupart des personnes qui les avaient reçues, soupçonnant une infamie, ne me les envoyèrent pas. On fut, en général, indigné d’une injure aussi lâche et aussi gratuite; mais tout en répétant que la conduite de ma femme était irréprochable, on disait que le prétexte de cette infamie était la cour assidue que lui faisait M-r Dantès. Il ne me convenait pas de voir le nom de ma femme accollé, en cette occasion, avec le nom de qui que ce soit. Je le fis dire à M-r Dantès. Le baron de Heckern vint chez moi et accepta un duel pour M-r Dantès, en me demandant un délai de 15 jours.

1830

	Покамест я ещё не женат и не зачислен на службу, я бы хотел совершить путешествие во Францию или Италию. В случае же, если оно не будет мне разрешено, я бы просил соизволения посетить Китай с отправляющимся туда посольством.[4][К 3] — 7 января
	Tandis que je ne suis encore ni marié, ni attaché au service, j’aurais désiré faire un voyage soit en France, soit en Italie. Cependant s’il ne me l’était pas accordé, je demanderais la grâce de visiter la Chine avec la mission qui va s’y rendre.

Несмотря на четыре года уравновешенного поведения, я не приобрёл доверия власти. С горестью вижу, что малейшие мои поступки вызывают подозрения и недоброжелательство. <…> благоволите хоть на минуту войти в моё положение и оценить, насколько оно тягостно. Оно до такой степени неустойчиво, что я ежеминутно чувствую себя накануне несчастья, которого не могу ни предвидеть, ни избежать. Если до настоящего времени я не впал в немилость, то обязан этим не знанию своих прав и обязанностей, но единственно вашей личной ко мне благосклонности. Но если вы завтра не будете больше министром, послезавтра меня упрячут. Г-н Булгарин, утверждающий, что он пользуется некоторым влиянием на вас, превратился в одного из моих самых яростных врагов из-за одного приписанного им мне критического отзыва[5] После той гнусной статьи, которую напечатал он обо мне, я считаю его способным на всё. Я не могу не предупредить вас о моих отношениях с этим человеком, так как он может причинить мне бесконечно много зла.[4] — 24 марта

Malgré quatre ans d'une conduite égale, je n'ai pu obtenir la confiance de l'autorité. Je vois avec peine que la moindre de mes démarches éveille le soupçon et la malveillance. <…> daignez entrer un instant dans ma position et voyez combien elle est embarrassante. Elle est si précaire que je me vois à tout moment à la veille d'un malheur que je ne puis ni prévoir ni éviter. Si jusqu'à présent je n'ai pas essuyé quelque disgrâce, je le dois, non à la connaissance de mes droits, de mon devoir, mais uniquement à votre bienveillance personnelle. Mais que demain vous ne soyez plus ministre, après-demain je suis coffré. Mr Boulgarine, qui dit avoir de l'influence auprès de vous, est devenu un de mes ennemis les plus acharnés à propos d'une critique qu'il m'a attribuée. Après l'infâme article qu'il a publié sur moi, je le crois capable de tout. Il m'est impossible de ne pas vous prévenir sur mes relations avec cet homme, car il pourrait me faire un mal infini.

1831

Заботливость истинно-отеческая государя императора глубоко меня трогает. Осыпанному уже благодеяниями его величества, мне давно было тягостно моё бездействие. Мой настоящий чин (тот самый, с которым выпущен я был из Лицея) к несчастию представляет мне препятствие на поприще службы. Я считался в Иностранной Коллегии от 1817-го до 1824-го года; мне следовали за выслугу лет ещё два чина, <…> но бывшие мои начальники забывали о моём представлении. <…> Если государю императору угодно будет употребить перо моё[К 4], то буду стараться с точностию и усердием исполнять волю его величества и готов служить ему по мере моих способностей. В России периодические издания не суть представители различных политических партий (которых у нас не существует) и правительству нет надобности иметь свой официальный журнал; но тем не менее общее мнение имеет нужду быть управляемо. С радостию взялся бы я за редакцию политического и литературного журнала, т. е. такого, в коем печатались бы политические и заграничные новости[К 5]. Около него соединил бы я писателей с дарованиями и таким образом приблизил бы к правительству людей полезных, которые всё ещё дичатся, напрасно полагая его неприязненным к просвещению. Более соответствовало бы моим занятиям и склонностям дозволение заняться историческими изысканиями в наших государственных архивах и библиотеках. Не смею и не желаю взять на себя звание Историографа после незабвенного Карамзина; но могу со временем исполнить давнишнее моё желание написать Историю Петра Великого и его наследников до государя Петра III. — около (не позднее) 21 июля

Около года тому назад в одной из наших газет была напечатана сатирическая статья[6], в которой говорилось о некоем литераторе, <…> что мать его — мулатка, отец которой, бедный негритёнок, был куплен матросом за бутылку рома. Хотя Пётр Великий вовсе не похож на пьяного матроса, это достаточно ясно указывало на меня, ибо среди русских литераторов один я имею в числе своих предков негра. Ввиду того, что вышеупомянутая статья была напечатана в официальной газете и непристойность зашла так далеко, что о моей матери говорилось в фельетоне, который должен был бы носить чисто литературный характер, и так как журналисты наши не дерутся на дуэли, я счёл своим долгом ответить анонимному сатирику, что и сделал в стихах, и притом очень круто. Я послал свой ответ покойному Дельвигу с просьбой поместить в его газете. Дельвиг посоветовал мне не печатать его, указав на то, что было бы смешно защищаться пером против подобного нападения и выставлять напоказ аристократические чувства, будучи самому, в сущности говоря, если не мещанином в дворянстве, то дворянином в мещанстве. Я уступил, и тем дело и кончилось; однако несколько списков моего ответа пошло по рукам, о чём я не жалею, так как не отказываюсь ни от одного его слова. Признаюсь, я дорожу тем, что называют предрассудками; дорожу тем, чтобы быть столь же хорошим дворянином, как и всякий другой, хотя от этого мне выгоды мало; наконец, я чрезвычайно дорожу именем моих предков, этим единственным наследством, доставшимся мне от них. Однако, ввиду того, что стихи мои могут быть приняты за косвенную сатиру на происхождение некоторых известных фамилий, если не знать, что это очень сдержанный ответ на заслуживающий крайнего порицания вызов, я счёл своим долгом откровенно объяснить вам, в чём дело…[4][К 6] — 24 ноября

Il y a un an à peu près que dans l'un de nos journaux on imprima un article satyrique dans lequel on parlait d'un certain littérateur, <…> que sa mère était une mulâtre dont le père, pauvre négrillon, avait été acheté par un matelot pour une bouteille de rhum. Quoique Pierre le Grand ne ressemblât guère à un matelot ivre, c'était me désigner assez clairement, vu qu'il n'y a que moi de littérateur Russe qui comptasse un nègre parmi mes ancêtres. Comme l'article en question était imprimé dans une gazette officielle, qu'on avait poussé l'indécence jusqu'à parler de ma mère dans un feuilleton qui ne devrait être que littéraire, et que nos gazetiers ne se battent pas en duel, je crus devoir répondre au satyrique anonyme, ce que je fis en vers et très vertement. J'envoyais ma réponse à feu Delvig, en le priant de l'insérer dans son journal. Delvig m'engagea à la supprimer, me faisant observer qu'il y aurait du ridicule à se défendre la plume à la main contre des attaques de cette nature et à afficher des sentiments aristocratiques, lorsqu'à tout prendre on n'était qu'un gentilhomme-bourgeois, sinon un bourgeois-gentilhomme. Je me rendis à son avis, et l'affaire en resta là; cependant il courut quelques copies de cette réponse, ce dont je ne suis pas fâché, attendu qu'il n'y a rien que je voulus désavouer. J'avoue que je tiens à ce qu'on appèle des préjugés: je tiens à être aussi bon gentilhomme que qui que ce soit, quoique cela ne rapporte pas grand'chose; je tiens beaucoup enfin au nom de mes ancêtres, puisque c'est le seul héritage qu'ils m'ont laissé. Mais comme on pourrait prendre mes vers pour une satyre indirecte sur l'origine de quelques familles marquantes, si on ne savait que c'est une réponse très modérée à une provocation très repréhensible, je me suis fait un devoir de vous en donner franchement l'explication, et d'y joindre la pièce en question.

1834

Не имея ныне способа, независимо от книгопродавцев, приступить к напечатанию мною написанного сочинения, осмеливаюсь прибегнуть к Вашему сиятельству со всепокорнейшею моею просьбою о выдаче мне из казны заимообразно, за установленные проценты, 20 000 рублей с тем, чтоб я оные выплатил в два года, по срокам, которые угодно будет назначить начальству.[К 7] — 26 февраля

	Поскольку семейные дела требуют моего присутствия то в Москве, то в провинции, я вижу себя вынужденным оставить службу и покорнейше прошу ваше сиятельство исходатайствовать мне соответствующее разрешение. В качестве последней милости я просил бы, чтобы дозволение посещать архивы, которое соизволил мне даровать его величество, не было взято обратно.[8] — 25 июня
	Des affaires de famille nécessitant ma présence tantôt à Moscou, tantôt dans l’intérieur, je me vois obligé de me retirer du service et je supplie Votre Excellence de m’en obtenir la permission. Je demanderais comme dernière grâce que l’autorisation que Sa Majesté a daigné m’accorder, celle de visiter les archives, ne me fut pas retirée.

1835

Испрашивая разрешение стать издателем [литературной и политической][К 8] газеты, я сам чувствовал все неудобства этого предприятия. <…> Я хотел стать журналистом для того лишь, чтобы не упрекать себя в том, что пренебрегаю средством, которое давало мне 40 000 дохода и избавляло меня от затруднений. Теперь, когда проект мой не получил одобрения Его Величества, я признаюсь, что с меня снято тяжёлое бремя. Но зато я вижу себя вынужденным прибегнуть к щедротам государя, который теперь является моей единственной надеждой. <…> Чтобы уплатить все мои долги и иметь возможность жить, устроить дела моей семьи и наконец без помех и хлопот предаться своим историческим работам и своим занятиям, мне было бы достаточно получить взаймы 100 000 р. Но в России это невозможно. Государь, <…> соизволив принять меня на службу, милостиво назначил мне 5000 р. жалования. Эта сумма представляет собой проценты с капитала в 125000. Если бы вместо жалованья его величество соблаговолил дать мне этот капитал в виде займа на 10 лет и без процентов, — [я был бы совершенно счастлив и спокоен].[1] — апрель — май (2-й черновик к, вероятно, неотправленному)

En demandant la permission d’être l’éditeur d’une gazette [litt.<éraire> et pol.<itique>] je sentais moi-même tous les inconvénients de cette entreprise. <…> Je ne voulais devenir journaliste que pour ne pas me reprocher d’avoir négligé un moyen qui me donnant 40,000 de revenu me mettait hors d’embarras. Mon projet n’ayant pas eu l’agrément de S.<a> M.<ajesté>, j’avoue que me voilà soulagé d’un grand poids. Mais aussi je me vois obligé d’avoir recours aux bontés de l’Empereur qui maintenant est mon seul espoir. <…> Pour payer toutes mes dettes et pouvoir vivre, arranger les affaires de ma famille et être enfin libre de me livrer sans tracas à mes travaux h<istoriques> et à mes occupations, il me suffit de trouver à faire un emprunt de 100,000. Mais en Russie c’est impossible. L’Emp<ereur>, <…> daignant me prendre à son service m’a fait la grâce de me fixer 5000 d’ap.<pointements>. Cette somme représente les intérêts d’un capital de 125,000. Si, au lieu de mes appointements, S.<a> M.<ajesté> me faisait la grâce de m’en donner le capital en emprunt pour 10 ans et sans intérêts — [je serais parfaitement heureux et tranquille].

У меня нет состояния; ни я, ни моя жена не получили ещё той части, которая должна нам достаться. До сих пор я жил только своим трудом. Мой постоянный доход — это жалованье, которое государь соизволил мне назначить. В работе ради хлеба насущного, конечно, нет ничего для меня унизительного; но, привыкнув к независимости, я совершенно не умею писать ради денег; и одна мысль об этом приводит меня в полное бездействие. Жизнь в Петербурге ужасающе дорога. До сих пор я довольно равнодушно смотрел на расходы, которые я вынужден был делать, так как политическая и литературная газета — предприятие чисто торговое — сразу дала бы мне средство получить от 30 до 40 тысяч дохода. Однако дело это причиняло мне такое отвращение, что я намеревался взяться за него лишь при последней крайности. Ныне я поставлен в необходимость покончить с расходами, которые вовлекают меня в долги и готовят мне в будущем только беспокойство и хлопоты, а может быть — нищету и отчаяние. Три или четыре года уединённой жизни в деревне снова дадут мне возможность по возвращении в Петербург возобновить занятия, которыми я пока ещё обязан милостям Его Величества.[1] — 1 июня

Je n’ai pas de fortune; ni moi, ni ma femme, n’avons encore la part qui doit nous revenir. Jusqu’à présent je n’ai vécu que des fruits de mon travail. Mon revenu fixe, ce sont les appointements que l’empereur a daigné m’accorder. Travailler pour vivre n’a pour moi, certes, rien d’humiliant; mais accoutumé à l’indépendance, il m’est tout-à-fait impossible d’écrire pour de l’argent; et l’idée seule suffit pour me réduire à l’inaction. La vie de Pétersbourg est horriblement chère. Jusqu’à présent j’ai envisagé avec assez d’indifférence les dépenses que j’ai été obligé de faire, un journal politique et littéraire, entreprise purement mercantile, me donnant tout de suite les moyens d’avoir 30 à 40 milles de revenu. Cependant cette besogne me répugnait tellement, que je n’ai songé à y avoir recours qu’à la dernière extrémité. Je me vois dans le nécessité de couper court à des dépenses qui ne m’entraînent qu’à faire des dettes et qui me préparent un avenir d’inquiétude et d’embarras, sinon de misère et de désespoir. Trois ou quatre ans de retraite à la campagne, me mettront de nouveau dans la possibilité de venir reprendre à Pétersbourg des occupations que je dois encore aux bontés de Sa Majesté.

О письмах

	Пушкин писал Бенкендорфу только по-французски. Этим он устранял необходимость прибегать к унизительно-бюрократическому тону и устанавливал стиль светского равенства как норму общения.
	— Юрий Лотман, «Александр Сергеевич Пушкин: биография писателя», 1981

Комментарии

1. ↑ В конце 1826 г. Николай I обещал быть личным цензором Пушкина и сначала требовал все произведения, даже мелкие стихи.
2. ↑ Комментарий П. А. Вяземского (в передаче П. И. Бартенева): «После женитьбы Дантеса государь, встретив где-то Пушкина, взял с него слово, что, если история возобновится, он не приступит к развязке, не дав знать ему наперёд. Так как сношения Пушкина с государём происходили через графа Бенкендорфа, то перед поединком Пушкин написал известное письмо своё на имя графа Бенкендорфа, собственно назначенное для государя. Но письма этого Пушкин не решился посылать, и оно найдено было у него в кармане сюртука, в котором он дрался».^[2][3].
3. ↑ Ответ Бенкендорфа 17 января (перевод с фр.): «… Е. В. Государь Император не удостоил снизойти на вашу просьбу посетить заграничные страны, полагая, что это слишком расстроит ваши денежные дела и в то же время отвлечёт вас от ваших занятий. Ваше желание сопровождать нашу миссию в Китай также не может быть удовлетворено, так как все служащие уже назначены»^[4].
4. ↑ В черновике: для политических статей…
5. ↑ Николай I в июле 1832 предварительно разрешил ему издавать газету «Дневник».
6. ↑ Николай I надписал карандашом: Vous pouvez dire de ma part à Пушкин, que <…> des injures aussi basses, aussi viles que celles dont on l'a régalé, déshonorent celui qui les prononc <…>. Quant à ces vers, j'y trouve de l'esprit, mais encore plus de fiél qu'autre chose. (Вы можете сказать от меня Пушкину, что <…> такие низкие и подлые оскорбления, которыми его угостили, обесчещивают того, кто их произносит <…>. Что касается до этих стихов, я нахожу их остроумными, но в них больше злобы, чем чего-либо другого.)^[7].
7. ↑ Николай I это одобрил, о чём Пушкин записал в дневнике 6 марта.
8. ↑ В квадратных скобках — зачёркнутое.

Примечания

1. 1 2 3 Переводы иноязычных текстов под ред. Н. В. Измайлова // А. С. Пушкин. ПСС в 16 т. Т. 16. — 1949. — С. 368-428.
2. ↑ Русский Архив. — 1888. — Т. III. — С. 308.
3. ↑ Вересаев В. В. Пушкин в жизни. — 6-е изд. — М.: Советский писатель, 1936. — XVI. Анонимный пасквиль. Первый вызов. Женитьба Дантеса.
4. 1 2 3 4 К. С. Павлова под ред. А. А. Смирнова. Переводы иноязычных текстов // А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в 16 т. Т. 14. — М., Л.: Изд. Академии наук СССР, 1941. — С. 384-452.
5. ↑ Без подписи [А. А. Дельвиг] // Литературная газета. — 1830. — Т. 1. — № 14, 7 марта. — С. 113.
6. ↑ Ф. Б. Второе письмо из Карлова на Каменный остров // Северная пчела. — 1830. — №94 (7 августа).
7. ↑ Б. Л. Модзалевский. Примечания // Пушкин А. С. Письма, 1826—1830 / Под ред. Б. Л. Модзалевского. — М.; Л.: Гос. изд-во, 1928. — С. 57, 441.
8. ↑ Л. Л. Домгер под ред. Н. В. Измайлова. Переводы иноязычных текстов // А. С. Пушкин. ПСС в 16 т. Т. 15. — 1948. — С. 328.