Илиада

Илиада

Статья в Википедии

Тексты в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

«Илиа́да» (др.-греч. Ἰλιάς) — эпическая поэма Гомера середины VIII века до н. э. о Троянской войне (Эпического цикла). В III—II веках до н. э. александрийские филологи разделили её для удобства на 24 книги (по числу букв греческого алфавита), названные «песнями» из-за представления Гомера певцом-импровизатором^[1]. Продолжена в «Одиссее».

Цитаты

Песнь I

Гнев, богиня[1], воспой Ахиллеса, Пелеева сына, Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал: Многие души могучие славных героев низринул В мрачный Аид и самих распростёр их в корысть плотоядным Птицам окрестным и псам (совершалася Зевсова воля), С оного дня, как, воздвигшие спор, воспылали враждою Пастырь народов Атрид[К 1] и герой Ахиллес благородный. — 1-7

… старец взмолился печальный Фебу царю, лепокудрыя Леты могущему сыну: «Бог сребролукий, внемли мне: о ты, что, хранящий, обходишь Хрису[К 2], священную Киллу[1] и мощно царишь в Тенедосе[1], Сминфей[К 3]! если когда я храм твой священный украсил, Если когда пред тобой возжигал я тучные бёдра Коз и тельцов, — услышь и исполни одно мне желанье: Слёзы мои отомсти аргивянам стрелами твоими![К 4][1]» Так вопиял он, моляся; и внял Аполлон сребролукий: Быстро с Олимпа вершин устремился, пышущий гневом, Лук за плечами неся и колчан, отовсюду закрытый; Громко крылатые стрелы, биясь за плечами, звучали В шествии гневного бога: он шествовал, ночи подобный. <…> В самом начале на месков[К 5] напал он и псов празднобродных; После постиг и народ, смертоносными прыща стрелами; Частые трупов костры[К 6] непрестанно пылали по стану. — 35-47, 50-2

Калхас восстал Фесторид, верховный птицегадатель. Мудрый, ведал он всё, что минуло, что есть и что будет, И ахеян суда по морям предводил к Илиону Даром предвиденья, свыше ему вдохновенным от Феба. — 69-72

Грозно взглянув на него, отвечал Ахиллес быстроногий: «Царь, облеченный бесстыдством, коварный душою мздолюбец! Кто из ахеян захочет твои повеления слушать? Кто иль поход совершит, иль с враждебными храбро сразится? Я за себя ли пришёл, чтоб троян, укротителей коней[К 7], Здесь воевать? Предо мною ни в чём не виновны трояне: Муж их ни коней моих, ни тельцов никогда не похитил; В счастливой Фтии моей, многолюдной, плодами обильной, Нив никогда не топтал; беспредельные нас разделяют Горы, покрытые лесом, и шумные волны морские. Нет, за тебя мы пришли, веселим мы тебя, на троянах Чести ища Менелаю, тебе, человек псообразный![К 8]» <…> Быстро воскликнул к нему повелитель мужей Агамемнон: «Что же, беги, если бегства ты жаждешь! Тебя не прошу я Ради меня оставаться; останутся здесь и другие; Честь мне окажут они, а особенно Зевс промыслитель. Ты ненавистнейший мне меж царями, питомцами Зевса! Только тебе и приятны вражда, да раздоры, да битвы. Храбростью ты знаменит; но она дарование бога. В дом возвратясь, с кораблями беги и с дружиной своею; Властвуй своими фессальцами! Я о тебе не забочусь; Гнев твой вменяю в ничто; а, напротив, грожу тебе так я: Требует бог Аполлон, чтобы я возвратил Хрисеиду; Я возвращу, — и в моём корабле и с моею дружиной Деву пошлю; но к тебе я приду, и из кущи твоей Брисеиду Сам увлеку я, награду твою, чтобы ясно ты понял, Сколько я властию выше тебя, и чтоб каждый страшился Равным себя мне считать и дерзко верстаться со мною!» Рек он, — и горько Пелиду[К 9] то стало: могучее сердце В персях героя власатых меж двух волновалося мыслей: Или, немедля исторгнувши меч из влагалища острый, Встречных рассыпать ему и убить властелина Атрида; Или свирепство смирить, обуздав огорчённую душу. В миг, как подобными думами разум и душу волнуя, Страшный свой меч из ножон извлекал он, — явилась Афина, С неба слетев; ниспослала её златотронная Гера, Сердцем[К 10] любя и храня обоих браноносцев; Афина, Став за хребтом, ухватила за русые кудри Пелида, Только ему лишь явленная, прочим незримая в сонме. Он ужаснулся и, вспять обратяся, познал несомненно Дочь громовержцеву: страшным огнём её очи горели. К ней обращенный лицом, устремил он крылатые речи: «Что ты, о дщерь Эгиоха[К 11], сюда низошла от Олимпа? Или желала ты видеть царя Агамемнона буйство? Но реку я тебе, и реченное скоро свершится: Скоро сей смертный своею гордынею душу погубит!» <…> Пелид быстроногий суровыми снова словами К сыну Атрея вещал и отнюдь не обуздывал гнева: «Грузный вином, со взорами пёсьими, с сердцем еленя![К 12] Ты никогда ни в сраженье открыто стать перед войском, Ни пойти на засаду с храбрейшими рати мужами Сердцем твоим не дерзнул: для тебя то кажется смертью. Лучше и легче стократ по широкому стану ахеян Грабить дары у того, кто тебе прекословить посмеет. Царь пожиратель народа! Зане над презренными царь ты — Или, Атрид, ты нанёс бы обиду, последнюю в жизни!» <…> Так произнёс, и на землю стремительно скипетр[К 13] он бросил, Вкруг золотыми гвоздями блестящий, и сел меж царями. Против Атрид Агамемнон свирепствовал сидя; и Нестор Сладкоречивый восстал, громогласный вития пилосский: Речи из уст его вещих, сладчайшие меда, лилися. Два поколенья уже современных ему человеков Скрылись, которые некогда с ним возрастали и жили В Пилосе пышном; над третьим уж племенем царствовал старец. Он, благомыслия полный, советует им и вещает: «Боги! великая скорбь на ахейскую землю приходит! О! возликует Приам и Приамовы гордые чада, Все обитатели Трои безмерно восхитятся духом, Если услышат, что вы воздвигаете горькую распрю, — Вы, меж данаями первые в сонмах и первые в битвах!» <…> Быстро ему отвечал повелитель мужей, Агамемнон: «Так справедливо ты всё и разумно, о старец, вещаешь; Но человек сей, ты видишь, хочет здесь всех перевысить, Хочет начальствовать всеми, господствовать в рати над всеми, Хочет указывать всем; но не я покориться намерен. Или, что храбрым его сотворили бессмертные боги, Тем позволяет ему говорить мне в лицо оскорбленья?» Гневно его перервав, отвечал Ахиллес благородный: «Робким, ничтожным меня справедливо бы все называли, Если б во всём, что ни скажешь, тебе угождал я, безмолвный. Требуй того от других, напыще́нный властительством; мне же Ты не приказывай: слушать тебя не намерен я боле! Слово иное скажу, и его сохрани ты на сердце: В битву с оружьем в руках никогда за плененную деву Я не вступлю, ни с тобой и ни с кем; отымайте, что дали! Что до корыстей других, в корабле моём чёрном[3] хранимых, Противу воли моей ничего ты из них не похитишь! Или, приди и отведай, пускай и другие увидят: Чёрная кровь из тебя вкруг копья моего заструится!» — 148-59, 172-205, 23-32, 45-58, 85-303

Царь Агамемнон лёгкий корабль ниспустил на пучину, Двадцать избрал гребцов, поставил на нём гекатомбу, Дар Аполлону, и сам Хрисеиду, прекрасную деву, Взвёл на корабль: повелителем стал Одиссей многоумный; Быстро они, устремяся, по влажным путям полетели. Тою порою Атрид повелел очищаться ахейцам: Все очищались они и нечистое в море метали. После, избрав совершённые Фебу царю гекатомбы, Коз и тельцов сожигали у брега бесплодного моря; Туков воня́ до небес восходила с клубящимся дымом. — 308-17

	Когда прорицатель, Калхас премудрый, поведал священные Феба глаголы. Первый советовал я укротить раздражённого бога. — 384-6
	— Ахиллес

	Зевс громовержец вчера к отдаленным водам Океана С сонмом бессмертных на пир к эфиопам отшел непорочным… — 423-4
	— Фетида

Рек, и во знаменье чёрными Зевс помавает бровями: Быстро власы благовонные вверх поднялись у Кронида[К 14][1] Окрест бессмертной главы, и потрясся Олимп многохолмный… <…> Рек; устрашилась его волоокая Гера богиня И безмолвно сидела, своё победившая сердце. Смутно по Зевсову дому вздыхали небесные боги. Тут олимпийский художник, Гефест, беседовать начал, Матери милой усердствуя, Гере лилейнораменной, <…> и, поднявшись, блистательный кубок двудонный[К 15] Матери милой подносит и <…> так ей вещает: «Милая мать, претерпи и снеси, как ни горестно сердцу! Сыну толико драгая, не дай на себе ты увидеть Зевса ударов; бессилен я буду, хотя и крушася, Помощь подать: тяжело Олимпийцу противиться Зевсу! Он уже древле меня, побуждённого сердцем на помощь, Ринул, за ногу схватив, и низвергнул с небесного прага: Несся стремглав я весь день и с закатом блестящего солнца Пал на божественный Лемнос, едва сохранивший дыханье. Там синтийские мужи меня дружелюбно прияли». Рек; улыбнулась богиня, лилейнораменная Гера, И с улыбкой от сына блистательный кубок прияла. Он и другим небожителям, с правой страны начиная, Сладостный не́ктар подносит, черпая кубком из чаши. Смех несказанный воздвигли блаженные жители неба, Видя, как с кубком Гефест по чертогу вокруг суетится. — 528-30, 68-72, 84-600

Песнь II

… Сон отлетел, повелению Зевса покорный. Быстрым полетом достиг кораблей мореходных аргивских, К кущам Атридов потёк и обрёл Агамемнона: в куще Царь почивал, и над ним амброзический сон разливался. Стал над главой он царевой, Нелееву сыну подобный, Нестору, более всех Агамемноном чтимому старцу; Образ его восприяв, божественный Сон провещает: «Спишь, Агамемнон, спишь, сын Атрея, смирителя коней! Ночи во сне провождать подобает ли мужу совета, Коему вверено столько народа и столько заботы! Быстро внимай, что реку я: тебе я Крониона[К 14] вестник; Он и с высоких небес о тебе, милосердый, печётся. В бой вести тебе он велит кудреглавых данаев Все ополчения; ныне, он рек, завоюешь троянский Град многолюдный: уже на Олимпе имущие домы Боги не мнят разномысленно; всех наконец согласила Гера мольбой; и над Троею носится гибель от Зевса. Помни глаголы мои, сохраняй на душе и страшися Их позабыть, как тебя оставит сон благотворный». Так говоря, отлетел и оставил Атреева сына, Сердце предавшего думам, которым не сужено сбыться. Думал, что в тот же он день завоюет Приамову Трою. Муж неразумный! не ведал он дел, устрояемых Зевсом: Снова решился отец удручить и бедами и стоном Трои сынов и данаев на новых побоищах страшных. — 16-40

Бурно собор волновался; земля застонала под тьмами Седших народов; воздвигнулся шум, и меж оными девять Гласом гремящим глашатаев, говор мятежный смиряя, Звучно вопили, да внемлют царям, Зевеса питомцам. И едва лишь народ на местах учрежденных уселся, Говор унявши, как пастырь народа восстал Агамемнон, С царственным скиптром в руках, олимпийца Гефеста созданьем: Скиптр сей Гефест даровал молненосному Зевсу Крониду; Зевс передал возвестителю Гермесу, аргоубийце; Гермес вручил укротителю коней Пелопсу[1] герою; Конник Пелопс передал властелину народов Атрею; Сей, умирая, стадами богатому предал Фиесту, И Фиест, наконец, Агамемнону в роды оставил, С властью над тьмой островов и над Аргосом, царством пространным. — 95-108

… ахеян сердца взволновал Агамемнон Всех в многолюдной толпе, и не слышавших речи советной. Встал, всколебался народ, как огромные волны морские, Если и Нот их и Эвр, на водах Икарийского понта[К 16], Вздуют, ударивши оба из облаков Зевса владыки; Или, как Зефир обширную ниву жестоко волнует, Вдруг налетев, и над нею бушующий клонит колосья; Так их собрание все взволновалося; с криком ужасным Бросились все к кораблям; под стопами их прах, подымаясь, Облаком в воздухе стал; вопиют, убеждают друг друга Быстро суда захватить и спускать на широкое море <…>. Так бы, судьбе вопреки, возвращение в домы свершилось Рати ахейской, но Гера тогда провещала к Афине: «Что это, дщерь необорная тучегонителя Зевса! Или обратно в домы, в любезную землю отчизны Рать аргивян побежит по хребтам беспредельного моря? Или на славу Приаму, на радость гордым троянам Бросят Елену Аргивскую, ради которой под Троей Столько данаев погибло, далёко от родины милой? Мчися стремительно к воинству меднодоспешных данаев! Сладкою речью твоей убеждай ты каждого мужа В море для бегства не влечь кораблей обоюдувесельных». — 142-52, 55-65

Сам Одиссей Лаэртид, на пути Агамемнона встретив, Взял от владыки отцовский вовеки не гибнущий скипетр, С оным скиптром пошёл к кораблям аргивян меднобронных; Там, властелина или знаменитого мужа встречая, К каждому он подходил и удерживал кроткою речью: «Муж знаменитый! тебе ли, как робкому, страху вдаваться. Сядь, успокойся и сам, успокой и других меж народа; Ясно ещё ты не знаешь намерений думы царёвой; Ныне испытывал он, и немедля накажет ахеян; В сонме не все мы слышали, что говорил Агамемнон; Если он гневен, жестоко, быть может, поступит с народом. Тягостен гнев царя, питомца Крониона Зевса; Честь скиптроносца от Зевса, и любит его промыслитель». Если ж кого-либо шумного он находил меж народа, Скиптром его поражал и обуздывал грозною речью: «Смолкни, несчастный, воссядь и других совещания слушай, Боле почтенных, как ты! Невоинственный муж и бессильный, Значащим ты никогда не бывал ни в боях, ни в советах. Всем не господствовать, всем здесь не царствовать нам, аргивянам! Нет в многовластии блага; да будет единый властитель, Царь нам да будет единый, которому Зевс прозорливый Скиптр даровал и законы: да царствует он над другими». Так он, господствуя, рать подчинял; и на площадь собраний Бросился паки народ, от своих кораблей и от кущей, С воплем: подобно как волны немолчношумящего моря, В брег разбиваясь огромный, гремят; и ответствует понт им. Все успокоились, тихо в местах учрежденных сидели; Только Терсит меж безмолвными каркал один, празднословный; В мыслях вращая всегда непристойные, дерзкие речи, Вечно искал он царей оскорблять, презирая пристойность, Всё позволяя себе, что казалось смешно для народа. Муж безобразнейший, он меж данаев пришёл к Илиону; Был косоглаз, хромоног; совершенно горбатые сзади Плечи на персях сходились; глава у него подымалась Вверх остриём, и была лишь редким усеяна пухом. Враг Одиссея и злейший ещё ненавистник Пелида, Их он всегда порицал; но теперь скиптроносца Атрида С криком пронзительным он поносил; на него аргивяне Гневались страшно; уже восставал негодующих ропот; Он же, усиля свой крик, порицал Агамемнона, буйный: «Что, Агамемнон, ты сетуешь, чем ты ещё недоволен? Кущи твои преисполнены меди, и множество пленниц В кущах твоих, которых тебе, аргивяне, избранных Первому в рати даём, когда города разоряем. Жаждешь ли злата ещё, чтоб его кто-нибудь из троянских Конников славных принёс для тебя, в искупление сына, Коего в узах я бы привёл, как другой аргивянин? Хочешь ли новой жены, чтоб любовию с ней наслаждаться, В сень одному заключившися? Нет, недостойное дело, Бывши главою народа, в беды вовлекать нас, ахеян! Слабое, робкое племя, ахеянки мы, не ахейцы! В домы свои отплывём; а его мы оставим под Троей, Здесь насыщаться чужими наградами; пусть он узнает, Служим ли помощью в брани и мы для него иль не служим. Он Ахиллеса, его несравненно храбрейшего мужа, Днесь обесчестил: похитил награду и властвует ею! Мало в душе Ахиллесовой злобы; он слишком беспечен; Или, Атрид, ты нанёс бы обиду, последнюю в жизни!» Так говорил, оскорбляя Атрида, владыку народов, Буйный Терсит; но незапно к нему Одиссей устремился. Гневно воззрел на него и воскликнул голосом грозным: «Смолкни, безумноречивый, хотя громогласный, вития! Смолкни, Терсит, и не смей ты один скиптроносцев порочить. Смертного боле презренного, нежели ты, я уверен, Нет меж ахеян, с сынами Атрея под Трою пришедших. Имени наших царей не вращай ты в устах, велереча! Их не дерзай порицать, ни речей уловлять о возврате! Знает ли кто достоверно, чем окончится дело? Счастливо или несчастливо мы возвратимся, ахейцы? Ты, безрассудный, Атрида, вождя и владыку народов, Сидя, злословишь, что слишком ему аргивяне герои Много дают, и обиды царю произносишь на сонме! Но тебе говорю я, и слово исполнено будет: Если ещё я тебя безрассудным, как ныне, увижу, Пусть Одиссея глава на плечах могучих не будет, Пусть я от оного дня не зовуся отцом Телемаха, Если, схвативши тебя, не сорву я твоих одеяний, Хлены[1] с рамен и хитона, и даже что стыд покрывает, И, навзрыд вопиющим, тебя к кораблям не пошлю я Вон из народного сонма, позорно избитого мною». Рек — и скиптром его по хребту и плечам он ударил. Сжался Терсит, из очей его брызнули крупные слёзы; Вдруг по хребту полоса, под тяжестью скиптра златого, Вздулась багровая; сел он, от страха дрожа; и, от боли Вид безобразный наморщив, слёзы отёр на ланитах. Все, как ни были смутны, от сердца над ним рассмеялись: Так говорили иные, взирая один на другого: «Истинно, множество славных дел Одиссей совершает, К благу всегда и совет начиная, и брань учреждая. Ныне ж герой Лаэртид совершил знаменитейший подвиг: Ныне ругателя буйного он обуздал велеречье! Верно, вперед не отважит его дерзновенное сердце Зевсу любезных царей оскорблять поносительной речью!» Так говорила толпа. Но восстал Одиссей градоборец, С скиптром в руках; и при нём светлоокая дева, Паллада, В образе вестника став, повелела умолкнуть народам, Чтоб и в ближних рядах, и в далёких данайские мужи Слышали речи его и постигнули разум совета. Он, благомыслия полный, витийствовал так перед сонмом: «Царь Агамемнон! Тебе, скиптроносцу, готовят ахейцы Вечный позор перед племенем ясноглаголивых смертных, Слово исполнить тебе не радеют, которое дали, Ратью сюда за тобою летя из цветущей Эллады, — Слово, лишь Трою разрушив великую, вспять возвратиться. Ныне ж ахейцы, как слабые дети, как жёны-вдовицы, Плачутся друг перед другом и жаждут лишь в дом возвратиться. — 185-290

Стали они вкруг тельца и ячмень освященный подъяли; В сонме их, громко моляся, воззвал Агамемнон державный: «Славный, великий Зевс, чернооблачный житель эфира! Дай, чтобы солнце не скрылось и мрак не спустился на землю Прежде, чем в прах я не свергну Приамовых пышных чертогов, Чёрных от дыма, и врат не сожгу их огнём неугасным; Прежде, чем Гектора лат на груди у него не расторгну[К 17], Медью пробив; и кругом его многие други трояне Ниц не полягут во прахе, зубами грызущие землю!» Так он взывал; но к молитве его не склонился Кронион: Жертвы приял, но труд беспредельный Атриду готовил. Кончив молитву, ячменем и солью осыпали жертву, Выю загнули тельцу и заклали и тук обнажили, Бёдра немедля отсекли, обрезанным туком покрыли Вдвое кругом и на них распростерли части сырые. Всё сожигали они на сухих, безлиственных ветвях, Но утробы, пронзив, над пылавшим огнём обращали. Бёдра сожегши они и вкусивши утробы от жертвы, Всё остальное дробят на куски, прободают рожнами, Жарят на них осторожно и, так уготовя, снимают. Кончив заботу сию, немедленно пир учредили… — 410-30

Словно огонь истребительный, вспыхнув на горных вершинах, Лес беспредельный палит и далёко заревом светит, — Так, при движении воинств, от пышной их меди чудесной Блеск лучезарный кругом восходил по эфиру до неба. Их племена, как птиц перелетных несчетные стаи, Диких гусей, журавлей иль стада лебедей долговыйных В злачном Азийском лугу, при Каистре[1] широкотекущем, Вьются туда и сюда и плесканием крыл веселятся, С криком садятся противу сидящих и луг оглашают, — Так аргивян племена, от своих кораблей и от кущей, С шумом неслися на луг Скамандрийский; весь дол под толпами Страшно кругом застонал под ногами и коней и воев. Стали ахеян сыны на лугу Скамандра[1] цветущем, Тьмы, как листы на древах, как цветы на долинах весною. Словно как мух несчётных рои собираясь густые В сельской пастушеской куще, по ней беспрестанно кружатся В вешние дни, как млеко изобильно струится в сосуды, — Так неисчётные против троян браноносцы данаи В поле стояли и, боем дыша, истребить их горели. Их же, как пастыри коз меж бродящих стад необъятных Скоро своих отлучают от чуждых, смешавшихся в пастве, Так предводители их, впереди, позади учреждая, Строили в бой; и меж них возвышался герой Агамемнон, Зевсу, метателю грома, главой и очами подобный, Станом — Арею великому, персями — Энносигею[К 18]. Словно как бык среди стада стоит, перед всеми отличный, Гордый телец, возвышается он меж телиц превосходный: В день сей таким сотворил Агамемнона Зевс Олимпиец, Так отличил между многих, возвысил средь сонма героев. <…> Всех же бойцов рядовых не могу ни назвать, ни исчислить, Если бы десять имел языков я и десять гортаней, Если бы имел неслабеющий голос и медные перси… — 455-84, 88-90

Двинулась рать, и как будто огнём вся земля запылала; Дол застонал, как под яростью бога, метателя грома Зевса, когда над Тифеем[1] сечёт он перунами землю… — 780-2

Песнь III

Так лишь на битву построились оба народа с вождями, Трои сыны устремляются, с говором, с криком, как птицы: Крик таков журавлей раздается под небом высоким, Если, избегнув и зимних бурь, и дождей бесконечных, С криком стадами летят через быстрый поток Океана, Бранью грозя и убийством мужам малорослым, пигмеям, С яростью страшной на коих с воздушных высот нападают. Но подходили в безмолвии, боем дыша, аргивяне, Духом единым пылая — стоять одному за другого. Словно туман над вершинами горными Нот разливает, Пастырям стад нежеланный, но вору способнейший ночи[1]: Видно сквозь оный не дальше, как падает брошенный камень, — Так из-под стоп их прах, подымаяся мрачный, крутился Вслед за идущими; быстро они проходили долину. И когда уже сблизились к битве идущие рати, Вышел вперёд от троян Александр, небожителю равный, С кожею парда на раме, с луком кривым за плечами И с мечом при бедре; а в руках два копья медножалых[1] Гордо колебля, он всех вызывал из данаев храбрейших, Выйти противу него и сразиться жестокою битвой. Но лишь увидел его Менелай, любимый Ареем, Быстро вперед из толпы выступающим поступью гордой, — Радостью вспыхнул, как лев, на добычу нежданно набредший, Встретив еленя рогатого или пустынную серну; Гладный, неистово он пожирает, хотя отовсюду Сам окружен и ловцами младыми, и быстрыми псами: Радостью вспыхнул такой Менелай, Александра героя Близко узрев пред собой; и, отмстить похитителю мысля, Быстро Атрид с колесницы с оружием прянул на землю. Но лишь увидел его Приамид, Александр боговидный, Между передних блеснувшего, сердце его задрожало; Быстро он к сонму друзей отступил, избегающий смерти. Словно как путник, увидев дракона в ущелиях горных, Прядает вспять и от ужаса членами всеми трепещет, Быстро уходит, и бледность его покрывает ланиты, — Так убежавши, в толпу погрузился троян горделивых Образом красный Парис, устрашаясь Атреева сына. Гектор, увидев его, поносил укорительной речью: «Видом лишь храбрый, несчастный Парис, женолюбец, прельститель! Лучше бы ты не родился или безбрачен погибнул! Лучше б сего я желал, и тебе б то отраднее было, Чем поношеньем служить и позорищем целому свету! Слышишь, смеются ряды кудреглавых данаев, считавших Храбрым тебя первоборцем, судя по красивому виду. Вид твой красен, но ни силы в душе, ни отважности в сердце! Бывши таков ты, однако дерзнул в кораблях мореходных Бурное море исплавать, с толпою клевретов любезных, В чуждое племя войти и похитить из стран отдаленных Славу их жен, и сестру и невестку мужей браноносных, В горе отцу твоему, и народу, и целому царству, В радость ахейцам врагам, а себе самому в поношенье! Что же с оружьем не встретил царя Менелая? Узнал бы Ты, браноносца какого владеешь супругой цветущей. Были б не в помощь тебе ни кифара, ни дар Афродиты, Пышные кудри и прелесть, когда бы ты с прахом смесился. Слишком робок троянский народ, иль давно б уже был ты Каменной ризой одет[1], злополучий толиких виновник!» — 1-57

На Гектора луки ахеян сыны натянули. Многие метили копьями, многие бросили камни. К ним громогласно воззвал повелитель мужей Агамемнон: «Стойте, аргивцы друзья! не стреляйте, ахейские мужи! Слово намерен вещать шлемоблещущий Гектор великий». Рек, — и ахеяне прервали бой и немедленно стали Окрест, умолкнув; и Гектор великий вещал среди воинств: «Сонмы троян и ахеян красивопоножных! внимайте, Что предлагает Парис, от которого брань воспылала. Он предлагает троянам и всем меднолатным ахейцам Ратные сбруи свои положить на всеплодную землю; Сам посреди ополчений с воинственным он Менелаем, Битвой, один на один, за Елену желает сразиться. Кто из двоих победит и окажется явно сильнейшим, В дом и Елену введёт, и сокровища все он получит; Мы ж на взаимную дружбу священные клятвы положим». Рек он; ахейцы безмолвные все сохраняли молчанье; И меж них провещал Менелай, знаменитый воитель: «Ныне внимайте и мне; жесточайшая горесть пронзает Сердце моё; помышляю давно я: пора примириться Трои сынам и ахейцам; довольно вы бед претерпели Ради вражды между мной и Парисом, виновником оной. Кто между двумя судьбой обречен на погибель, Тот да погибнет! а вы, о друзья, примиритесь немедля. Пусть же представят и белого агнца, и чёрную овцу Солнцу принесть и земле; а Крониду пожрём[К 19] мы другого. Пусть призовут и Приама владыку, да клятву положит Сам (а сыны у него напыщенны, всегда вероломны): Да преступник какой-либо Зевсовых клятв не разрушит: Сердце людей молодых легкомысленно, непостоянно; Старец <…> вперёд и назад прозорливо Смотрит, обеих сторон соблюдая взаимную пользу». — 79-110

Старцы народа сидели на Скейской возвышенной башне, Старцы, уже не могучие в брани, но мужи совета, Сильные словом, цикадам подобные, кои по рощам, Сидя на ветвях дерев, разливают голос их звонкий: Сонм таковых илионских старейшин собрался на башне. Старцы, лишь только узрели идущую к башне Елену, Тихие между собой говорили крылатые речи: «Нет, осуждать невозможно, что Трои сыны и ахейцы Брань за такую жену и беды столь долгие терпят: Истинно, вечным богиням она красотою подобна! Но, и столько прекрасная, пусть возвратится в Элладу; Пусть удалится от нас и от чад нам любезных погибель!» — 149-60

Когда говорить восставал Одиссей многоумный, Тихо стоял и в землю смотрел, потупивши очи; Скиптра в деснице своей ни назад, ни вперед он не двигал, Но незыбно держал, человеку простому подобный. Счёл бы его ты разгневанным мужем или скудоумным. Но когда издавал он голос могучий из персей, Речи, как снежная вьюга, из уст у него устремлялись! Нет, не дерзнул бы никто с Одиссеем стязаться словами; Мы не дивились тогда Одиссееву прежнему виду. — 216-24

— Антенор

Царь Агамемнон воззвал, с воздеянием дланей моляся: «Мощный Зевс, обладающий с Иды, преславный, великий! Гелиос, видящий всё и слышащий всё в поднебесной! Реки, земля и вы, что в подземной обители души Оных караете смертных, которые ложно клянутся! Будьте свидетели вы и храните нам клятвы святые: <…> Если Париса в бою поразит Менелай светловласый, Граждане Трои должны возвратить и жену и богатства; Пеню должны заплатить аргивянам, какую прилично; Память об ней да прейдёт и до поздних племён человеков». — 275-80, 84-7

Старец Приам между тем обратился к народам, вещая: «Слову, внимайте, трояне и храбрые мужи ахейцы: Я удаляюсь от вас, в Илион возвращаюсь холмистый. Мне недостанет сил, чтобы видеть своими очами Сына любезного бой с Менелаем, питомцем Арея. Ведает Зевс Эгиох и другие бессмертные боги, В битве кому из подвижников смертный конец предназначен». <…> Гектор тогда Приамид и с ним Одиссей благородный Прежде измерили место сражения; после, повергнув Жребии в медный шелом, сотрясали, да ими решится, Кто в сопротивника первый копьё медяное пустит. Рати же окрест молились и длани к богам воздевали; Так не один восклицал меж рядами троян и ахеян: «Мощный Зевс, обладающий с Иды, преславный, великий! Кто между ими погибельных дел сих и распрей виновник, Дай ты ему, пораженному, в дом погрузиться Аида, Нам же опять утвердить и священные клятвы, и дружбу!» Так возглашают; а Гектор великий два жребия в шлеме, Взор отвратив, сотрясает, и выпрянул жребий Париса. Воины быстро уселись рядами, где каждый оставил Коней своих звуконогих и пестрые ратные сбруи. Тою порой вкруг рамен покрывался оружием пышным Юный герой Александр, супруг лепокудрой Елены. — 303-9, 14-29

Царь Менелай, умоляющий пламенно Зевса владыку: «Зевс! помоги покарать сотворившего мне оскорбленье! В прах моею рукой низложи Приамида Париса; Пусть ужасается каждый и в поздно рождённых потомках Злом воздавать за приязнь добродушному гостеприимцу». Рек он — и, мощно сотрясши, поверг длиннотенную пику, И ударил жестоко противника в щит круговидный: Щит светозарный насквозь пробежала могучая пика, Броню насквозь, украшением пышную, быстро пронзила И, на паху подреберном, хитон у Париса рассекла, Бурная; он, лишь отпрянув, погибели чёрной избегнул. Сын же Атреев, исторгнув стремительно меч среброгвоздньй Грянул с размаху по бляхе шелома; но меч, над шеломом В три и четыре куска раздробившися, пал из десницы. Царь Менелай возопил, на пространное небо взирая: «Зевс, ни один из бессмертных, подобно тебе, не злотворен! Я наконец уповал покарать Александра злодея; И в руках у меня сокрушается меч, и напрасно Вылетел дрот из десницы моей: не могу поразить я!» Рек — и напал на него, за шлем ухватив коневласый, Быстро повлёк, обратившися к пышнопоножным ахейцам. Стиснул Парисову нежную выю ремень хитрошвенный — Вплоть у него под брадой проходившая подвязь шелома. Он и довлёк бы его, и покрылся бы славой великой; Но любимца увидела Зевсова дочь Афродита; Кожу вола, поражённого силой, она разорвала: Шлем последовал праздный за мощной рукой Менелая. Быстро его Атрейон[К 1], закруживши на воздухе, ринул К пышнопоножным данаям, и подняли верные други. Сам же он бросился вновь, поразить Александра пылая Медным копьём; но Киприда его от очей, как богиня, Вдруг похищает и, облаком тёмным покрывши, любимца В ложницу вводит, в чертог, благовония сладкого полный; Быстро уходит Елену призвать, и на башне высокой Ледину дочь, окруженную сонмом троянок, находит, Тихо рукой потрясает её благовонную ризу И говорит, уподобяся старице, древле рожденной, Пряхе, что в прежние дни для неё в Лакедемоне граде Волну прекрасно пряла и царевну вседушно любила: Ей уподобяся, так говорит Афродита богиня: «В дом возвратися, Елена; тебя Александр призывает. Он уже дома, сидит в почивальне, на ложе точеном, Светел красой и одеждой; не скажешь, что юный супруг твой С мужем сражался и с боя пришёл, но что он к хороводу Хочет идти иль воссел опочить, хоровод лишь оставив». Так говорила, — и душу Елены в груди взволновала: Но, лишь узрела Елена прекрасную выю Киприды, Прелести полные перси и страстно блестящие очи, В ужас пришла, обратилась к богине и так говорила: «Ах, жестокая! снова меня обольстить ты пылаешь? Или меня ещё дальше, в какой-либо град многолюдный, Фригии град иль Меонии[1] радостной хочешь увлечь ты, Если и там обитает любезный тебе земнородный? Ныне, когда Менелай, на бою победив Александра, Снова в семейство меня возвратить, ненавистную, хочет, Что ты являешься мне, с злонамеренным в сердце коварством? Шествуй к любимцу сама, от путей отрекися бессмертных И, стопою твоей никогда не касаясь Олимпа, Вечно при нём изнывай и ласкай властелина, доколе Будешь им названа или супругою, или рабою! Я же к нему не пойду, к беглецу; и позорно бы было Ложе его украшать; надо мною троянские жены Все посмеются; довольно и так мне для сердца страданий!» Ей, раздражённая Зевсова дочь, отвечала Киприда: «Смолкни, несчастная! Или, во гневе тебя я оставив, Так же могу ненавидеть, как прежде безмерно любила. Вместе обоих народов, троян и ахеян, свирепство Я на тебя обращу, и погибнешь ты бедственной смертью!» — 350-417

Песнь IV

… негодуя, вздыхали Афина и Гера; Вместе сидели они и троянам беды умышляли. Но Афина смолчала; не молвила, гневная, слова Зевсу отцу, а её волновала свирепая злоба. Гера же гнева в груди не сдержала, воскликнула к Зевсу: «Сердцем жестокий Кронион! какой ты глагол произносишь? Хочешь ты сделать и труд мой ничтожным, и пот мой бесплодным, Коим, трудясь, обливалася? Я истомила и коней, Рать подымая на гибель Приаму и чадам Приама. Волю твори; но не все от бессмертных её мы одобрим». Ей негодующей сердцем ответствовал Зевс тучеводец: «Злобная; старец Приам и Приамовы чада какое Зло пред тобой сотворили, что ты непрестанно пылаешь Град Илион истребить, благолепную смертных обитель? Если б могла ты, войдя во врата и троянские стены, Ты бы пожрала живых и Приама, и всех Приамидов, И троянский народ, и тогда б лишь насытила злобу! Делай, что сердцу угодно; да горький сей спор напоследок Грозной вражды навсегда между мной и тобой не положит. Слово ещё изреку я, а ты впечатлей его в сердце: Если и я, пылающий гневом, когда возжелаю Град ниспровергнуть, отчизну любезных тебе человеков, — Гнева и ты моего не обуздывай, дай мне свободу! Град сей тебе я предать соглашаюсь, душой несогласный. Так, под сияющим солнцем и твердью небесною звездной Сколько ни зрится градов, населенных сынами земными, Сердцем моим наиболее чтима священная Троя, Трои владыка Приам и народ копьеносца Приама. Там никогда мой алтарь не лишался ни жертвенных пиршеств, Ни возлияний, ни дыма: сия бо нам честь подобает». — 20-49

«Быстро, Афина, лети к ополченыо троян и данаев; Там искушай и успей, чтоб славою гордых данаев Первые Трои сыны оскорбили, разрушивши клятву». Рек — и подвигнул давно пылавшую сердцем Афину: Бурно помчалась богиня, с Олимпа высокого бросясь. Словно звезда, какую Кронион Зевс посылает Знаменьем или пловцам, иль воюющим ратям народов, Яркую; вкруг, из неё неисчетные сыплются искры, — В виде таком устремляясь на землю, Паллада Афина Пала в средину полков: изумление обняло зрящих Конников храбрых троян и медянодоспешных данаев; Так говорил не один ратоборец, взглянув на другого: «Снова войне ненавистной, снова сече кровавой Быть перед Троей; или полагает мир между нами Зевс всемогущий, который меж смертными браней решитель». — 70-84

Так говоря, безрассудного сердце Афина подвигла. Лук обнажил он лоснистый, рога быстроскачущей серны, Дикой, которую некогда сам он под перси уметил, С камня готовую прянуть; её, ожидавший в засаде, В грудь он стрелой угодил и хребтом опрокинул на камень. Роги её от главы на шестнадцать ладоней вздымались. Их, обработав искусно, сплотил рогодел знаменитый, Вылощил ярко весь лук и покрыл его златом поверхность. Лук сей блестящий, стрелец натянувши, искусно изладил, К долу склонив; и щитами его заградила дружина, В страхе, да слуги Арея в него не ударят, ахейцы, Прежде чем будет пронзен Менелай, воевода ахеян. Пандар же крышу колчанную поднял и выволок стрелу, Новую стрелу крылатую, чёрных страданий источник. Скоро к тугой тетиве приспособил он горькую стрелу, И, обет сотворя луконосцу ликийскому, Фебу, Агнцев ему первородных принесть знаменитую жертву, В отческий дом возвратяся, в священные Зелии стены, Разом повлек он и уши стрелы, и воловую жилу; Жилу привлек до сосца и до лука железо пернатой; И едва круговидный огромный свой лук изогнул он, Рог заскрипел, тетива загудела, и прянула стрелка Остроконечная, жадная в сонмы влететь сопротивных. Но тебя, Менелай, не оставили жители неба, Вечные боги, и первая дщерь светлоокая Зевса: Став пред тобою, она возбраняет стреле смертоносной К телу касаться, её отражает, как нежная матерь Гонит муху от сына, сном задремавшего сладким. Медь направляет богиня туда, где застежки златые Запон[К 20] смыкали и где представлялася броня двойная: Бурно пернатая горькая в сомкнутый запон упала И насквозь просадила изящно украшенный запон, <136> Навязь[К 21] медную, тела защиту, стрел сокрушенье, <138> И рассекла, могучая, верхнюю кожу героя; Быстро багряная кровь заструилась из раны Атрида. Так, как слоновая кость, обагренная в пурпур женою, Карскою или меонской, для пышных нащечников коням, В доме лежит у владелицы: многие конники страстно Жаждут обресть; но лежит драгоценная царская утварь, Должная быть и коню украшеньем, и коннику славой, — Так у тебя, Менелай, обагрилися пурпурной кровью Бёдра крутые, красивые ноги и самые глезны. В ужас пришёл Атрид, повелитель мужей Агамемнон, Брата увидевши кровь, изливавшуюсь током из язвы: <…> «Если умрёшь ты, о брат мой, и жизни предел здесь окончишь. Я, отягченный стыдом, отойду в многожаждущий[К 22] Аргос! Скоро тогда по отечестве все затоскуют ахейцы. В славу Приаму и в радость троянам, здесь мы оставим Нашу Елену, и кости твои середь поля истлеют, Легшие в чуждой троянской земле, не свершенному делу. Скажет тогда не один беспредельно надменный троянец, Гордо на гроб наскочив Менелая, покрытого славой: — Если бы так над всеми свой гнев совершал Агамемнон! Он к Илиону ахейскую рать приводил бесполезно; Он с кораблями пустыми в любезную землю родную Вспять возвратился, оставивши здесь Менелая героя. — Так он речет; и тогда расступися, земля, подо мною!» — 104-49, 70-82

Оба готовились в бой, окружённые тучею пеших. Словно как с холма высокого тучу великую пастырь Видит, над морем идущую, ветром гонимую бурным: Издали взору его как смола представлялся чёрной, Мчится над морем она, предводящая страшную бурю; С ужасом пастырь глядит и стада свои гонит в пещеру, — Вслед таковы за Аяксами юношей, пламенных в битвах, К брани кровавой с врагом устремлялись фаланги густые, Чёрные, грозно кругом и щиты воздымая и копья. — 274-82

Словно ко брегу гремучему быстрые волны морские Идут, гряда за грядою, клубимые Зефиром ветром; Прежде средь моря они воздымаются; после, нахлынув, С громом об берег дробятся ужасным, и выше утёсов Волны понурые плещут и брызжут солёную пену, — Так непрестанно, толпа за толпою, данаев фаланги В бой устремляются; каждой из них отдаёт повеленья Вождь, а воины идут в молчании; всякий спросил бы: Столько народа идущего в персях имеет ли голос? Вои молчат, почитая начальников: пышно на всех их Пестрые сбруи сияют, под коими шествуют стройно. Но трояне, как овцы, богатого мужа в овчарне Стоя тьмочисленные и млеком наполняя дойницы, Все непрестанно блеют, отвечая блеянию агнцев, — Крик такой у троян раздавался по рати великой; Крик сей и звук их речей не у всех одинаковы были, Но различный язык разноземных народов союзных. Их возбуждает Арей, а данаев Паллада Афина, Ужас насильственный, Страх и несытая бешенством Распря, Бога войны, мужегубца Арея сестра и подруга: Малая в самом начале, она пресмыкается; после В небо уходит главой, а стопами по долу ступает. Распря, на гибель взаимную, сеяла ярость меж ратей, Рыща кругом по толпам, умирающих стон умножая. Рати, одна на другую идущие, чуть соступились, Разом сразилися кожи[1], сразилися копья и силы Воинов, медью одеянных; выпуклобляшные разом Сшиблись щиты со щитами; гром раздался ужасный. Вместе смешались победные крики и смертные стоны Воев губящих и гибнущих; кровью земля заструилась, Словно когда две реки наводнённые, с гор низвергаясь, Обе в долину единую бурные воды сливают, Обе из шумных истоков бросаясь в пучинную пропасть; Шум их далеко пастырь с утёса нагорного слышит, — Так от сразившихся воинств и гром разлиялся и ужас. — 422-56

Тут поражён Теламонидом сын Анфемиона юный, Жизнью цветущий, герой Симоисий, которого матерь, Некогда с Иды сошедшая вместе с своими родными Видеть стада, родила на зелёных брегах Симоиса: Родшийся там, наречён Симоисием, но и родившим Он не воздал за своё воспитание: краток во цвете Был его век, Теламонова сына копьём пресеченный. Он устремлялся вперёд, как его поразил Теламонид В грудь близ десного сосца; на другую страну через рамо Вышло копьё, и на землю нечистую пал он, как тополь, Влажного луга питомец, при блате великом возросший, Ровен и чист, на единой вершине раскинувший ветви, Тополь, который избрав, колесничник железом блестящим Ссёк, чтоб в колёса его для прекрасной согнуть колесницы; В прахе лежит он и сохнет на бреге потока родного, — Юный таков Симоисий лежал, обнажённый доспехов Мощным Аяксом. — 473-89

Вспять подались и передних ряды, и божественный Гектор; Громко вскричали ахеян сыны и, похитивши трупы, Ринулись прямо, пробились вперед; Аполлон раздражился, Смотря с Пергамских[К 23] высот, и воскликнул, троян возбуждая: «Конники Трои, вперёд! не давайте вы бранного поля Гордым ахейцам; их груди не камень, тела не железо, Чтобы меди удары, пронзающей тело, ничтожить. Днесь и Пелид не воинствует, сын лепокудрой Фетиды: Он пред судами гнев, сокрушительный сердцу, питает». Так им из града гремел он, ужасный; но воев ахейских Зевсова славная дочь, Тритогения, дух возбуждала, Быстро носясь по толпам, где медлительных видела воев. Тут Амаринкова сына, Диора, судьба оковала: Камнем он был поражён рукометным, жестоко зубристым В правую голень: его поразил предводитель фракиян, Пирос герой, Имбразид, к Илиону из Эны[К 24] притекший. Обе на голени жилы и кость раздробил совершенно Камень бесстыдный, и навзничь, шатаяся, в прах Амаринкид Грянулся, руки дрожащие к милым друзьям простирая, Дух предающий; а тут прилетел поразивший фракиец, Пирос могучий, и пику вонзил средь утробы; на землю Вылилась внутренность вся, — и мрак осенил ему очи. Пироса бурного пикой ударил Фоас этолиец[1] В перси, выше сосца, и вонзилася в легкое пика. Быстро примчался Фоас этолиец; могучую пику Вырвал из персей фракийца и, меч обнажив изощренный, В чрево его посредине ударил и душу исторгнул; Сбруи ж похитить не мог: обступали героя фракийцы, Мужи высокочубастые, грозно уставивши копья. Ими, сколь ни был огромен, и крепок, и мужеством славен, Прогнан Фоас; и назад отступил, поколебанный силой. — 505-35

Песнь V

Юношу сильный Атрид Менелай, знаменитый копейщик, Близко его убегавшего, ясенной пикою острой В спину меж плеч поразил и сквозь перси кровавую выгнал: Грянулся в прах он лицом, зазвучала кругом его сбруя. — 55-8 (парафраз 40-2)

Вождь Мерион Ферекла повергнул, <…> Зодчего мужа, которого руки во всяком искусстве Опытны были; его безмерно любила Паллада; Он и Парису герою суда многовеслые строил, Бедствий начало[К 25], навлекшие гибель как всем илионцам, Так и ему: не постигнул судеб он богов всемогущих. Воя сего Мерион, пред собою гоня и настигнув, Быстро в десное стегно поразил копием, — и глубоко, Прямо в пузырь, под лобковою костью, проникнуло жало: С воплем он пал на колена, и падшего Смерть осенила. Мегес Педея сразил, Антенорова храброго сына. Сын незаконный он был, но его воспитала Феана С нежной заботой, как собственных чад, угождая супругу. Мегес Филид, на него устремяся, копейщик могучий, В голову около тыла копьём поразил изощренным. Медь, меж зубов пролетевши, подсекла язык у Педея: Грянулся в прах он и медь холодную стиснул зубами. Вождь Эврипил Эвемонид сразил Гипсенора героя, Ветвь Долопиона старца, который, возвышенный духом, Был у Скамандра священник и чтился как бог от народа. Мужа сего Эврипил, блистательный сын Эвемонов, В бегстве узрев пред собою, догнал на бегу и по раму Острым мечом поразил и отнёс жиловатую руку; Там же рука, кровавая пала на прах, и троянцу Очи смежила кровавая Смерть и могучая Участь. — 59-83

Диомеда вождя не узнал бы ты, где он вращался, С кем воевал, с племенами троян, с племенами ль ахеян? Реял по бранному полю, подобный реке наводненной, Бурному в осень разливу, который мосты рассыпает; Бега его укротить ни мостов укрепленных раскаты, Ни зелёных полей удержать плотины не могут, Если незапный он хлынет, дождем отягченный Зевеса: Вкруг от него рассыпаются юношей красных работы, — Так от Тидида[К 26] кругом волновались густые фаланги Трои сынов и стоять не могли, превосходные силой. — 85-94

	Ободритесь, трояне, бодатели коней![К 27] — 102
	— Пандар

Как ни пламенно прежде горел он с врагами сражаться, Ныне трикраты сильнейшим, как лев, распылался он жаром, Лев, которого пастырь в степи, у овец руноносных, Ранил легко, чрез ограду скакавшего, но, не сразивши, Силу лишь в нём пробудил; и уже, отразить не надеясь, Пастырь под сень укрывается; мечутся сирые овцы; Вкруг по овчарне толпятся, одни на других упадают; Лев распалённый назад, чрез высокую скачет ограду, — Так распалённый Тидид меж троян ворвался, могучий. <…> А другого мечом, по плечу возле выи, огромным Резко ударив, плечо отделил от хребта и от выи. Бросивши сих, на Абаса напал и вождя Полиида, Двух Эвридама сынов, сновидений гадателя-старца; Им, отходящим, родитель не мог разгадать сновидений; С них Диомед могучий, с поверженных, сорвал корысти[К 28]. После пошёл он на Ксанфа и Фоона, двух Фенопидов, Фенопса поздних сынов; разрушаемый старостью скорбной, Он не имел уже сына, кому бы стяжанья оставить. Их Диомед повергнул и сладкую жизнь у несчастных Братьев похитил; отцу же — и слёзы, и мрачные скорби Старцу оставил: детей, возвратившихся с брани кровавой, Он не обнял; наследство его разделили чужие. — 134-43, 46-58

Тевкр Теламониев первый отважного сверг браноносца Имбрия, Ментора сына, конями богатого мужа. Он в Педаосе жил до нашествия рати ахейской <173>. Но когда аргивяне пришли в кораблях многовеслых, Он прилетел в Илион и в боях меж троян отличался; Жил у Приама и был как сын почитаем от старца. Мужа сего Теламонид огромною пикой под ухо Грянул и пику исторг; и на месте пал он, как ясень Пышный, который на холме, далеко путнику видном, Ссеченный медью, зелёные ветви к земле преклоняет… — 170-80

Камень рукой захватил сын Тидеев, Страшную тягость, какой бы не подняли два человека Ныне живущих людей, — но размахивал им и один он; Камнем Энея таким поразил по бедру <…>. Герой поражённый Пал на колено вперёд; и, колеблясь, могучей рукою В дол упирался, и взор его чёрная ночь осенила. Тут неизбежно погиб бы Эней, предводитель народа, Если б того не увидела Зевсова дочь Афродита, Матерь, его породившая с пастырем юным, Анхизом. Около милого сына обвив она белые руки, Ризы своей перед ним распростёрла блестящие сгибы, Кроя от вражеских стрел, да какой-либо конник данайский Медию персей ему не пронзит и души не исторгнет, Так уносила Киприда любезного сына из боя. Тою порою Сфенел Капанид не забыл наставлений, Данный ему Диомедом, воинственным сыном Тидея: Коней своих звуконогих вдали от бранной тревоги Он удержал и, бразды затянув за скобу колесницы, Бросился быстро на праздных Энея коней пышногривых, И, отогнав от троян к меднолатным дружинам ахеян, Другу отдал Деипилу, которого сверстников в сонме Более всех он любил, по согласию чувств их сердечных, Гнать повелев к кораблям мореходным; сам же, бесстрашный, Став в колеснице своей и блестящие вожжи ослабив, Вслед за Тидидом царём на конях звуконогих понёсся, Пламенный. Тот же Киприду преследовал медью жестокой, Знав, что она не от мощных богинь, не от оных бессмертных, Кои присутствуют в бранях и битвы мужей устрояют, Так, как Афина или как громящая грады Энио. И едва лишь догнал, сквозь густые толпы пролетая, Прямо уставив копьё, Диомед, воеватель бесстрашный, Острую медь устремил и у кисти ранил ей руку Нежную: быстро копьё сквозь покров благовонный, богине Тканный самими Харитами, кожу пронзило на длани Возле перстов; заструилась бессмертная кровь Афродиты, Влага, какая струится у жителей неба счастливых: Ибо ни брашн не ядят, ни от гроздий вина не вкушают; Тем и бескровны они, и бессмертными их нарицают. Громко богиня вскричав, из объятий бросила сына; На руки быстро его Аполлон и приял и избавил, Облаком чёрным покрыв. <346> Грозно меж тем на богиню вскричал Диомед воеватель: «Скройся, Зевесова дочь! удалися от брани и боя. Или ещё не довольно, что слабых ты жён обольщаешь? Если же смеешь и в брань ты мешаться, вперёд, я надеюсь, Ты ужаснёшься, когда и название брани услышишь!» Рек, — и она удаляется смутная, с скорбью глубокой. Быстро Ирида её, поддержав, из толпищ выводит В омраке чувств от страданий; померкло прекрасное тело! <…> Киприда стенящая пала к коленам Дионы, Матери милой, и матерь в объятия дочь заключила, Нежно ласкала рукой, вопрошала и так говорила: «Дочь моя милая, кто из бессмертных с тобой дерзновенно Так поступил, как бы явно какое ты зло сотворила?» Ей, восстенав, отвечала владычица смехов Киприда: «Ранил меня Диомед, предводитель аргосцев надменный, Ранил за то, что Энея хотела я вынесть из боя, Милого сына, который всего мне любезнее в мире. Ныне уже не троян и ахеян свирепствует битва; Ныне с богами сражаются гордые мужи данаи!» Ей богиня почтенная вновь говорила Диона: «Милая дочь, ободрись, претерпи, как ни горестно сердцу. Много уже от людей, на Олимпе живущие боги, Мы пострадали, взаимно друг другу беды устрояя. Так пострадал и Арей, как его Эфиальтес и Отос, Два Алоида огромные, страшною цепью сковали: Скован, тринадцать он месяцев в медной темнице томился. Верно бы там и погибнул Арей, ненасытимый бранью, Если бы мачеха их, Эрибея прекрасная, тайно Гермесу не дала вести: Гермес Арея похитил, Силы лишённого: страшные цепи его одолели. Гера подобно страдала, как сын Амфитриона[1] мощный В перси её поразил треконечною горькой стрелою. Лютая боль безотрадная Геру богиню терзала! Сам Айдес, меж богами, ужасный, страдал от пернатой. Тот же погибельный муж, громовержцева отрасль, Айдеса, Ранив у врат подле мёртвых, в страдания горькие ввергнул. Он в Эгиохов дом, на Олимп высокий вознёсся, Сердцем печален, болезнью терзаем; стрела роковая В мощном Айдесовом раме стояла и мучила душу, Бога Пеан врачевством, утоляющим боли, осыпав, Скоро его исцелил, не для смертной рождённого жизни. Дерзкий, неистовый! он не страшась совершал злодеянья: Луком богов оскорблял, на Олимпе великом живущих! Но на тебя Диомеда воздвигла Паллада Афина. Муж безрассудный! не ведает сын дерзновенный Тидеев: Кто на богов ополчается, тот не живёт долголетен; Дети отцом его, на колени садяся, не кличут В дом свой пришедшего с подвигов мужеубийственной брани. — 302-5, 8-54, 70-409

Феб же, Энея похитив из толпищ, его полагает В собственном храме своём, на вершине святого Пергама. Там Анхизиду и Лета, и стрелолюбивая Феба Сами в великом святилище мощь и красу возвращали. Тою порой Аполлон сотворил обманчивый призрак — Образ Энея живой и оружием самым подобный. Около призрака Трои сынов и бесстрашных данаев Сшиблись ряды… — 445-52

Бога узрев, ужаснулся Тидид, воеватель могучий, И, как неопытный путник, великою степью идущий, Вдруг перед быстрой рекою, падущею в понт, цепенеет, Пеной кипящую видя, и смутный назад отступает, — Так отступил Диомед… — 596-600

Тлиполем Гераклид к сопротивнику первый воскликнул: «Ликии царь Сарпедон! какая тебе неизбежность Здесь между войск трепетать, человек незнакомый с войною? Лжец, кто расславил тебя громоносного Зевса рожденьем! Нет, несравненно ты мал пред великими теми мужами, Кои от Зевса родились, меж древних племён человеков, И каков, повествуют, великая сила Геракла, Был мой родитель, герой дерзновеннейший, львиное сердце! Он, приплывши сюда, чтоб взыскать с Лаомедона коней, Только с шестью кораблями, с дружиною ратною малой, Град Илион разгромил и пустынными стогны оставил! Ты же робок душой и предводишь народ на погибель». — 632-43

Там пред аргивцами став, возопила великая Гера В образе Стентора, мощного, медноголосого мужа, Так вопиющего, как пятьдесят совокупно другие: «Стыд, аргивяне, презренные, дивные только по виду! Прежде, как в грозные битвы вступал Ахиллес благородный, Трои сыны никогда из Дардановых врат не дерзали Выступить: все трепетали его сокрушительной пики! Ныне ж далеко от стен, пред судами, трояне воюют!» — 784-91

Песнь VI

Аякс Теламонид, стена меднобронных данаев… — 5

Сын Приамов Гелен, знаменитейший птицегадатель: «Гектор, Эней! на вас, воеводы, лежит наипаче Бремя забот о народе троянском; отличны вы оба В каждом намеренье вашем, сражаться ли нужно иль мыслить. Станьте же здесь и бегущие рати у врат удержите, Сами везде устремляясь, доколе в объятия жён их Все беглецы не падут и врагам в посмеянье не будут! Но когда вы троянские вкруг ободрите фаланги, Мы, оставаяся здесь, с аргивянами будем сражаться, Сколько бы ни были ими теснимы: велит неизбежность. Гектор, но ты поспеши в Илион и совет мой поведай Матери нашей: пускай соберет благородных троянок В замок градской[1], перед храм светлоокой Паллады богини. Там, заключённые двери отверзя священного дома, Пышный покров, величайший, прелестнейший всех из хранимых В царском дому и который сама наиболее любит, Пусть на колена его лепокудрой Афины положит. Пусть ей двенадцать крав, однолетних, ярма не познавших, В храме заклать обрекается, если, молитвы услыша, Град богиня помилует, жён и младенцев невинных… — 76-95

Главк даровал бытие непорочному Беллерофонту, Коему щедрые боги красу и любезную доблесть В дар ниспослали; но Прет неповинному гибель умыслил: Злобно его из народа изгнал (повелитель ахеян Был он сильнейший: под скипетр его покорил их Кронион). С юношей Прета жена возжелала, Антия младая, Тайной любви насладиться; но к ищущей был непреклонен, Чувств благородных исполненный, Беллерофонт непорочный; И жена, клевеща, говорила властителю Прету: — Смерть тебе Прет, когда сам не погубишь ты Беллерофонта: Он насладиться любовью со мною хотел, с нехотящей. — Так клеветала; разгневался царь, таковое услыша; Но убить не решился: в душе он сего ужасался; В Ликию выслал его и вручил злосоветные знаки, Много на дщице складной[1] начертав их[К 29], ему на погибель; Дщицу же тестю велел показать, да от тестя погибнет. Беллерофонт отошел, под счастливым покровом бессмертных. Мирно достиг он ликийской земли и пучинного Ксанфа; Принял его благосклонно ликийских мужей повелитель; Девять дней угощал, ежедневно тельца закалая. Но воссиявшей десятой богине Заре розоперстой, Гостя расспрашивал царь и потребовал знаки увидеть, Кои принес он ему от любезного зятя, от Прета. И когда он приял злосоветные зятевы знаки, Юноше Беллерофонту убить заповедал Химеру Лютую, коей порода была от богов, не от смертных: Лев головою, задом дракон и коза серединой, Страшно дыхала она пожирающим пламенем бурным. Грозную он поразил, чудесами богов ободренный. После войною ходил на солимов, народ знаменитый; В битве, ужаснее сей, как поведал он, не был с мужами; В подвиге третьем разбил амазонок он мужеобразных. Но ему, возвращавшемусь, Прет погибель устроил: Избранных в царстве пространном ликиян храбрейших в засаду Скрыл на пути; но они своего не увидели дома: Всех поразил их воинственный Беллерофонт непорочный. Царь наконец познал знаменитую отрасль бессмертных; В доме его удержал и дочь сочетал с ним царевну; Отдал ему половину блистательной почести царской; И ликийцы ему отделили удел превосходный… — 155-94

Гектор меж тем приближился к Скейским воротам и к дубу. Окрест героя бежали троянские жены и девы, Те вопрошая о детях, о милых друзьях и о братьях, Те о супругах; но он повелел им молиться бессмертным Всем, небеса населяющим: многим беды угрожали! Но когда подошёл он к прекрасному дому Приама, К зданию с гладкими вдоль переходами (в нём заключалось Вкруг пятьдесят почивален, из гладко отесанных камней, Близко одна от другой устроенных, в коих Приама Все почивали сыны у цветущих супруг их законных; Дщерей его на другой стороне, на дворе, почивальни Были двенадцать, <…> в коих Приама Все почивали зятья у цветущих супруг их стыдливых), Там повстречала его милосердая матерь Гекуба, <252> За руку сына взяла, вопрошала и так говорила: «Что ты, о сын мой, приходишь, оставив свирепую битву? Верно, жестоко теснят ненавистные мужи ахейцы, Ратуя близко стены? И тебя устремило к нам сердце: Хочешь ты, с замка троянского, руки воздеть к Олимпийцу? Но помедли, мой Гектор, вина я вынесу чашу Зевсу отцу возлиять и другим божествам вековечным; После и сам ты, когда пожелаешь испить, укрепишься; Мужу, трудом истомленному, силы вино обновляет; Ты же, мой сын, истомился, за граждан твоих подвизаясь». Ей отвечал знаменитый, шеломом сверкающий Гектор: «Сладкого пить мне вина не носи, о почтенная матерь! Ты обессилишь меня, потеряю я крепость и храбрость. Чермное ж Зевсу вино возлиять неомытой рукою Я не дерзну, и не должно сгустителя облаков Зевса Чествовать или молить оскверненному кровью и прахом. Но иди ты, о матерь, Афины добычелюбивой В храм, с благовонным курением, с сонмом жён благородных». — 237-70

К Гектору с лаской Елена смиренную речь обратила: «Деверь жены бесстыдной, виновницы бед нечестивой[4] Если б в тот день же меня, как на свет породила лишь матерь, Вихорь свирепый, восхитя, умчал на пустынную гору Или в кипящие волны ревущего моря низринул, — Волны б меня поглотили и дел бы таких не свершилось! Но, как такие беды божества предназначили сами, Пусть даровали бы мне благороднее сердцем супруга, Мужа, который бы чувствовал стыд и укоры людские! Сей и теперь легкомыслен, подобным и после он будет; И за то, я надеюсь, достойным плодом насладится! Но войди ты сюда и воссядь успокоиться в кресло, Деверь; твою наиболее душу труды угнетают, Ради меня, недостойной[4], и ради вины Александра: Злую нам участь назначил Кронион, что даже по смерти Мы оставаться должны на бесславные песни потомкам!» — 343-53

… сын Гипполохов: «Сын благородный Тидея, почто вопрошаешь о роде? Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков: Ветер одни по земле развевает, другие дубрава, Вновь расцветая, рождает, и с новой весной возрастают; Так человеки: сии нарождаются, те погибают». — 145-9

Подле него Андромаха стояла, лиющая слёзы <…>. Ей отвечал знаменитый, шеломом сверкающий Гектор: «<…> страшный Стыд мне пред каждым троянцем и длинноодежной троянкой, Если, как робкий, останусь я здесь, удаляясь от боя. Сердце мне то запретит; научился быть я бесстрашным, Храбро всегда меж троянами первыми биться на битвах, Славы доброй отцу и себе самому добывая! Твёрдо я ведаю сам, убеждаясь и мыслью и сердцем, Будет некогда день, и погибнет священная Троя, С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама. Но не столько меня сокрушает грядущее горе Трои; Приама родителя, матери дряхлой, Гекубы, Горе, тех братьев возлюбленных, юношей многих и храбрых, Кои полягут во прах под руками врагов разъяренных, Сколько твоё, о супруга! тебя меднолатный ахеец, Слёзы лиющую, в плен повлечёт и похитит свободу! И, невольница, в Аргосе будешь ты ткать чужеземке, Воду носить от ключей Мессеиса[К 30] или Гиперея[К 31], С ропотом горьким в душе; но заставит жестокая нужда! Льющую слёзы тебя кто-нибудь там увидит и скажет: Гектора это жена, превышавшего храбростью в битвах Всех конеборцев троян, как сражалися вкруг Илиона! Скажет — и в сердце твоём возбудит он новую горечь: Вспомнишь ты мужа, который тебя защитил бы от рабства! Но да погибну и буду засыпан я перстью земною Прежде, чем плен твой увижу и жалобный вопль твой услышу!» Рек — и сына обнять устремился блистательный Гектор; Но младенец назад, пышноризой кормилицы к лону С криком припал, устрашася любезного отчего вида, Яркою медью испуган и гребнем косматовласатым, Видя ужасно его закачавшимся сверху шелома. Сладко любезный родитель и нежная мать улыбнулись. Шлем с головы немедля снимает божественный Гектор, Наземь кладет его, пышноблестящий, и, на руки взявши Милого сына, целует, качает его и, поднявши, Так говорит, умоляя и Зевса, и прочих бессмертных: «Зевс и бессмертные боги! о, сотворите, да будет Сей мой возлюбленный сын, как и я, знаменит среди граждан; Так же и силою крепок, и в Трое да царствует мощно. Пусть о нём некогда скажут, из боя идущего видя: Он и отца превосходит! И пусть он с кровавой корыстью Входит, врагов сокрушитель, и радует матери сердце!» <…> Обнял её и, рукою ласкающий, так говорил ей: «Добрая! сердце себе не круши неумеренной скорбью. Против судьбы человек меня не пошлёт к Аидесу; Но судьбы, как я мню, не избег ни один земнородный Муж, ни отважный, ни робкий, как скоро на свет он родится. Шествуй, любезная, в дом, озаботься своими делами; Тканьем, пряжей займися, приказывай жёнам домашним Дело своё исправлять; а война — мужей озаботит Всех, наиболе ж меня, в Илионе священном рожденных». <494> И пошла Андромаха безмолвная к дому, Часто назад озираясь, слёзы ручьём проливая. Скоро достигла она устроением славного дома Гектора мужегубителя; в оном служительниц многих, Собранных вместе, нашла и к плачу их всех возбудила: Ими заживо Гектор был в своём доме оплакан. — 405, 40-81, 85-500

Песнь VII

Вдруг восстал Менелай и вещал между сонма ахеян, Всех упрекая жестоко и горестно сердцем стеная: «Горе мне! о самохвалы! ахеянки вы — не ахейцы! Срам для ахейских мужей из ужасных ужаснейший будет, Если от них ни один не посмеет на Гектора выйти: Но погибните все вы, рассыпьтесь водою и прахом, Вы, сидящие здесь, как народ без души и без чести! — 94-100

… Нестор шелом сотрясал пред собраньем; Вылетел жребий из шлема, данаями всеми желанный, Жребий Аякса; и вестник, понесши кругом по собранью, Всем, от десной стороны, показал воеводам ахейским. Знака никто не признал, отрекался от жребия каждый. Вестник предстал и к тому, по собранию окрест носящий, Кто и означил, и в шлем положил; Теламонид великий К вестнику руку простёр, и вестник, приближася, подал; Жребий увидевши, знак свой узнал и в восторге сердечном На землю бросил его и к ахеям вскричал Теламонид: «Жребий, ахеяне, мой! веселюся и сам я сердечно! Так над божественным Гектором льщусь одержать я победу. Други, пока я в рядах боевые доспехи надену, Вы молитеся Зевсу, могущему Кронову сыну, Между собою, безмолвно, да вас не услышат трояне. Или молитеся громко: мы никого не страшимся! Кто б ни желал, против воли меня не подвигнет он с поля Силой, ни ратным искусством; и я не невеждой, надеюсь, Сам у отца моего в Саламине рождён и воспитан!» Так говорил; а данаи молили могущего Зевса. Так не один возглашал, на пространное небо взирая: «Зевс отец, обладающий с Иды, преславный, великий, Дай ты Аяксу обресть и победу, и светлую славу! Если ж и Гектора любишь, когда и об нём промышляешь, — Равные им обоим и могущество даруй, и славу!» — 181-205

Не было утро ещё, но седели уж сумраки ночи, И на труд поднялися ахеян отборные мужи. Там, где тела сожигали, насыпали дружно могилу, Общую всем на долине… — 433-6

Гневно вздохнув, отвечал Посейдаону[К 32][1] Зевс тучеводец: «Бог много мощный, землею колеблющий, что ты вещаешь! Пусть от бессмертных другой устрашается замыслов равных, Кто пред тобою далёко слабее и силой и духом!» — 454-7

Песнь VIII

В ризе златистой Заря простиралась над всею землёю, Как богов на собор призвал молнелюбец Кронион; И, на высшей главе многохолмного сидя Олимпа, Сам он вещал; а бессмертные окрест безмолвно внимали. «Слушайте слово моё, и боги небес, и богини: Я вам поведаю, что мне в персях сердце внушает; И никто от богинь, и никто от богов да не мыслит Слово моё ниспровергнуть; покорные все совокупно Мне споспешайте, да я беспрепятственно дело исполню! Кто ж из бессмертных мятежно захочет, и я то узнаю, С неба сойти, пособлять илионянам или данаям, Тот, поражённый позорно, страдать на Олимп возвратится! Или восхичу его и низвергну я в сумрачный Тартар, В пропасть далёкую, где под землей глубочайшая бездна: Где и медяный помост, и ворота железные. Тартар, Столько далёкий от ада, как светлое небо от дола! Там он почувствует, сколько могучее всех я бессмертных! Или дерзайте, изведайте, боги, да все убедитесь: Цепь золотую теперь же спустив от высокого неба, Все до последнего бога и все до последней богини Свесьтесь по ней; но совлечь не возможете с неба на землю Зевса, строителя вышнего, сколько бы вы ни трудились! Если же я, рассудивши за благо, повлечь возжелаю, — С самой землею и с самым морем её повлеку я И моею десницею окрест вершины Олимпа Цепь обовью; и вселенная вся на высоких повиснет — Столько превыше богов и столько превыше я смертных!» — 1-27

Долго, как длилося утро и день возрастал светоносный, Стрелы и тех и других поражали — и падали вои. Но лишь сияющий Гелиос стал на средине небесной, Зевс распростёр, промыслитель, весы золотые; на них он Бросил два жребия Смерти, в сон погружающей долгий: Жребий троян конеборных и меднооружных данаев; Взял посредине и поднял: данайских сынов преклонился День роковой, данайских сынов до земли многоплодной Жребий спустился, троян же до звездного неба вознесся. Страшно грянул от Иды Кронид и перун, по лазури, Пламенный бросил в ахейские рати; ахейцы, увидя, Все изумились, покрылися лица их ужасом бледным. — 66-77

«Всё справедливо и всё ты разумно, старец, вещаешь; Но болезнь мне жестокая сердце и душу проходит! Гектор некогда скажет, пред сонмом троян велереча: — Вождь Диомед от меня к кораблям убежал, устрашенный. — Скажет хвалясь, и тогда расступися, земля, подо мною!» Вновь Диомеду ответствовал Нестор, конник геренский: «Сын браноносца Тидея, бестрепетный, что ты вещаешь? Если бы Гектор тебя и робким назвал и бессильным, Веры ему не дадут ни дардане, ни граждане Трои; Веры ему не дадут и супруги троян щитоносцев, Коих супругов цветущих толпы распростёр ты по праху». Так говоря, обратил он на бегство коней звуконогих Рати бегущей в толпу; и на них и трояне и Гектор, Страшные крики подняв, задождили свистящие стрелы. Голосом звучным кричал ему вслед шлемоблещущий Гектор: «О Диомед! перед всеми тебя почитали данаи Местом, и брашном, и полными кубками в пиршествах общих; Впредь не почтут: пред всех их женщиной ты оказался! Сгибни, презренная дева! скорей, чем меня отразивши, На стены наши взойдёшь или наших супруг похищенных В плен повлечешь ты; скорее тебя я к демону свергну!» Так восклицал; а Тидид волновался в сомнительных думах: Вспять обратить ли коней и сразиться ли противуставши? Трижды на думу сию и умом он и сердцем решался; Трижды с идейского Гаргара грозно гремел промыслитель Зевс, возвещая троянам победу сомнительной битвы. — 146-71

Подле судов удержались от бегства ахейские мужи. Там, ободряя друг друга и руки горе́ воздевая, Всех олимпийских богов умоляли мольбой громогласной. Гектор же грозный носился кругом на конях пышногривых, Взором подобный Горгоне и людоубийце Арею. Так их увидев, исполнилась жалости Гера богиня И мгновенно Палладе крылатую речь устремила: «Дщерь громовержца Кронида, Паллада! ужели данаям, Гибнущим горестно, мы хоть в последний раз не поможем? Верно, жестокий свой жребий они совершат и погибнут Все под рукой одного; нестерпимо над ними свирепство Гектора, сына Приамова: сколько он зла им соделал!» Ей отвечала немедленно дочь громовержца Афина: «И давно бы уж он и свирепство и душу извергнул, Здесь, на родимой земле, сокрушенный руками данаев, Если б отец мой, Кронид, не свирепствовал мрачной душою. Лютый, всегда неправдивый, моих предприятий рушитель, Он никогда не воспомнит, что несколько раз я спасала Сына его[1], Эврисфеем томимого в подвигах тяжких. Там он вопил к небесам, и меня от высокого неба Сыну его помогать ниспослал Олимпиец Кронион. Если б я прежде умом проницательным то предузнала, В дни, как его Эврисфей посылал во Аид крепковратньй Пса[1] увести из Эреба, от страшного бога Аида, — Он не избегнул бы гибельных вод глубокого Стикса. Ныне меня ненавидит и волю Фетиды свершает: Ноги лобзала ему и касалась брады Нереида, Слезно моля, да прославит он ей градоборца Пелида». — 345-72

Бросясь и быстро носясь, снаряжала коней златосбруйных Гера, богиня старейшая, отрасль великого Крона. Тою порой Афина в чертоге отца Эгиоха Тонкий покров разрешила, струей на помост он скатился Пышноузорный, который сама, сотворив, украшала; Вместо его облачася броней громоносного Зевса, Бранным доспехом она ополчалася к брани плачевной; Так в колеснице пламенной став, копием ополчилась Тяжким, огромным, могучим, которым ряды сокрушает Сильных, на коих разгневана дщерь всемогущего бога. Гера немедля с бичом налегла на коней быстролетных; С громом врата им небесные сами разверзлись, при Горах, Страже которых Олимп и великое вверено небо, Чтобы облак густой разверзть иль сомкнуть перед ними. Оным путём, чрез сии врата подстрекаемых коней Гнали богини. От Иды узрев их, исполнился гнева Зевс, — и Ириду к ним устремил златокрылую с вестью: «Мчися, Ирида крылатая, вспять возврати их, не дай им Дальше стремиться; или не к добру мы сойдёмся во брани! Так я, реки им, вещаю и так непреложно исполню: Коням я ноги сломлю под блестящею их колесницей; Их с колесницы сражу и в прах сокрушу колесницу! И ни в десять свершившихся лет круговратных богини Язв не излечат глубоких, какие мой гром нанесёт им. Будет помнить Афина, когда на отца ополчалась! Но против Геры не столько я злобен, не столько я гневен: Гера обыкнула всё разрушать мне, что я ни замыслю!» — 382-408

… возгласил воздымающий тучи Кронион: «Завтра с Денницею ты, волоокая, грозная Гера, Можешь, коль хочешь, увидеть, как будет Кронид многомощный Боле ещё истреблять ополчение храбрых данаев: Ибо от брани руки не спокоит стремительный Гектор Прежде, пока при судах не воспрянет Пелид быстроногий <…>. Если бы даже ты в гневе дошла до последних пределов Суши и моря, туда, где Япет и Крон заточенный, Сидя, ни ветром, ни светом высокоходящего солнца Ввек насладиться не могут; кругом их Тартар глубокий! Если б, вещаю тебе, и туда ты, скитаясь, достигла, Гнев твой вменю ни во что, невзирая на всю твою наглость!» — 469-74, 78-83

Из града и тучных волов, и упитанных агниц К рати поспешно пригнали, вина животворного, хлебов В стан принесли из домов, навлачили множество леса И сожигали полные в жертву богам гекатомбы. Их благовоние ветры с земли до небес возносили Облакам дыма, но боги блаженные жертв не прияли, Презрели их; ненавистна была им священная Троя, И владыка Приам, и народ копьеносца Приама. Гордо мечтая, трояне на поприще бранном сидели Целую ночь; и огни их несчетные в поле пылали. Словно как на небе около месяца ясного сонмом Кажутся звёзды прекрасные, ежели воздух безветрен; Всё кругом открывается — холмы, высокие горы, Долы; небесный эфир разверзается весь беспредельный; Видны все звёзды; и пастырь, дивуясь, душой веселится... — 545-59

Песнь IX

Царь Агамемнон, печалью глубокою в сердце пронзенный, Окрест ходил, рассылая глашатаев звонкоголосых К сонму вождей приглашать, но по имени каждого мужа, Тихо, без клича, и сам между первых владыка трудился. Мужи совета сидели унылые. Царь Агамемнон Встал, проливающий слёзы, как горный поток черноводный С верху стремнистой скалы проливает мрачные воды. Он, глубоко стенающий, так говорил меж данаев: «Други, вожди и властители мудрые храбрых данаев, Зевс громовержец меня уловил в неизбежную гибель! Пагубный! прежде обетом и знаменьем сам предназначил Мне возвратиться рушителем Трои высокотвердынной; Ныне же злое прельщение он совершил и велит мне В Аргос бесславным бежать, погубившему столько народа! Так, без сомнения, богу, всемощному Зевсу, угодно. Многих уже он градов разрушил высокие главы, И ещё сокрушит: беспредельно могущество Зевса. Други, внемлите и, что повелю я вам, все повинуйтесь: Должно бежать; возвратимся в драгое отечество наше; Нам не разрушить Трои, с широкими стогнами града!» Так говорил, — и молчанье глубокое все сохраняли; Долго сидели безмолвны, унылые духом, данаи. Но меж них наконец взговорил Диомед благородный: «Сын Атреев! на речи твои неразумные первый Я возражу, как в собраньях позволено: царь, не сердися. Храбрость мою порицал ты недавно пред ратью ахейской; Робким меня, невоинственным ты называл; но довольно Ведают то аргивяне — и юноша каждый и старец. Дар лишь единый тебе даровал хитроумный Кронион: Скипетром власти славиться дал он тебе перед всеми; Твердости ж не дал, в которой верховная власть человека! О добродушный! ужели ты веришь, что мы, аргивяне, Так невоинственны, так малосильны, как ты называешь? Ежели сам ты столь пламенно жаждешь в дом возвратиться, Мчися! Дорога открыта, суда возле моря готовы, Коих толикое множество ты устремил из Микены. Но останутся здесь другие герои ахеян, Трои пока не разрушим во прах!» <…> говорил благомысленный Нестор: «Сын Тидеев, ты, как в сражениях воин храбрейший, Так и в советах, из сверстников юных, советник отличный. Речи твоей не осудит никто из присущих данаев, Слова противу не скажет; но речи к концу не довёл ты. Молод ещё ты и сыном моим, без сомнения, был бы Самым юнейшим; однако ж, Тидид, говорил ты разумно Между аргивских царей: говорил бо ты всё справедливо. Ныне же я, пред тобою гордящийся старостью жизни, Слово скажу и окончу его, и никто из ахеян Речи моей не осудит, ни сам Агамемнон державный. Тот беззаконен, безроден, скиталец бездомный на свете, Кто междоусобную брань, человекам ужасную, любит! Но покоримся теперь наступающей сумрачной ночи: Воинство пусть вечеряет; а стражи пусть совокупно Выйдут и станут кругом у изрытого рва за стеною. Дело сие возлагаю на юношей. После немедля Ты начни, Агамемнон: державнейший ты между нами, — Пир для старейшин устрой: и прилично тебе и способно; Стан твой полон вина; аргивяне его от фракиян Каждый день в кораблях по широкому понту привозят; Всем к угощенью обилуешь, властвуешь многим народом. Собранным многим, того ты послушайся, кто между ними Лучший совет присоветует…» — 9-46, 52-75

	Сын знаменитый Атрея, владыка мужей Агамемнон! Нет, дары не презренные хочешь ты дать Ахиллесу. Благо, друзья! поспешим же нарочных послать, да скорее Шествуют мужи избранные к сени царя Ахиллеса. — 163-6
	— Нестор

Молитвы — смиренные дщери великого Зевса — Хромы, морщинисты, робко подъемлющи очи косые, Вслед за Обидой они, непрестанно заботные, ходят. Но Обида могуча, ногами быстра; перед ними Мчится далёко вперёд и, по всей их земле упреждая, Смертных язвит; а Молитвы спешат исцелять уязвленных. Кто принимает почтительно Зевсовых дщерей прибежных, Много тому помогают и скоро молящемусь внемлют; Кто ж презирает богинь и, душою суров, отвергает, — К Зевсу прибегнув, они умоляют отца, да Обида Ходит за ним по следам и его, уязвляя, накажет. — 502-12

— Феникс

Сердце моё раздымается гневом, лишь вспомню о том я, Как обесчестил меня перед целым народом ахейским Царь Агамемнон, как будто бы был я скиталец презренный! Вы возвратитесь назад и пославшему весть возвестите: Я, объявите ему, не помыслю о битве кровавой Прежде, пока Приамид браноносный, божественный Гектор, К сеням уже и широким судам не придёт мирмидонским, Рати ахеян разбив, и пока не зажжет кораблей их. Здесь же, у сени моей, пред моим кораблем чернобоким, Гектор, как ни неистов, от брани уймётся, надеюсь. — 646-55

— Ахиллес

Песнь X

… изменилось Кронидово сердце: К Гектору, к жертвам его преклонил он с любовию душу! Нет, никогда не видал я, ниже не слыхал, чтоб единый Смертный столько чудес, и в день лишь единый, предпринял, Сколько свершил над ахейцами Гектор, Зевесу любезный, Гектор, который не сын ни богини бессмертной, ни бога. Но что свершил он, о том сокрушаться ахеяне будут Часто и долго; такие беды сотворил он ахейцам! — 45-52

	Всем аргивянам теперь на мечном острии распростёрта Или погибель позорная, или спасение жизни![К 33] — 173-4
	— Нестор

Бодро младые ахейцы, с оружием в дланях, сидели. Словно как псы у овчарни овец стерегут беспокойно, Сильного зверя зачуяв, который из гор, голодалый, Лесом идёт; подымается шумная противу зверя Псов и людей стерегущих тревога, их сон пропадает. — Так пропадал на очах усладительный сон у ахеян, Стан охраняющих в грозную ночь… — 182-8

Други! не может ли кто-либо сам на своё положиться Смелое сердце и ныне же к гордым троянам пробраться В мраке ночном? не возьмёт ли врага он, бродящего с краю; Или не может ли между троян разговора услышать, Как меж собою они полагают <…>. Если бы то он услышал и к нам невредим возвратился, О, великая слава была бы ему в поднебесной, Слава у всех человеков; ему и награда прекрасна! Сколько ни есть над судами ахейских начальников храбрых, Каждый из них наградит возвратившегось чёрной овцою С агнцем сосущим, — награда, с которой ничто не сравнится; Будет всегда он участник и празднеств, и дружеских пиршеств. — 204-8, 11-17

— Нестор

Песнь XI

Громко кричал и Атрид, препоясаться в брань возбуждая Воев аргивских, и сам покрывался блистательной медью. Прежде всего положил на могучие ноги поножи, Пышные, кои серебряной плотно смыкались наглезной. После вкруг персей герой надевал знаменитые латы, Кои когда-то Кинирас[1] ему подарил на гостинец: Ибо до Кипра достигла великая молвь, что ахейцы Ратью на землю троянскую плыть кораблями решились; В оные дни подарил он Атрида, царю угождая. В латах сих десять полос простиралися ворони чёрной[К 34], Олова белого двадцать, двенадцать блестящего злата; Сизые змеи по ним воздымалися кверху, до выи, По три с боков их, подобные радугам, кои Кронион Зевс утверждает на облаке, в дивное знаменье смертным. Меч он набросил на рамо: кругом по его рукояти Гвозди сверкали златые; влагалище мечное окрест Было серебряное и держалось ремнями златыми. Поднял, всего покрывающий, бурный свой щит велелепный, Весь изукрашенный: десять кругом его ободов медных, Двадцать вдоль его было сияющих блях оловянных, Белых; в средине ж одна воздымалася — чёрная воронь; Там Горгона свирепообразная щит повершала, Страшно глядящая, окрест которой и Ужас и Бегство. Сребряный был под щитом сим ремень; и по нём протяженный Сизый дракон извивался ужасный; главы у дракона Три, меж собою сплетясь, от одной воздымалися выи. Шлем возложил на главу изукрашенный, четверобляшный, С конскою гривой, и страшный поверх его гребень качался. — 15-42

Гектор герой между первыми щит обращал круговидный. Словно звезда вредоносная, то из-за туч появляясь[К 35], Временем блещет, временем кроется в чёрные тучи, — Так Приамид, воеводствуя, то меж передних являлся, То между задних, к сражению строя; под пламенной медью Весь он светился, как молния грома метателя Зевса. Воины так, как жнецы, устрояся друг против друга Жать ячмень иль пшеницу на ниве богатого мужа, В встречу бегут полосою, ручни на ручни упадают, — Так соступившиесь воины, друг против друга бросаясь, Бились: ни те, ни другие о низком не мыслили бегстве; С рвением равным главы на сраженье несли и, как волки, В битве ярились. Вражда веселилась, виновница бедствий, Токмо одна от бессмертных при страшной присутствуя сече. Боги другие от брани давно удалились; спокойно В светлых своих воссидели жилищах, где каждому богу Дом велелепный воздвигнут, по горным уступам Олимпа. Все же они порицали гонителя облаков Зевса, Трои сынам даровать возжелавшего славу победы. Но не внимал им владыка Олимпа; от всех уклоняся, Он одинокий сидел в отдалении, радостно гордый, Град созерцая троян, корабли чернооких данаев, Меди сияние, брань, и губящих мужей, и губимых. — 61-83

Оилей, с колесницы ниспрянувши, противостал Атрейону, И в чело устремлённого острым копьём Агамемнон Грянул, копья не сдержал ни шелом его меднотяжелый: Быстро сквозь медь и сквозь кость пролетело и, в череп ворвавшись, С кровью смесило весь мозг и смирило его в нападенье. — 94-8

Пизандра и пылкого в битвах постиг Гипполоха, Братьев, сынов Антимаха, который, приняв от Париса Злато, блистательный дар, на советах всегда прекословил Всем предлагающим выдать Елену царю Менелаю. Мужа сего двух сынов изловил Агамемнон могучий, Бывших в одной колеснице и вместе коней укрощавших; Ибо из дланей у них убежали блестящие вожжи; Оба смутились они, и на них, как лев, устремился Царь Агамемнон. Они с колесницы к нему возопили: «Даруй нам жизнь, о Атрид! И получишь ты выкуп достойный. Много в дому Антимаха лежит драгоценностей в доме; Много и меди, и злата, и хитрых изделий железа. С радостью выдаст тебе неисчислимый выкуп родитель, Если услышит, что живы мы оба, в плену у данаев». Так вопиющие оба, царя преклоняли на жалость Ласковой речью; но голос не ласковый слух поразил им: «Если вы оба сыны Антимаха, враждебного мужа, Что на сонме троянам совет подавал Менелая, В Трою послом приходившего с мудрым Лаэртовым сыном, Там умертвить, а обратно его не пускать к аргивянам, — Се вам достойная мзда за презренную злобу отцову!» — 122-42

… мощный Атрид непрестанно Гнал, поражая бегущих и криком своих ободряя. Словно как хищный огонь на нерубленый лес нападает, Вихорь крутящийся окрест разносит его, и из корней С треском древа упадают, крушимые огненной бурей, — Так под руками героя Атрида главы упадали В бег обращенных троян; крутовыйные многие кони С громом по бранным путям колесницы носили пустые, Славных ища их возниц, а они по долине лежали Бледные, коршунам больше приятные, чем их супругам. <…> Но, приближася к дубу и к Скейским воротам, трояне Там удержались и, став, ожидали последних, бегущих. Те же ещё по долине как робкие бегали кравы, Если их лев распугает, пришедший в глубокую полночь, Всех; но единой из них предстоит ужасная гибель: Выю он вдруг ей крушит, захвативши в могучие зубы, После и кровь, и горячую внутренность всю поглощает, — Так их бегущих преследовал мощный Атрид, непрестанно Мужа последнего пикой сражая; бежали трояне. — 153-62, 70-8

Гектор, едва усмотрел уходящего с битвы Атрида, Голосом звучным вскричал, возбуждая троян и ликиян: «<286> Будьте мужами, друзья, и вспомните бурную храбрость! С боя уходит храбрейший, и мне знаменитую славу Зевс посылает; направьте, трояне, коней звуконогих Прямо на гордых данаев, стяжайте высокую славу!» Так восклицая, возжёг он и силу и мужество в каждом. Словно как ловчий испытанный псов белозубых станицу В лов раздражает на льва иль на дикого вепря лесного, Так на аргивских мужей троян раздражал крепкодушных Гектор герой, человеков губителю равный Арею; Сам же он, гордо, мечтающий, первый пред ратью идущий, В битву влетел, как высококрутящийся вихорь могучий, Свыше который обрушась, весь понт черноводный волнует. <…> Поразил он ахейских вождей именитых, а ратных Множество: словно как Зефир на облаки облаки гонит, Хладного Нота порывами бурными их поражая; Волны, холмясь, беспрестанно крутятся, и пена высоко Брызжет, взрываясь порывами многостороннего ветра, — Так беспрестанно от Гектора падали головы ратных. — 284-98, 304-9

… мощно сотрясши, послал длиннотенную пику. И улучил, без ошибки уметил в главу Приамида, В верх коневласого шлема; но медь отскочила от меди: К белому телу коснуться шелом возбранил дыроокий, Крепкий, тройной, на защиту герою дарованный Фебом. Гектор далёко отпрянул назад и, смесившись с толпою, Пал на колено; могучей рукой упираяся в землю, Томный поникнул; и взор ему чёрная ночь осенила, Но пока Диомед за копьём, пролетевшим далеко, Шёл сквозь ряды первоборные, где оно в землю вонзилось, — Гектор с духом собрался и, бросившись вновь в колесницу, К дружним толпам поскакал и избегнул гибели чёрной. С пикой преследуя, громко вскричал Диомед нестрашимый: «Снова ты смерти, о пёс, избежал! <…> Но убив тебя, я разделаюсь, встретившись после, Если и мне меж богов-небожителей есть покровитель! Ныне пойду на других и повергну, которых постигну!» Рек — и с Пеонова сына доспехи совлечь наклонился. Тою порой Александр, супруг лепокудрой Елены, Скрывшись за столб гробовой на могиле усопшего мужа, <…> Лук наляцал на Тидеева сына, владыку народа; <…> Мечет стрелу, и не тщетно она из руки излетела: Ранил в десную пяту[К 36], и стрела, пробежав сквозь подошву, В землю вонзилась. Парис, торжествующий с радостным смехом Вдруг из засады подпрянул и, гордый победой, воскликнул: «Ты поражён! и моя не напрасно стрела полетела! Если б в утробу тебе угодил я и душу исторгнул! Сколько-нибудь отдохнули б от бед обитатели Трои, Коих страшишь ты, как лев истребительный агнцев блеющих!» И ему, не робея, Тидид отвечал благородный: «Подлый стрелец, лишь кудрями, гордящийся, дев соглядатай! Если б противу меня испытал ты оружий открыто, Лук не помог бы тебе, ни крылатые частые стрелы! Ты, у меня лишь пяту оцарапавши, столько гордишься; Мне же ничто! как бы дева ударила или ребёнок! Так тупа стрела ничтожного, слабого мужа! Иначе мчится моя: лишь враждебного тела достигнет, Острой влетает стрелой, — и пронзённый лежит бездыханен! И мгновенно вдова его в грусти терзает ланиты, Дети в дому сиротеют, и сам он, кровавящий землю, Тлеет, и вкруг его тела не жёны, а птицы толпятся!» — 349-62, 5-70, 72, 76-95

Тут Одиссей копьеборец покинут один; из ахеян С ним никто не остался: всех рассеял их ужас. Он, вздохнув, говорил к своему благородному сердцу: «Горе! что будет со мною? позор, коль, толпы устрашася, Я убегу; но и горше того, коль толпою постигнут Буду один я: других аргивян громовержец рассыпал. Но почто мою душу волнуют подобные думы? Знаю, что подлый один отступает бесчестно из боя! Кто на боях благороден душой, без сомнения, должен Храбро стоять, поражают его или он поражает!» Тою порою, как думы сии обращал он на сердце, Быстро троянцев ряды приступили к нему щитоносцев И сомкнулись кругом, меж себя заключая их гибель[К 37]. Словно как вепря и быстрые псы, и ловцы молодые Вдруг окружают, а он из дремучего леса выходит Грозный, в искри́вленных челюстях белый свой клык изощряя; Ловчие вкруг нападают; стучит он ужасно зубами, Гордый зверь; но стоят звероловцы, как он ни грозен, — Так на любимца богов Одиссея кругом нападали Мужи троянские; он отбивался… — 401-20

… герой Александр <…> Битвы прервать принудил Махаона, храброго мужа, В правое рамо его поразив троежальной стрелою, Все за него ужаснулись пылавшие бранью данаи, Чтобы его, при несчастливой битве, враги не сразили. Идоменей к знаменитому Нестору первый воскликнул: «Нестор Нелид, о великая слава ахейских народов! Стань в колесницу немедленно; пусть и почтенный Махаон Станет с тобой; и гони к кораблям ты коней быстроногих. Опытный врач драгоценнее многих других человеков, Зная вырезывать стрелы и язвы целить врачевствами». — 505-15

Зевс же, владыка превыспренний, страх ниспослал на Аякса: Стал он смущенный и, щит свой назад семикожный забросив, Вспять отступал, меж толпою враждебных, как зверь, озираясь, Вкруг обращаяся, тихо колено коленом сменяя. Словно как гордого льва от загона волов тяжконогих Гонят сердитые псы и отважные мужи селяне; Зверю они не дающие тука от стад их похитить, Целую ночь стерегут их, а он, насладиться им жадный, Мечется прямо, но тщетно ярится: из рук дерзновенных С шумом летят, устремленному в сретенье, частые копья, Главни горящие; их устрашается он и свирепый, И со светом Зари удаляется, сердцем печальный, — Так Теламонид, печальный душой, негодующий сильно, Вспять отошёл: о судах он ахеян тревожился страхом. Словно осёл, забредший на ниву, детей побеждает, Медленный; много их палок на ребрах его сокрушилось; Щиплет он, ходя, высокую пашню, а резвые дети Палками вкруг его бьют, — но ничтожна их детская сила; Только тогда, как насытится пашней, с трудом выгоняют, — Так Теламонова сына, великого мужа Аякса, Множество гордых троян и союзников их дальноземных, Копьями в щит поражая, с побоища пламенно гнали. Он же, герой, иногда вспомянувши бурную силу, К ним обращался лицом и удерживал, грозный, фаланги Конников храбрых троян; иногда обращался он в бегство, Но дорогу им всем заграждал к кораблям быстролетным... — 544-69

Медное блюдо со сладостным луком, в прикуску напитка, С медом новым и ячной мукою священной; Кубок красивый поставила, <…> Окрест гвоздями златыми покрытый; на нём рукояток Было четыре высоких, и две голубицы на каждой Будто клевали, златые; и был он внутри двоедонный. Тяжкий сей кубок иной не легко приподнял бы с трапезы, Полный вином <…>. В нём Гекамеда, богиням подобная, им растворила Смесь на вине прамнейском, натёрла козьего сыра Тёркою медной и ячной присыпала белой мукою. — 630-40

Быстро ему Эврипил Эвемонид ответствовал мудрый: «Нет, благородный Патрокл, избавления нет никакого Ратям ахейским! в суда они чёрные бросятся скоро! Все, которые в воинстве были храбрейшие мужи, В стане лежат поражённые или пронзённые в брани Медью троян, а могущество гордых растёт непрестанно; Но спаси ты меня, проводи на корабль мой чёрный; Вырежь стрелу из бедра мне, омой с него тёплой водою Чёрную кровь и целебными язву осыпь врачевствами, Здравыми; их ты, вещают, узнал от Пелеева сына, Коего Хирон учил, справедливейший всех из кентавров. Рати ахейской врачи, Подалирий и мудрый Махаон, Сей, как я думаю, в кущах, подобною страждущий язвой, Сам беспомощный лежит, во враче нуждаясь искусном; Тот же стоит ещё в поле, встречая свирепство Арея». — 820-835

Песнь XII

Бились данаи с троянами всею их ратью; и больше Быть обороной данаям не мог уж ни ров, ни твердыня Крепкая, та, что воздвигли судам на защиту и окрест Рвом обвели: не почтили они гекатомбой бессмертных, Их не молили, да в стане суда и добычи народа Зданье блюдет. Не по воле бессмертных воздвигнуто было Здание то, и не долго оно на земле уцелело: Гектор доколе дышал, и Пелид бездействовал гневный, И доколе нерушенным град возвышался Приамов, Гордое зданье данаев, стена невредимой стояла, Но когда как троянские в брани погибли герои, Так и аргивские многие пали, другие спаслися, И когда, Илион на десятое лето разрушив, В чёрных судах аргивяне отплыли к отчизне любезной, В оное время совет Посейдаон и Феб сотворили Стену разрушить, могущество рек на неё устремивши Всех, что с Идейских гор[1] изливаются в бурное море: <…> Устья их всех Аполлон обратил воедино и бег их Девять дней устремлял на твердыню; а Зевс беспрерывный Дождь проливал, да скорее твердыня потонет в пучине. Сам земледержец[1] с трезубцем в руках перед бурной водою Грозный ходил, и всё до основ рассыпал по разливу, Бревна и камни, какие с трудом аргивяне сложили; Всё он с землею сровнял до стремительных волн Геллеспонта; Самый же берег великий, разрушив огромную стену, Вновь засыпал песками и вновь обратил он все реки В ложа, где прежде лились их прекрасно струящиесь воды. Так и Посейдаон, и Феб Аполлон положили в грядущем Вместе свершить. — 3-19, 24-35

С криком ужасным летели: ахейцы, они уповали, Не устоят, — в корабли мореходные бросятся к бегству. Но малоумные! В башне их встретили двое бесстрашных, Сильные духом сыны копьеборцев могучих лапифов: Первый герой Полипет, безбоязненный сын Пирифоя; Воин второй Леонтей, душегубцу Арею подобный. Оба они пред высоковздымавшеюсь башней стояли: Словно на холмах лесистых высоковершинные дубы, Кои и ветер и дождь, ежедневно встречая, выносят, Толстыми в землю корнями широкоразмётными вросши, — Так и они, на могучесть рук и, на храбрость надеясь, Мчавшегось Азия бурного ждали, незыблемо стоя. <…> Громко воскликнул и в бёдра с досады ударил руками Азий Гиртакид, и, ропчущий на небо, так говорил он: «Зевс Олимпийский, и ты уже сделался явный лжелюбец! Я и помыслить не мог, чтоб ещё аргивяне герои Вынесли мужество наше и рук необорную силу! Но как пчелы они иль как пестрые, верткие осы, Гнезда свои положив при утесистой пыльной дороге, Дома ущельного бросить никак не хотят и, дождавшись Хищных селян, за детей перед домом сражаются злобно Так и они не хотят от ворот, невзирая, что двое, С места податься, пока не осилят иль сами не лягут». — 125-36, 62-72

С Полидамасом и Гектором юношей полк приближался, Множеством, храбростью страшный и более прочих пылавший Стену ахеян пробить и огнём истребить корабли их. Но, приближась ко рву, в нерешимости храбрые стали: Ров перейти им пылавшим, явилася вещая птица, Свыше летящий орёл, рассекающий воинство слева, Мчащий в когтях обагренного кровью огромного змея: Жив ещё был он, крутился и брани ещё не оставил; Взвившись назад, своего похитителя около выи В грудь уязвил; и, растерзанный болью, на землю добычу, Змея, отбросил орёл, уронил посреди ополченья; Сам же, крикнувши звучно, понесся по веянью ветра. Трои сыны ужаснулись, увидевши пестрого змея, В прахе меж ними лежащего, грозное знаменье Зевса. — 196-209

Не успели б ещё и трояне, и Гектор могучий В башне пробить затворённых ворот и огромных запоров, Если б на силу ахейскую силы своей — Сарпедона — Сам Эгиох не подвигнул, как льва на волов круторогих. Быстро герой перед грудью уставил свой щит круговидный, Медный, кованый, пышноблестящий, который художник, Медник искусный, ковал, на поверхности ж тельчие кожи Прутьями золота часто проплел по краям его круга: Щит сей неся перед грудью и два копия потрясая, Он устремился, как лев-горожитель, алкающий долго Мяса и крови, который, душою отважной стремимый, Хочет, на гибель овец, в их загон огражденный ворваться; И хотя пред оградою пастырей сельских находит, С бодрыми псами и с копьями стадо своё стерегущих, Он, не изведавши прежде, не мыслит бежать от ограды; Прянув во двор, похищает овцу либо сам под ударом Падает первый, копьём прободенный из длани могучей, — Так устремляла душа Сарпедона, подобного богу, На стену прямо напасть и разрушить забрала грудные. — 290-308

Башни, грудные забрала кругом человеческой кровью Были обрызганы с каждой страны, от троян и ахеян. Но ничто не могло устрашить ахеян; держались Ровно они, как весы у жены, рукодельницы честной, Если, держа коромысло и чаши заботно равняя, Весит волну, чтоб детям промыслить хоть скудную плату, Так равновесно стояла и брань и сражение воинств Долго, доколе Кронид не украсил высокою славой Гектора: Гектор ворвался в твердыню ахейскую первый. Голосом, слух поражающим, он восклицал ко троянам: «Конники Трои, вперёд, разорвите ахейскую стену И на их корабли пожирающий пламень бросайте!» Так возбуждал их герой, и услышали все его голос; Прямо к стене понеслися толпою и начали быстро Вверх подыматься к зубцам, уставляючи острые копья. Гектор же нёс им захваченный камень, который у башни Близко вздымался, широкий книзу, завостренный кверху, Глыба, которой и два, из народа сильнейшие, мужа С дола на воз не легко бы могли приподнять рычагами, Ныне живущие; он же легко и один потрясал им: Легкою тягость ему сотворил хитроумный Кронион. Словно как пастырь, одною рукою руно захвативши, Быстро несёт: для неё нечувствительно слабое бремя, — Так Приамид захватил и стремительно нёс на ворота Камень огромный. Ворота те были сплоченные крепко Створы двойные, высокие: два извнутри их запора Встречные туго держали, одним замыкаяся болтом. Стал он у самых ворот и, чтоб не был удар маломочен, Ноги расширил и, сильно напрягшися, грянул в средину; Сбил подворотные оба крюка, и во внутренность камень Рухнулся тяжкий. Взгремели ворота; ни засов огромный Их не сдержал: и сюда и туда раскололися створы, Камнем разбитые страшным; и ринулся Гектор великий. — 430-62

Песнь XIII

Посидон[К 32] земледержец, могучий земли колебатель, Дух аргивян возвышал, из глубокого моря исшедший. Он, уподобяся Калхасу видом и голосом сильным, Первым вещал Аяксам, пылавшим и собственным сердцем: «Вы, воеводы Аяксы, одни вы спасёте ахеян, Мужество помня своё и не мысля о бегстве бездушном. <…> Здесь распыхавшись, как пламень стремительный, Гектор предводит, Гектор, себя величающий сыном всемощного Зевса! О, да и вам небожитель положит решительность в сердце, Крепко стоять и самим и других ободрить, устрашенных! Гектора, как он ни бурен, от наших судов мореходных Вы отразите, хотя б устремлял его сам громовержец!» Рек — и жезлом земледержец, могучий земли колебатель, Их обоих прикоснулся и страшною силой исполнил; Члены их легкими сделал, и ноги, и мощные руки. Сам же, как ястреб, ловец быстрокрылый, на лов улетает, Если с утеса крутого, высокого, вдруг он поднявшись, Ринется полем преследовать робкую птицу другую, — Так устремился от них Посидаон[К 32], колеблющий землю. Первый бога постиг Оилеев Аякс быстроногий; Первый он взговорил к Теламонову сыну Аяксу: «Храбрый Аякс! без сомнения, бог, обитатель Олимпа, Образ пророка приняв, корабли защищать повелел нам. Нет, то не Калхас, вещатель оракулов, птицегадатель; Нет, по следам и по голеням мощным сзади познал я Вспять отходящего бога: легко познаваемы боги. — 43-8, 53-72

Бог Посидон укреплял данаев, присутствуя в брани, Выплывший тайно из моря седого: об них сострадал он, Силой троян усмиренных, и гордо роптал на Зевеса. Оба они и единая кровь и единое племя; Зевс лишь Кронион и прежде родился и более ведал. Зевса страшился и явно не смел поборать Посидаон; Тайно, под образом смертного, он возбуждал ратоборцев. Боги сии и свирепой вражды и погибельной брани Вервь, на взаимную прю, напрягли над народами оба, Крепкую вервь, неразрывную, многим сломившую ноги. Тут, аргивян ободряющий, воин уже поседелый, Идоменей на троян устремился и в бег обратил их; Офрионея сразил кабезийца, недавнего в граде, В Трою недавно ещё привлеченного бранною славой. Он у Приама Кассандры, прекраснейшей дочери старца, Гордый просил без даров, но сам совершить обещал он Подвиг великий: из Трои изгнать меднолатных данаев. Старец ему обещал и уже за него согласился Выдать Кассандру, — и ратовал он, на обет положася. Идоменей на него медножальную пику направил И поразил выступавшего гордо, <372> <…> и, гордяся, вскричал победитель: «Офрионей! человеком тебя я почту величайшим, Ежели всё то исполнишь, что ты исполнить обрекся Сыну Дарданову: дочерь тебе обещал он супругой. То же и мы для тебя обещаем и верно исполним: Выдадим лучшую всех из семейства Атридова дочерь; К браку невесту из Аргоса вывезем, если ты с нами Трою разрушишь Приамову, град, устроением пышный. Следуй за мной: при судах мореходных с тобой мы докончим Брачный сговор; не скупые и мы на приданое сваты». Рек, — и за ногу тело повлек сквозь кипящую сечу Критский герой. Но за мёртвого мстителем Азий явился, Пеший идя пред конями; коней за плечами храпящих Правил клеврет у него; и, пылающий, он устремился Идоменея пронзить; но герой упредил: сопостата Пикой ударил в гортань под брадой и насквозь её выгнал. Пал он, как падает дуб или тополь серебрянолистный, Или огромная сосна, которую с гор древосеки Острыми вкруг топорами ссекут, корабельное древо: Азий таков пред своей колесницей лежал распростряся, С скрипом зубов раздирая руками кровавую землю. Но возница его цепенел, растерявшийся в мыслях, Бледный стоял и не смел, чтоб от рук враждебных избегнуть, Коней назад обратить; и его Антилох бранолюбец Пикой ударил в живот; и от смерти ни медная броня, Коей блистал, не спасла: углубилась во внутренность пика; Он застонал и с прекрасносоставленной пал колесницы. — 351-99

Медь на груди ратоборцев Страшно звучала от частых ударов сшибавшихся толпищ. — 497-8

Идоменей длиннотенную пику из мёртвого тела Вырвал; но медных, других побеждённого пышных доспехов С персей совлечь не успел: осыпали троянские стрелы. Не были более гибки и ноги его, чтобы быстро Прянуть ему за своим копием иль чужого избегнуть: Стойкою битвой, упорною пагубный день отражал он; Ноги не скоро несли, чтоб ему убежать из сраженья; Медленно он уходил. Деифоб в уходившего дротик Снова послал: на него он пылал непрестанною злобой. И прокинул он снова; но медь Аскалафа постигла, Сына Арея; плечо совершенно убийственный дротик Прорвал, и в прах он упавши, хватает ладонями землю. Долго не ведал ещё громозвучный Арей истребитель, Что воинственный сын его пал на сражении бурном: Он на Олимпа главе, под златыми сидел облаками, Зевса всемощного волей обузданный, где и другие Боги сидели бессмертные, им удалённые с брани. — 509-25

Скоро его Адамас, намечавшегось дротом, приметил, Азиев сын, и, к нему устремившися, острою медью Грянул в средину щита; но её острие обессилил, В жизни героя врагу отказав, Посидон черновласый: И копья половина, как кол обожженный, осталась В круге щита, половина тупая упала на землю. Бросился к сонму друзей Адамас, избегая от смерти. Быстро его Мерион и настиг и сверкающим дротом Между стыдом и пупом ударил бегущего, в место, Где наиболее рана мучительна смертным несчастным: Так он его поразил; и на дрот он упавши, вкруг меди Бился, как вол несмиренный, которого пастыри мужи, Как ни упорен он, силой связавши арканом, уводят, — Так он, проколотый, бился в крови; но не долго: немедля Храбрый к нему Мерион приступил, копие роковое Вырвал из тела, и смертный мрак осенил ему очи. — 560-75

Бросить пылая, другой с тетивы наведенную стрелу; И Гелен Менелая по персям уметил пернатой В лату брони, и отпрянула быстро пернатая злая. Так, как с широкого веяла, сыпясь по гладкому току, Чёрные скачут бобы иль зелёные зёрна гороха, Если на ветер свистящий могучий их веятель... — 586-90

Менелай, из ножен исторгнувши меч среброгвоздный, Прянул, герой, на Пизандра, а сей из-под круга щитного Выхватил медный красивый топор, с топорищем оливным, Длинным, блистательно гладким, и оба сразилися разом… — 610-3

Зевс Олимпийский! премудростью ты, говорят, превышаешь Всех и бессмертных и смертых, все из тебя истекает. Что же, о Зевс, благосклонствуешь ты племенам нечестивым, Сим фригиянам, насильствами дышащим, ввек не могущим Лютым убийством насытиться в брани, для всех ненавистной! Всем человек насыщается: сном и счастливой любовью, Пением сладостным и восхитительной пляской невинной[К 38], Боле приятными, боле желанными каждого сердцу, Нежели брань; но трояне не могут насытиться бранью! — 631-9

— Менелай

Дух испуская, упал и, как червь, по земле протянулся; Чёрная кровь выливалась и землю под ним увлажала. — 654-5

Быстрый Аякс[1] пылал не отстать от могучего брата; Близ Теламонида он, ни на шаг не отступный, держался. Так плуговые волы по глубокому пару степному Чёрные, крепостью равные, плуг многосложный волочат; Пот при корнях их рогов пробивается крупный; но дружно, Оба единым блестящим ярмом едва разделяясь, Дружно идут полосой и земли глубину раздирают, — Так и Аяксы, сложася, держались один близ другого. — 701-8

	Бог одного одаряет способностью к брани, (Пляски иному даёт, а иному — кифару и пенье[4]), Другому Зевс, промыслитель превыспренний, в перси разум влагает Светлый: плодами его племена благоденствуют смертных; Оным и грады стоят; но стяжавший сугубо им счастлив. — 730-4
	— Полидамас

Гектор предшествовал всем, смертоносному равный Арею; Щит перед грудью его обращался, круг необъятный, Кожами крепкий и сверху обложенный множеством меди; Окрест главы у него колебался шелом лучезарный. Всем он фалангам везде угрожал, под щитом наступая; Всё он испытывал их, не расстроит ли наступом грозным. Но ничем не смущал он бесстрашного духа данаев. Сын Теламонов его вызывал, широко выступая: «Ближе, герой, подойди! И зачем издали ты пугаешь Воинов Аргоса? В бранном искусстве и мы не невежды; Мы лишь Кронидовым тяжким бичом смирены, аргивяне. <…> День недалёк, объявляю тебе, как и сам ты, бегущий, Пламенно станешь молить и Зевеса и всех олимпийских, Ястребов шибче да будут твои долгогривые кони, Коих погонишь ты в град, подымая лишь пыль по долине». <…> Крик их взаимный дошёл до эфира и светов Зевеса. — 801-11, 16-9, 36

Песнь XIV

Ей, коварствуя сердцем, вещала державная Гера: «Дай мне любви, Афродита, дай мне тех сладких желаний, Коими ты покоряешь сердца и бессмертных и смертных. Я отхожу далеко, к пределам земли многодарной, Видеть бессмертных отца Океана и матерь Тефису, Кои питали меня и лелеяли в собственном доме, Юную взявши от Реи, как Зевс беспредельно гремящий Крона под землю низверг и под волны бесплодного моря. Их я иду посетить, чтоб раздоры жестокие кончить. Долго, любезные сердцу, объятий и брачного ложа Долго нуждаются боги: вражда им вселилася в души. Если родителей я примирю моими словами, Если на одр возведу, чтобы вновь сочетались любовью, Вечно остануся я и любезной для них, и почтенной». Ей, улыбаясь пленительно, вновь отвечала Киприда: «Мне невозможно, не должно твоих отвергать убеждений: Ты почиваешь в объятиях бога всемощного Зевса». Так говоря, разрешила на персях иглой испещрённый Пояс узорчатый: все обаяния в нём заключались; В нём и любовь и желания, шёпот любви, изъясненья, Льстивые речи, не раз уловлявшие ум и разумных. Гере его подала... — 197-218

Гера, вдруг устремившись, оставила выси Олимпа, <…> Ниспустилася в Лемне, Фоасовом граде священном; Там со Сном повстречалася, братом возлюбленным Смерти; За руку бога взяла, называла и так говорила: «Сон, повелитель всех небожителей, всех земнородных! Если когда-либо слово мое исполнял ты охотно, Ныне исполни ещё: благодарность моя беспредельна. Сон, усыпи для меня громодержцевы ясные очи, В самый тот миг, как на ложе приму я в объятия бога. В дар от меня ты получишь трон велелепный, нетленный, Златом сияющий: сын мой, художник, Гефест хромоногий, Сам для тебя сотворит и подножием пышным украсит, Нежные ноги тебе на пиршествах сладких покоить». Гере державной немедля ответствовал Сон усладитель: «Гера, богиня старейшая, отрасль великого Крона! Каждого я из богов, населяющих небо и землю, Сном одолею легко: усыплю я и самые волны Древней реки Океана, от коего все родилося. К Кронову ж сыну, царю, и приближиться я не посмею, В сон не склоню громодержца, доколе не сам повелит он. Помню, меня он и прежде своей образумил грозою, В день, как возвышенный духом Геракл, порожденный Зевесом, Плыл от брегов Илиона, троянского града рушитель: В оный я день обаял Эгиоха всесильного разум, Сладко разлившися; ты ж устрояла напасти Гераклу; Ты неистовых ветров воздвигнула бурю на море, Сына его далеко от друзей, далеко от отчизны, Бросила к брегу Кооса. Воспрянул Кронид и грозою Всех по чертогу рассыпал бессмертных; меня наипаче Гневный искал и на гибель с неба забросил бы в море, Если бы Ночь не спасла, и бессмертных и смертных царица. К ней я, спасаясь, прибег. Укротился, как ни был разгневан, Зевс молнелюбец: священную Ночь оскорбить он страшился. Ты же велишь мне опять посягнуть на опасное дело!» Вновь говорила ему волоокая Гера богиня: «Сон усладитель, почто беспокойные мысли питаешь? Или ты думаешь, будет троян защищать громовержец Так же, как в гневе своём защищал он любезного сына? Шествуй; тебе в благодарность юнейшую дам я Хариту; Ты обоймёшь наконец, назовёшь ты своею супругой Ту Пазифею, по коей давно все дни воздыхаешь». Так изрекла, и ответствовал Сон, восхищённый обетом: «Гера, клянись нерушимою клятвою, Стикса водою; Руки простри и коснися, одною — земли многодарной, Светлого моря — другою, да будут свидетели клятвы Все преисподние боги, присущие древнему Крону...» — 225, 30-74

… вещала державная Гера: «Страшный Кронион! какие ты речи, могучий, вещаешь? Здесь ты желаешь почить и объятий любви насладиться, Здесь, на Идейской вершине, где все открывается взорам? Что ж, и случиться то может, если какой из бессмертных Нас почивших увидит и всем населяющим небо Злобный расскажет? Тогда не посмею, восставшая с ложа, Я в олимпийский твой дом возвратиться: позорно мне будет!» <…> Гере быстро ответствовал туч воздыматель Кронион: «Гера супруга, ни бог, на меня положися, ни смертный Нас не увидит: такой над тобою кругом распростру я Облак златой; сквозь него не проглянет ни самое солнце, Коего острое око все проницает и видит». Рек — и в объятия сильные Зевс заключает супругу. Быстро под ними земля возрастила цветущие травы, Лотос росистый, шафран и цветы гиацинты густые, Гибкие, кои богов от земли высоко подымали. Там опочили они, и одел почивающих облак Пышный, златой, из которого капала светлая влага. — 329-36, 41-51

Разгневался Гектор, Видя, что быстрая медь бесполезно из рук излетела; К сонму друзей отступил Приамид, избегающий смерти. Но его отступившего вдруг поразил Теламонид Камнем, которые кучей, подпоры судов извлеченных, Там у бойцов под ногами крутились: такой подхвативши, В грудь, чрез поверхность щита, поразил Приамида близ выи, Махом пустив, как кубарь, и пронесся он, шумно кружася. Словно как дуб под ударом крушительным Зевса Кронида Падает с корня, из древа разбитого вьётся зловонный Серный дым; и стоит, как бездушный, паденья свидетель, Близкий прохожий: погибелен гром всемогущего Зевса, — Так ниспроверглася быстро на прах Приамидова крепость. Дрот из руки полетел, на него навалился огромный Щит и шелом, и взгремела на нём распещренная броня. С криком ужасным к нему полетели ахейцы младые, Падшего чая увлечь, и из рук на него устремили Множество пик; но не мог ни единый владыке народов Язвы нанесть, ни ударить; немедля его окружили Вои храбрейшие: <426> Не было мужа, о н`м не радевшего; каждый над падшим Выпуклый щит в оборону простер; а друзья, Приамида На руки скоро подняв, из борьбы понесли, поспешая К коням ретивым, которые сзади сраженья и смуты С храбрым возницей и с пышной его колесницей стояли. — 406-31

… Илионея свергнул, <…> Пикой его Пенелей поразил в основание ока, Вышиб зрачок; проколовшая пика и око и череп Вышла сквозь тыл, и присел на побоище, руки раскинув, Юноша бедный; а тот, из влагалища вырвавши меч свой, В выю с размаха ударил и снёс на кровавую землю Голову с медным шеломом; ещё смертоносная пика В оке стояла; как мак, он кровавую голову поднял, Сонму троян показал и гордящийся так говорил им: «Трои сыны, известите родителей славного сына…» — 489, 93-501

Песнь XV

Зевс на Иде горе из объятий владычицы Геры. Быстро воздвигшись, он стал и увидел троян и данаев, Первых в расстройстве бегущих, а с тыла жестоко гонящих Бодрых данаев, и между их воинств царя Посейдона; Гектора ж в поле увидел простертого; окрест героя Други сидели; тягостно дышащий, чувства лишённый, Кровь извергал он: его поразил не бессильный данаец. Видя его, милосердовал царь и бессмертных и смертных; Быстро и грозно на Геру смотря, провещал громодержец: «Козни твои, о злотворная, вечно коварная Гера, Гектора мощного с боя свели и троян устрашили! Но ещё я не знаю, не первая ль козней преступных Вкусишь ты плод, как ударами молний тебя избичую![К 39] Или забыла, как с неба висела? как две навязал я На ноги наковальни, а на руки набросил златую Вервь неразрывную? Ты средь эфира и облаков чёрных С неба висела; скорбели бессмертные все на Олимпе; Но свободить не могли, приступая: кого ни постиг я, С прага небесного махом свергал, и слетал он на землю, Только что дышащий; сим не смягчился б мой гнев непреклонный, Гнев за страдания богоподобного сына Геракла, Коего ты, возбудив на него и Борея и бури, Злобно гнала по пустынному понту, беды устрояя; К краю чужому его, к многолюдному бросила Косу. Я и оттоле избавил его и в отечество паки, В Аргос цветущий привел, совершителя подвигов многих. — 5-30

	Невозможно весь человеческий род неисчетный от смерти избавить. — 141
	— Афина

Негодующий сердцем, ответствовал царь Посейдаон: «Так, могуществен он; но слишком надменно вещает, Ежели равного честью, меня, укротить он грозится! Три нас родилося брата от древнего Крона и Реи: Он — громодержец, и я, и Аид, преисподних владыка; Натрое всё делено, и досталося каждому царство: Жребий бросившим нам, в обладание вечное пало Мне волношумное море, Аиду подземные мраки, Зевсу досталось меж туч и эфира пространное небо; Общею всем остаётся земля и Олимп многохолмный. Нет, не хожу по уставам я Зевсовым; как он ни мощен, С миром пусть остаётся на собственном третьем уделе; Силою рук он меня, как ничтожного, пусть не стращает! Дщерей своих и сынов для Зевса приличнее будет Грозным глаголом обуздывать, коих на свет произвел он, Кои уставам его покоряться должны поневоле!» — 184-99

Быстрые стрелы; и копья, из дерзостных рук полетевши, Многие в тело вонзились воинственных юношей красных, Многие, среди пути, не отведав цветущего тела, В землю вонзяся, дрожали, алкая насытиться телом. Долго, доколе эгид Аполлон держал неподвижно, Стрелы равно между воинств летали, и падали вои; Но едва аргивянам в лицо он воззревши, эгидом Бурным потряс и воскликнул и звучно и грозно, — смутились Души в их персях, забыли аргивцы кипящую храбрость. Словно как стадо волов иль овец великую кучу Хищные звери в глубокую мрачную ночь рассыпают, Если находят незапные, в час, как отсутствует пастырь, — Так аргивяне рассыпались, слабые… — 313-25

Гектор навстречу предстал, пролетев сквозь кипящую сечу. Нестеров сын не остался, как ни был горяч в ратоборстве; С поля сбежал он, зверю подобный, свершившему пакость, Зверю, который, пса или пастыря стадо сгубивши, В лес убегает, покуда селян не собралась громада <…>. Тою порою трояне, как львы, пожиратели крови, Бурно к судам устремлялись и Зевса судьбы совершали: Он непрестанно их мужество высил, а воев ахейских Дух поражал и победы лишал их, троян поощряя. <…> свирепствововал Гектор, Словно Арей, сотрясатель копья, или огнь истребитель, Если меж гор он свирепствует, в чащах глубокого леса: Пена клубилась из уст, под бровями угрюмыми очи Грозным светились огнём; над главой, воздымаяся гребнём, Страшно качался шелом у летавшего бурей по битве Гектора! <…> В встречу данаи, сомкнувшися башней, стояли, как камень Страшно высокий, великий, который у пенного моря Гордо встречает и буйные вихрей свистящих набеги, И надменные волны, которые противу хлещут, — Так аргивяне встречали троян неподвижно, бесстрашно. Он же, сияющий окрест огнём, налетел на фалангу; Грозен упал, как волна на бегущий корабль упадает, Мощная, бурей из туч возвращенная; весь потрясенный, Пеной корабль покрывается; шумное бури дыханье В парус гремит, и трепещут сердца корабельщиков бледных, Страхом объятых; они из-под смерти едва уплывают, — Так сердца трепетали в груди благородных данаев. Он же, как лев истребитель, на юниц рогатых нашедший, Коих по влажному лугу при блате обширном пасутся Тысячи; пастырь при них, но, юный, ещё не умеет С зверем сразиться, дабы защитить круторогую краву: Пастырь неопытный, около крав то передних, то задних Мечется он беспрестанно, а хищник, в средину их бросясь, Режет быка, и все разбегаются, — так аргивяне, Свыше смятенные, в бег перед Гектора силой и Зевса Все обратилися… — 583-7, 91-4, 603-9, 17-37

Песнь XVI

... Патрокл предстал Ахиллесу герою, Слёзы горячие льющий, как горный поток черноводный Мрачные воды свои проливает с утёса крутого. Смотря на друга, исполнился жалости пастырь народа И к нему возгласил, устремляя крылатые речи: «Что ты расплакался, друг Менетид? как дева-младенец, Если, за матерью бегая, на руки просится с плачем, Ловит одежду её, уходящую за полу держит, Плачет и в очи глядит, чтобы на руки подняла матерь, — Ты, как она, Менетид, проливаешь обильные слёзы. Может быть, что мирмидонцам иль мне объявить ты имеешь?» Тяжко вздохнувши, ответствовал ты, Менетид конеборец: «О Пелейон[К 9], браноносец храбрейший ахейский, прости мне Слёзы мои! Величайшее горе постигло ахеян! Все между ими, которые в рати храбрейшими слыли, В стане лежат, иль в стрельбе, или в битве пронзённые медью». — 2-12, 20-4

… нападенья Боле Аякс не выдержал: стрелы его удручали. Зевсова мощь побеждала героя и храбрость дарданцев, Быстро разивших; ужасный, кругом головы его светлый Шлем, поражаемый, звон издавал; поражали всечасно В шлемные выпуки медные; шуйца Аякса замлела, Крепко дотоле державшая щит переметный; но с места Мощного сбить не могли, принуждавшие тучею копий. — 101-8

… Ахиллес, обходя мирмидонов по кущам, Всех воружал их оружием к бою. Подобно как волки, Хищные звери, у коих в сердцах беспредельная дерзость, Кои еленя рогатого, в дебри нагорной повергнув, Зверски терзают; у всех обагровлены кровию пасти; После, стаею целой, к источнику чёрному рыщут; Там языками их гибкими мутную воду потока Лочут, рыгая кровь поглощенную; в персях их бьётся Неукротимое сердце, у всех их раздуты утробы, — В брань таковы мирмидонян вожди и строители ратей Реяли окрест Патрокла, слуги Эакида[К 40] героя, Боем пылая… — 155-66

Воины шли, чтоб на рать троянскую гордо ударить. Быстро они высыпались вперед, как свирепые осы, Подле дороги живущие, коих сердить приобыкли Дети, вседневно тревожа в жилищах их придорожных; Юность безумная общее зло навлекает на многих; Ежели их человек, путешественник, мимо идущий, Тронет нечаянно, быстро крылатые с сердцем бесстрашным Все высыпаются вдруг на защиту детей и домов их, — С сердцем и духом таким от своих кораблей мирмидонцы Реяли в поле; воинственный крик их кругом раздавался. — 258-67

Гордый Эней, негодуя душою, вскричал к Мериону: «Скоро б тебя, Мерион, несмотря, что плясатель[К 41] ты быстрый, Скоро б мой дрот укротил совершенно, когда б я уметил!» — 616-8

Битва при нём беспрестанно кипела. Подобно как мухи, Роем под кровлей жужжа, вкруг подойников полных толпятся Вешней порой, как млеко изобильно струится в сосуды[К 42], — Так ратоборцы вкруг тела толпилися. Зевс громодержец С поля пылающей битвы очей не сводил светозарных; Он непрестанно взирал на мужей, и в душе промыслитель Много о смерти Патрокловой мыслил, волнуясь сомненьем… — 641-7

Словно два ветра, восточный и южный, свирепые спорят, В горной долине сшибаясь, и борют густую дубраву; Крепкие буки, высокие ясени, дерен користый Зыблются, древо об древо широкими ветвями бьются С шумом ужасным; кругом от крушащихся треск раздается, — Так аргивяне, трояне, свирепо друг с другом сшибаясь, Падали в битве… — 765-71

Песнь XVII

	Событие зрит и безумный![К 43] — 32
	— Менелай

Грянулся оземь Эвфорб, <…> Кровью власы оросились, прекрасные, словно у граций[1], Кудри держимые пышно златой и серебряной связью. Словно как маслина древо, которое муж возлелеял В уединении, где искипает ручей многоводный, Пышно кругом разрастается; зыблют её, прохлаждая, Все тиховейные ветры, покрытую цветом сребристым; Но незапная буря, нашедшая с вихрем могучим, С корнем из ямины рвёт и по чёрной земле простирает... — 50-8

… трояне напали громадой; предшествовал Гектор. Словно как в устьях реки, от великого Зевса ниспадшей, Вал, при истоке, огромный ревёт, и высокие окрест Воют брега от валов, изрыгаемых морем на сушу, — Столько был шумен подъятый троянами клик… — 262-6

Пикою врукопашь грянул по медноланитному шлему[К 44]… — 294

… спорили в страшном убийстве Целый сей день; от труда непрерывного потом и прахом Были колена и ноги и голени каждого воя, Были и руки и очи покрыты на битве, пылавшей Вкруг знаменитого друга Пелеева быстрого сына. Словно когда человек вола огромного кожу Юношам сильным даёт растянуть, напоённую туком; Те, захвативши её и кругом расступившися, тянут В разные стороны; влага выходит, а тук исчезает, И, от многих влекущих, кругом расширяется кожа, — Так и сюда и туда Менетида, на узком пространстве, Те и другие влекли <…>. Подвиг такой за Патрокла, и воям и коням жестокий, В день сей устроил Зевес. — 384-95, 400-1

Кони Пелеева сына, вдали от пылающей битвы, Плакали стоя, с тех пор как почуяли, что их правитель Пал, низложенный во прах, под убийственной Гектора дланью. Сын Диореев на них Автомедон, возатай искусный, Сильно и с быстрым бичом налегал, понуждающий к бегу, Много и ласк проговаривал, много и окриков делал: Но ни назад, к Геллеспонту широкому, в стан мирмидонский, Кони бежать не хотели, ни в битву к дружинам ахейским. Словно как столп неподвижен, который стоит на кургане, Мужа усопшего памятник или жены именитой, — Так неподвижны они в колеснице прекрасной стояли, Долу потупивши головы; слёзы у них, у печальных, Слёзы горючие с веждей на чёрную капали землю, С грусти по храбром правителе; в стороны пышные гривы Выпав из круга ярма, у копыт осквернялися прахом. — Коней печальных узрев, милосердовал Зевс промыслитель И, главой покивав, в глубине проглаголал душевной: «Ах, злополучные, вас мы почто даровали Пелею, Смертному сыну земли, не стареющих вас и бессмертных? Разве, чтоб вы с человеками бедными скорби познали? Ибо из тварей, которые дышат и ползают в прахе, Истинно в целой вселенной несчастнее нет человека. — 426-47

Быстро воззвал Диорид <…>: «Царь Менелай и аргивских мужей воеводы Аяксы! Храбрым другим аргивянам поверьте заботу о мёртвом; Пусть окружают его и враждебных ряды отражают; Вы же от нас, от живых, отразите грозящую гибель! Здесь нападают на нас, окруженных плачевным убийством, Гектор герой и Эней, храбрейшие воины Трои! Впрочем, ещё то лежит у бессмертных богов на коленах[К 45]: Мчись и мое копие, а Кронион решит остальное!» — 500, 8-15

Крепость ему в рамена и в колена богиня послала, Сердце ж наполнила смелостью мухи, которая, мужем Сколько бы крат ни была, дерзновенная, согнана с тела, Мечется вновь уязвить, человеческой жадная крови, — Смелость такая Атриду наполнила мрачное сердце. — 569-573

	Мраком покрыты глубоким и ратные мужи и кони! Зевс, наш владыка, избавь аргивян от ужасного мрака! Дневный свет возврати нам, дай нам видеть очами! И при свете губи нас, когда уж так восхотел ты! — 644-7
	— Аякс

Так усердно они уносили Патрокла из боя К стану судов мореходных; но бой возрастал по следам их, Бурный, подобно как огнь, устремлённый на град человеков; Вспыхнувши вдруг, пожирает он все; рассыпаются зданья В страшном пожаре, который шумит, раздуваемый ветром, — Так и коней колесничных и воинов меднодоспешных Бранный, неистовый шум по следам удалявшимися нёсся. Те ж, как яремные мески, одетые крепкою силой, Тянут с высокой горы, по дороге жестокобугристой, Брус корабельный иль мачту огромную; рьяные, вместе Страждут они от труда и от пота, вперёд поспешая. — С рвеньем таким аргивяне Патрокла несли. Позади их Бой отражали Аяксы, как холм — разъяренные воды. Лесом поросший, чрез целое поле протяжно лежащий; Он и могучие реки, с свирепостью волн их встречая, Держит и, весь их напор отражая, в долины другие Гонит; его же не в силах могучие реки расторгнуть, — Так непрестанно Аяксы, держась позади, отражали Битву троян; но враги наступали, и два наипаче, Мощный Эней Анхизид и шлемом сверкающий Гектор. И как туча скворцов или галок испуганных мчится С криками ужаса, если увидят сходящего сверху Ястреба, страшную смерть наносящего мелким пернатым, — Так пред Энеем и Гектором юноши рати ахейской С воплем ужасным бежали, забывши воинскую доблесть. — 735-59

Песнь XVIII

Так ратоборцы сражались, огням подобно свирепым. Но Антилох к Ахиллесу стремительно с вестью приходит, Видит его одного: при судах островерхих сидел он, В сердце о том размышляющий, что перед ним совершалось. <…> Слёзы горячие льющий, и страшную весть произносит: «Горе мне, храбрый, любезный Пелид! От меня ты услышишь Горькую весть, какой никогда не должно бы свершиться! Пал наш Патрокл! и уже загорелася битва за тело; Он уже наг; совлек все оружие Гектор могучий!» Рек, — и Пелида покрыло мрачное облако скорби. Быстро в обе он руки схвативши нечистого пепла, Голову всю им осыпал и лик осквернил свой прекрасный; Риза его благовонная вся почернела под пеплом. Сам он, великий, пространство покрывши великое, в прахе Молча простёрся и волосы рвал, безобразно терзая. Жёны младые, которых и он и Патрокл полонили, В грусти глубокой завопили громко и, быстро из сени Все к Ахиллесу великому выбежав, руки ломали, Билися в перси, доколе у всех подломилися ноги. Подле младой Антилох тосковал, обливаясь слезами, И Ахиллеса, стенящего горестно, руку держал он, В страхе, да выи железом себе не пронзит исступлённый. Страшно он, плача, вопил; услышала вопль его матерь В безднах глубокого моря, в чертогах родителя старца[1]; Горько сама возопила; и к ней собирались богини, Все из моря глубокого сёстры её, нереиды... — 1-4, 17-38

«Что ты, о сын мой, рыдаешь? Какая печаль посетила Душу твою? Не скрывайся, скажи! Громовержец исполнил Всё, о чём ты его умолял с воздеянием дланей: Все до корм корабельных данайские прогнаны рати, Жаждут тебя одного и позорные бедствия терпят». Ей, тяжело воздохнув, отвечал Ахиллес быстроногий: «Знаю, о матерь, Зевес громовержущий всё мне исполнил. Но какая в том радость, когда потерял я Патрокла, Милого друга! Его из друзей всех больше любил я; Им, как моею главой, дорожил; и его потерял я! Гектор убийца похитил с него и доспех тот огромный, Дивный, богами дарованный, дар драгоценный Пелею В день, как, богиню, тебя на смертного ложе повергли. О, почто не осталась ты нимфой бессмертною моря! О, почто и Пелей не избрал себе смертной супруги! Должно теперь и тебе бесконечную горесть изведать, Горесть о сыне погибшем, которого ты не увидишь В доме отеческом! ибо и сердце моё не велит мне Жить и в обществе быть человеческом, ежели Гектор, Первый, моим копием поражённый, души не извергнет И за грабеж над Патроклом любезнейшим мне не заплатит!» Матерь, слёзы лиющая, снова ему говорила: «Скоро умрёшь ты, о сын мой, судя по тому, что вещаешь! Скоро за сыном Приама конец и тебе уготован!» Ей, тяжело воздохнув, отвечал Ахиллес быстроногий: «О, да умру я теперь же, когда не дано мне и друга Спасть от убийцы! Далеко, далеко от родины милой Пал он; и, верно, меня призывал, да избавлю от смерти! Что же мне в жизни? Я ни отчизны драгой не увижу, Я ни Патрокла от смерти не спас, ни другим благородным Не был защитой друзьям, от могучего Гектора падшим: Праздный сижу пред судами; земли бесполезное бремя, Я, которому равного между героев ахейских Нет во брани, хотя на советах и многие лучше. О, да погибнет вражда от богов и от смертных, и с нею Гнев ненавистный, который и мудрых в неистовство вводит. Он в зарождении сладостней тихо струящегось мёда, Скоро в груди человека, как пламенный дым, возрастает! Гневом таким преисполнил меня властелин Агамемнон. Но забываем мы всё прежде бывшее, как ни прискорбно; Гнев оскорблённого сердца в груди укрощаем, по нужде. Я выхожу, да главы мне любезной губителя встречу, Гектора! Смерть же принять готов я, когда ни рассудят Здесь мне назначить её всемогущий Кронион и боги! Смерти не мог избежать ни Геракл, из мужей величайший, Как ни любезен он был громоносному Зевсу Крониду; Мощного рок одолел и вражда непреклонная Геры. Так же и я, коль назначена доля мне равная, лягу, Где суждено; но сияющей славы я прежде добуду! Прежде ещё не одну между жён полногрудых троянских Вздохами тяжкими грудь раздирать я заставлю и в горе С нежных ланит отирать руками обеими слёзы!» — 73-124

… Патроклову голову он замышляет С белой выи срубить и на кол вонзить в поруганье. — 176-7

Восстал Ахиллес, громовержцу любезный; Паллада Мощные плечи его облачила эгидом кистистым; Облак ему вкруг главы обвила золотой Тритогена И кругом того облака пламень зажгла светозарный, Словно как дым, подымаясь от града, восходит до неба, С острова дальнего, грозных врагов окруженного ратью, Где, от утра до вечера, споря в ужасном убийстве, Граждане бьются со стен; но едва сокрывается солнце, Всюду огни зажигают маячные; свет их высоко Всходит и светит кругом, да живущие окрест увидят И в кораблях, отразители брани, скорее примчатся, — Так от главы Ахиллесовой блеск подымался до неба. Вышед за стену, он стал надо рвом; но с народом ахейским, Матери мудрой завет соблюдая, герой не мешался; Там он крикнул с раската; могучая вместе Паллада Крик издала; и троян обуял неописанный ужас. Сколь поразителен звук, как труба загремит, возвещая Городу приступ врагов душегубцев, его окруживших, — Столь поразителен был воинственный крик Эакида. Трои сыны лишь услышали медяный глас Эакидов, Всех задрожали сердца; долгогривые кони их сами Вспять с колесницами бросились; гибель зачуяло сердце. В ужас впали возницы, узрев огонь неугасный, Окрест главы благородной подобного богу Пелида Страшно пылавший; его возжигала Паллада богиня. Трижды с раската ужасно вскричал Ахиллес быстроногий; Трижды смешалися войски троян и союзников славных. Тут средь смятенья, от собственных коней и копий, двенадцать Сильных погибло троянских мужей. — 203-31

Гефесту Фетида, залившись слезами, вещала: «Есть ли, Гефест, хоть одна из богинь на пространном Олимпе, Столько на сердце своём перенесшая горестей тяжких, Сколько мне, злополучной, послал сокрушений Кронион! Нимфу морскую, меня покорил человеку земному, Сыну Эака; и я испытала объятия мужа, Как ни противилось сердце: уже тяжёлая старость В доме его изнуряет. Но скорбь у меня и другая! Зевс даровал мне родить и взлелеять единого сына, Первого между героев! Возрос он, как пышная отрасль; Я воспитала его, как прекраснейший цвет в вертограде; Юного в быстрых судах отпустила на брань к Илиону Ратовать храбрых троян; и его никогда я не встречу В доме отеческом, в светлых чертогах супруга Пелея! Ныне, хотя и живёт он, и солнца сияние видит, Должен страдать; и ему я помочь не могу и пришедши!» <…> Ей немедля ответствовал Амфигией[К 46] знаменитый: «Будь спокойна и более сердцем о том не крушися. О! да могу Ахиллеса от смерти ужасной далёко Столь же легко я укрыть, когда рок его мощный постигнет, Сколь мне легко для него изготовить доспехи, которым Каждый от смертных бесчисленных будет дивиться, узревший!» Так произнесши, оставил её и к мехам приступил он. Все на огонь обратил их и действовать дал повеленье. Разом в отверстья горнильные двадцать мехов задыхали, Разным из дул их дыша раздувающим пламень дыханьем, Или порывным, служа поспешавшему, или спокойным, Смотря на волю творца и на нужду творимого дела. Сам он в огонь распыхавшийся медь некрушимую ввергнул, Олово бросил, сребро, драгоценное злато; и после Тяжкую наковальню насадил на столп, а в десницу Молот огромнейший взял, и клещи захватил он другою. И вначале работал он щит и огромный и крепкий, Весь украшая изящно; кругом его вывел он обод Белый, блестящий, тройной; и приделал ремень серебристый. Щит из пяти составил листов[К 47] и на круге обширном Множество дивного бог по замыслам творческим сделал. Там представил он землю, представил и небо, и море, Солнце, в пути неистомное, полный серебряный месяц, Все прекрасные звёзды, какими венчается небо: Видны в их сонме и Плеяды, Гиады и мощь Гиадами и Ориона, Арктос, сынами земными ещё колесницей зовомый; Там он всегда обращается, вечно блюдёт[1] Ориона[К 48] И единый чуждается мыться в волнах Океана[К 49]. Там же два града представил он ясноречивых народов: В первом, прекрасно устроенном, браки и пиршества зрелись. Там невест из чертогов, светильников ярких при блеске, Брачных песней при кликах, по стогнам градским провожают. Юноши хорами в плясках кружатся; меж них раздаются Лир и свирелей весёлые звуки; почтенные жёны Смотрят на них и дивуются, стоя на крыльцах воротных. Далее много народа толпится на торжище; шумный Спор там поднялся; спорили два человека о пене, Мзде за убийство; и клялся един, объявляя народу, Будто он всё заплатил; а другой отрекался в приёме. Оба решились, представив свидетелей, тяжбу их кончить. Граждане вкруг их кричат, своему доброхотствуя каждый; Вестники шумный их крик укрощают; а старцы градские Молча на тесаных камнях сидят средь священного круга; Скипетры в руки приемлют от вестников звонкоголосых; С ними встают, и один за другим свой суд произносят. В круге пред ними лежат два таланта чистого злата, Мзда для того, кто из них справедливее право докажет. Город другой облежали две сильные рати народов, Страшно сверкая оружием. <…> Колют друг друга, метая стремительно медные копья. Рыщут и Злоба, и Смута, и страшная Смерть между ними: Держит она то пронзённого, то не пронзённого ловит, Или убитого за ногу тело волочит по сече; Риза на персях её обагровлена кровью людскою. В битве, как люди живые, они нападают и бьются, И один пред другим увлекают кровавые трупы. Сделал на нём и широкое поле, тучную пашню. Рыхлый, три раза распаханный пар; на нём землепашцы Гонят яремных волов, и назад и вперёд обращаясь; И всегда, как обратно к концу приближаются нивы, Каждому в руки им кубок вина, веселящего сердце, Муж подаёт; и они, по своим полосам обращаясь, Вновь поспешают дойти до конца глубобраздного пара. Нива, хотя и златая, чернеется[К 50] сзади орющих, Вспаханной ниве подобясь: такое он чудо представил. — 428-43, 62-510, 34-49

Песнь XIX

	Об одном беспокойно Сердце моё, чтобы тою порою в Патрокловом теле Муки, проникши в глубокие, медью пробитые раны, Алчных червей не родили; они исказят его образ (Жизнь от него отлетела!), и тление тело обымет! — 23-27
	— Ахиллес

Слыша, что гнев навсегда оставляет Пелид благородный. Начал тогда говорить повелитель мужей Агамемнон, С места восстав, где сидел, но стоять на средину не вышел: «Други, данаи герои, бесстрашные слуги Арея! <…> Часто винили меня, но не я, о ахейцы, виновен; Зевс Эгиох, и Судьба, и бродящая в мраках Эриннис: Боги мой ум на совете наполнили мрачною смутой В день злополучный, как я у Пелида похитил награду. Что ж бы я сделал? Богиня могучая всё совершила, Дщерь громовержца, Обида, которая всех ослепляет, Страшная; нежны стопы у неё: не касается ими Праха земного; она по главам человеческим ходит, Смертных язвя; а иного и в сети легко уловляет. Древле она ослепила и Зевса, который превыше Всех земнородных и всех небожителей: даже и Зевса Гера, хотя и жена, но коварством своим обманула В день, как готова была счастливая матерь Алкмена Силу Геракла родить в опоясанных башнями Фивах. Зевс, величаясь уже, говорил пред собором бессмертных: — Слушайте слово моё, и боги небес, и богини; Я вам поведать желаю, что в персях мне сердце внушает: Ныне, родящих помощница, в свет изведёт Илифия Мужа, который над всеми окрестными царствовать будет, Ветвь человеков великих, от крови моей исходящих. — Зевсу, коварное мысля, вещала владычица Гера: — Ложь, Эгиох! никогда своего не исполнишь ты слова. Или дерзни, поклянись, Олимпиец, великою клятвой, Что над всеми окрестными царствовать будет Смертный, который в сей день упадет на колена родившей, Ветвь человеков великих, от крови твоей исходящих. — Так говорила, но Зевс не почувствовал козней супруги: Клятвой поклялся святой и раскаялся, горько прельщенный. Гера, стремительно бросаясь, оставила холмы Олимпа; Быстро достигла ахейского Аргоса, где уже прежде Знала богиня супругу царя Персеида Сфенела. Сына царица седьмой уже месяц в утробе носила: Гера его до срока на свет извела; но Алкмены В срок удержала роды, удаливши помощных Илифий. С вестью о том перед Зевса предстала сама и вещала: — Зевс сребромолненный! слово тебе полагаю на сердце: Смертный рождён знаменитый, что царствовать в Аргосе должен, Муж Эврисфей, Персеида Сфенела геройская отрасль, Племя твоё; не будет он Аргосу царь недостойный. — Так изрекла, — и жестокая горесть ударила в сердце Зевса. Схватил он Обиду за пышноблестящие кудри, Страшным пылающий гневом, и клялся великою клятвой, Что на холмистый Олимп и звездами венчанное небо Ввек не взыдет Обида, которая всех ослепляет. Так произнес он, и махом десницы от звездного неба Ринул её, — и упала она на дела человека. Зевс от неё же стенал, как любезного сына он видел, Низкое иго носящего, в подвигах для Эврисфея. — Так-то и я, как великий, шеломом сверкающий Гектор Рати ахейских сынов истреблял при кормах корабельных, Сам не мог позабыть я Обиды, меня ослепившей. Но, как уже погрешил я и Зевс мой разум похитил, Сам то загладить хочу и воздать многоценною мздою». — 75-9, 86-138

Царь Агамемнон, стремительно нож обнаживши десною, Острый, всегда у него при влагалище мечном висящий, С вепря щетины отсёк для начатков и, руки воздевши, Зевсу владыке молился. Ахеяне окрест сидели Тихо, с приличным вниманием слушая слово царёво… — 252-6

Песнь XX

Так олимпийские боги, одних на других возбуждая, Рати свели и ужасное в них распалили свирепство. Страшно громами от неба отец и бессмертных и смертных Грянул над ними; а долу под ними потряс Посейдаон Вкруг беспредельную землю с вершинами гор высочайших. Все затряслось, от кремнистых подошв до верхов многоводных Иды: и град Илион, и суда меднобронных данаев. В ужас пришел под землею Аид, преисподних владыка; В ужасе с трона он прянул и громко вскричал, да над ним бы Лона земли не разверз Посейдон, потрясающий землю, И жилищ бы его не открыл и бессмертным и смертным, Мрачных, ужасных, которых трепещут и самые боги. Так взволновалося всё, как бессмертные к брани сошлися! — 54-66

	… боги ужасны, явившиесь взорам.[К 51] — 131
	— Гера

Эней знаменитый ответствовал так Ахиллесу: «Сын Пелеев! напрасно меня, как младенца, словами Ты застращать уповаешь: так же легко и свободно Колкие речи и дерзости сам говорить я умею». — 199-202

Гневно вздохнул и вещал к своему благородному сердцу... — 343

Трос же, Аласторов сын, подбежал и колена герою Обнял, не даст ли пощады и в плен не возьмёт ли живого: — Может быть, думал, меня не убьёт, над ровесником сжалясь. Юноша бедный! не знал он, что жалости ждет бесполезно. Был перед ним не приветный муж и не мягкосердечный, — Муж непреклонный и пламенный! Трос обхватил лишь колена, Мысля молить, как весь нож Ахиллес погрузил ему в печень; Печень в груди отвалилася; кровь, закипевши из раны, Перси наполнила; очи его, испустившего душу, Мрак осенил; а Пелид, устремившися, Мулия грянул В ухо копьём, и стремительно вышло сквозь ухо другое Медное жало. — 463-74

Словно как страшный пожар по глубоким свирепствует дебрям, Окрест сухой горы, и пылает лес беспредельный; Ветер, бушуя кругом, развевает погибельный пламень, — Так он, свирепствуя пикой, кругом устремлялся, как демон; Гнал, поражал; заструилося чёрною кровию поле. Словно когда земледелец волов сопряжёт крепкочелых Белый ячмень молотить на гумне округленном и гладком; Быстро стираются класы мычащих волов под ногами, — Так под Пелидом божественным твердокопытные кони Трупы крушили, щиты и шеломы: забрызгались кровью Снизу вся медная ось и высокий полкруг колесницы, В кои, как дождь, и от конских копыт, и от ободов бурных Брызги хлестали; пылал он добыть между смертными славы, Храбрый Пелид, и в крови обагрял необорные руки. — 490-503

Песнь XXI

Но лишь трояне достигли брода реки светлоструйной, Ксанфа сребристопучинного, вечным рожденного Зевсом, Там их разрезал Пелид; и одних он погнал по долине К граду, и тем же путем, где ахейцы в расстройстве бежали Прошлого дня, как над ними свирепствовал Гектор могучий, — Там и трояне, рассеясь, бежали; но Гера глубокий Мрак распростерла, им путь заграждая. Другие толпами, Бросясь к реке серебристопучинной, глубокотекущей, Падали с шумом ужасным: высоко валы заплескали; Страшно кругом берега загремели; упадшие с воплем Плавали с места на место, крутяся по бурным пучинам. Словно как пруги, от ярости огненной снявшися с поля, Тучей к реке устремляются: вдруг загоревшийся бурный Пышет огонь, и они устрашенные падают в воду, — Так от Пелида бегущие падали кони и вои, Ток наполняя гремучий глубокопучинного Ксанфа. Он же, божественный, дрот свой огромный оставил на бреге, К ветвям мирики склонивши, и сам устремился, как демон, С страшным мечом лишь в руках: замышлял он ужасное в сердце; Начал вокруг им рубить: поднялися ужасные стоны Вкруг поражаемых; кровию их забагровели волны. Словно дельфина огромного мелкие рыбы всполошась И бежа от него в безопасные глуби залива, Кроются робкие: всех он глотает, какую ни схватит, — Так от Пелида трояне в ужасном потоке Скамандра Крылись под кручей брегов. Но герой, утомивши убийством Руки, живых средь потока двенадцать юношей выбрал, Чтоб за смерть отомстить благородного друга Патрокла; Вывел из волн, обезумленных страхом, как юных еленей; Руки им сзади связал разрезными, крутыми ремнями, Кои в сражениях сами носили при бронях кольчатых; Так повелел мирмидонцам вести их к судам мореходным. Сам же опять на врагов устремился, убийства алкая. Там он Приамова сына, чудясь, Ликаона младого Встретил, из волн уходящего, коего некогда сам он В плен, невзирая на вопль, из отцова увлек вертограда, Ночью напавши: царевич смоковницы ветви младые Острою медью тесал, чтобы в круги согнуть колесницы; Вдруг на него налетела беда — Ахиллес быстроногий. Он Ликаона, в судах своих быстрых уславши на Лемнос, Продал <…>. Так размышлял и стоял он; а тот подходил полумертвый, Ноги Пелиду готовый обнять: несказанно желал он Смерти ужасной избегнуть и близкого чёрного рока. <…> но услышал не жалостный голос: «Что мне вещаешь о выкупах, что говоришь ты, безумный? Так, доколе Патрокл наслаждался сиянием солнца, Миловать Трои сынов иногда мне бывало приятно. Многих из вас полонил, и за многих выкуп я принял. Ныне пощады вам нет никому, кого только демон В руки мои приведет под стенами Приамовой Трои! Всем вам, троянам, смерть, и особенно детям Приама! Так, мой любезный, умри! И о чём ты столько рыдаешь? Умер Патрокл, несравненно тебя превосходнейший смертный! Видишь, каков я и сам, и красив, и величествен видом; Сын отца знаменитого, матерь имею богиню; Но и мне на земле от могучей судьбы не избегнуть; Смерть придет и ко мне поутру, ввечеру или в полдень, Быстро, лишь враг и мою на сражениях душу исторгнет. Или копьём поразив, иль крылатой стрелою из лука». Так произнёс, — и у юноши дрогнули ноги и сердце. Страшный он дрот уронил и, трепещущий, руки раскинув, Сел; Ахиллес же, стремительно меч обоюдный исторгши, В выю вонзил у ключа, и до самой ему рукояти Меч погрузился во внутренность; ниц он по чёрному праху Лег, распростершися; кровь захлестала и залила землю. Мёртвого за ногу взявши, в реку Ахиллес его бросил, И, над ним издеваясь, пернатые речи вещал он: «Там ты лежи, между рыбами! Жадные рыбы вкруг язвы Кровь у тебя нерадиво оближут! Не матерь на ложе Тело твоё, чтоб оплакать, положит; но Ксанф быстротечный Бурной волной унесёт в беспредельное лоно морское. Рыба, играя меж волн, на поверхность чернеющей зыби Рыба всплывет, чтоб насытиться белым царевича телом. Так погибайте, трояне, пока не разрушим мы Трои, Вы — убегая из битвы, а я — убивая бегущих!» — 1-41, 64-6, 98-129

… а поле водою разлившеюсь всё понималось. Множество пышных оружий, множество юношей красных Плавало мёртвых. Высоко скакал он, бежа от стремленья Прямо гонящихся волн разъяренных; не мог его больше Бурный поток удержать, облеченного в крепость Афиной. Но и Скамандр не обуздывал гнева; против Ахиллеса Пуще свирепствовал бог; захолмивши валы на потоке, Он воздымался высоко и с ревом вопил к Симоису: «Брат мой, воздвигнися! Мужа сего совокупно с тобою Мощь обуздаем; иль скоро обитель владыки Приама Он разгромит; устоять перед грозным трояне не могут! Помощь скорее подай мне; поток свой наполни водами Быстрых источников горных, и все ты воздвигни потоки! Страшные волны поставь, закрути с треволнением шумным Брёвна и камни, чтобы обуздать нам ужасного мужа! Он побеждает теперь и господствует в брани, как боги! Но не помогут, надеюсь, ему ни краса, ни могучесть, Ни оружия пышные, кои в болоте глубоком Лягут и чёрной покроются тиною, ляжет и сам он. Я и его под песком погребу и громадою камней Страшной кругом замечу; не сберут и костей Ахиллеса Чада ахеян: такой самого его тиной покрою! Там и могила его, и не нужно ахеянам будет Холма над ним насыпать, воздавая надгробную почесть!» Рек — и напал на него, клокоча и высоко бушуя, С ревом бросая и пеной, и кровью, и трупами мёртвых. Быстро багровые волны реки, излиявшейся с неба, Стали стеной, обхватили кругом Пелейона героя. — 300-27

Щиторушитель Арей, налетел на Палладу Афину, Медным колебля копьём, изрыгая поносные речи: «Паки ты, наглая муха, на брань небожителей сводишь? Дерзость твоя беспредельна! Ты вечно свирепствуешь сердцем!» — 392-5

	Энносигей! не почёл бы и сам ты меня здравоумным, Если б противу тебя ополчался я ради сих смертных, Бедных созданий, которые, листьям древесным подобно, То появляются пышные, пищей земною питаясь, То погибают, лишаясь дыхания. Нет, Посидаон, Распри с тобой не начну я; пускай человеки раздорят! — 462-7
	— Аполлон

Раздражилася Гера, супруга почтенная Зевса, И словами жестокими так Артемиду язвила: «Как, бесстыдная псица, и мне уже ныне ты смеешь Противостать? Но тебе я тяжелой противницей буду, Гордая луком! Тебя лишь над смертными жёнами львицей[К 4] Зевс поставил, над ними свирепствовать дал тебе волю. Лучше и легче тебе поражать по горам и долинам Ланей и диких зверей, чем с сильнейшими в крепости спорить. Если ж ты хочешь изведать и брани, теперь же узнаешь, Сколько тебя я сильнее, когда на меня ты дерзаешь!» — 479-88

Вылетел Феб, чтоб от Трои сынов отразить истребленье. Рати ж троянские к городу прямо, к твердыне высокой, Жаждой палимые, прахом покрытые, с бранного поля Мчалися; бурно их гнал он копьём; непрестанно в нём сердце Страшным пылало свирепством, неистово славы алкал он. Взяли б в сей день аргивяне высоковоротную Трою, Если бы Феб Аполлон не воздвигнул Агенора мужа, Ветвь Антенора сановника, славного, сильного в битвах. Феб ему сердце наполнил отвагой и сам недалеко Стал, чтоб над мужем удерживать руки тяжёлые Смерти, К дереву буку склонясь и покрывшися облаком темным. Тот же, как скоро увидел рушителя стен Ахиллеса, Стал; но не раз у него колебалось тревожное сердце. Тяжко вздохнув, говорил он с своей благородной душою: «Горе мне! ежели я, оробев, пред ужасным Пелидом В бег обращусь, как бегут и другие, смятенные страхом, — Быстрый догонит меня и главу, как у робкого, снимет! Если же сих, по долине бегущих, преследовать дам я Сыну Пелея, а сам одинокий в сторону града Брошусь бежать по Илийскому полю, пока не достигну Иды лесистых вершин и в кустарнике частом не скроюсь? Там я, как вечер наступит, в потоке омоюсь от пота И, освежася, под сумраком вновь в Илион возвращуся. Но не напрасно ль ты, сердце, в подобных волнуешься думах?» — 539-62

… трояне, бегущие с поля, толпами Радостно к граду примчались; бегущими град наполнялся. Все укрывались, никто не дерзал за стеною, вне града, Ждать остальных и разведывать, кто из товарищей спасся, Кто на сраженье погиб; но в радости сердца, как волны, Хлынули в город, которых спасли только быстрые ноги. — 606-11

Песнь XXII

Первый старец Приам со стены Ахиллеса увидел, Полем летящего, словно звезда, окруженного блеском; Словно звезда, что под осень с лучами огнистыми всходит И, между звезд неисчетных горящая в сумраках ночи (Псом Ориона[1] её нарицают сыны человеков), Всех светозарнее блещет, но знаменьем грозным бывает; Злые она огневицы наносит смертным несчастным, — Так у героя бегущего медь вкруг персей блистала. Вскрикнул Приам; седую главу поражает руками, К небу длани подъемлет и горестным голосом вопит, Слезно молящий любезного сына; но тот пред вратами Молча стоит, беспредельно пылая сразиться с Пелидом. Жалобно старец к нему и слова простирает и руки: «Гектор, возлюбленный сын мой! Не жди ты сего человека В поле один, без друзей, да своей не найдешь ты кончины, Сыном Пелея сраженный: тебя он могучее в битвах! Лютый! когда бы он был и бессмертным столько ж любезен, Сколько мне: о, давно б уже труп его псы растерзали! Тяжкая горесть моя у меня отступила б от сердца! Сколько сынов у меня он младых и могучих похитил, Или убив, иль продав племенам островов отдаленных! <…> О! пожалей и о мне ты, пока я дышу ещё, бедном, Старце злосчастном, которого Зевс пред дверями могилы Казнью ужасной казнит, принуждая все бедствия видеть: Видеть сынов убиваемых, дщерей в неволю влекомых, Домы Пергама громимые, самых младенцев невинных Видеть об дол разбиваемых в сей разрушительной брани, И невесток, влачимых руками свирепых данаев!.. Сам я последний паду, и меня на пороге домашнем Алчные псы растерзают, когда смертоносною медью Кто-либо в сердце уметит и душу из персей исторгнет; Псы, что вскормил при моих я трапезах, привратные стражи, Кровью упьются моей и, унылые сердцем, на праге Лягут при теле моем искаженном! О, юноше славно, Как ни лежит он, упавший в бою и растерзанный медью, — Все у него, и у мёртвого, что ни открыто, прекрасно! Если и седую браду и седую главу человека, Ежели стыд у старца убитого псы оскверняют, — Участи более горестной нет человекам несчастным!» Так вопиял, и свои сребристые волосы старец Рвал на главе, но у Гектора сына души не подвигнул. Матерь за ним на другой стороне возопила, рыдая; Перси рукой обнажив, а другой на грудь указуя, Сыну, лиющая слёзы, крылатую речь устремляла: «Сын мой! почти хоть сие, пожалей хоть матери бедной! Если я детский твой плач утоляла отрадною грудью, Вспомни об оном, любезнейший сын, и ужасного мужа, В стены вошед, отражай; перед ним ты не стой одинокий! Если, неистовый, он одолеет тебя, о мой Гектор, Милую отрасль мою, ни я на одре не оплачу, Ни Андромаха супруга; далеко от нас от обеих, В стане тебя мирмидонском свирепые псы растерзают!» Так, рыдая, они говорили к любезному сыну, Так умоляли, — но Гектора в персях души не подвигли: Он ожидал Ахиллеса великого, несшегось прямо. Словно как горный дракон у пещеры ждёт человека, Трав ядовитых нажравшись и чёрной наполняся злобой, В стороны страшно глядит, извиваяся вкруг над пещерой, — Гектор таков, несмиримого мужества полный, стоял там, Выпуклосветлым щитом упершись в основание башни; Мрачно вздохнув, наконец говорил он в душе возвышенной: «Стыд мне, когда я, как робкий, в ворота и стены укроюсь! Первый Полидамас на меня укоризны положит: Полидамас мне советовал ввесть ополчения в город В оную ночь роковую, как вновь Ахиллес ополчился. Я не послушал, но, верно, полезнее было б послушать! Так троянский народ погубил я своим безрассудством. О! стыжуся троян и троянок длинноодежных! Гражданин самый последний может сказать в Илионе: — Гектор народ погубил, на свою понадеявшись силу! — Так илионяне скажут. Стократ благороднее будет Противостать и, Пелеева сына убив, возвратиться Или в сражении с ним перед Троею славно погибнуть! Но… и почто же? Если оставлю щит светлобляшный, Шлем тяжелый сложу и, копьё прислонивши к твердыне, Сам я пойду и предстану Пелееву славному сыну? Если ему обещаю Елену и вместе богатства Все совершенно, какие Парис в кораблях глубодонных С нею привёз в Илион, — роковое раздора начало! — Выдать Атридам и вместе притом разделить аргивянам Все остальные богатства, какие лишь Троя вмещает? <…> Боги! каким предаюся я промыслам? Нет, к Ахиллесу Я не пойду как молитель! Не сжалится он надо мною, Он не уважит меня; нападет и меня без оружий Нагло убьёт он, как женщину, если доспех я оставлю. Нет, теперь не година с зелёного дуба иль с камня[К 52] Нам с ним беседовать мирно, как юноша с сельскою девой <…>». Так размышляя, стоял; а к нему Ахиллес приближался, Грозен, как бог Эниалий[К 53], сверкающий шлемом по сече; Ясень отцов пелионский на правом плече колебал он Страшный; вокруг его медь ослепительным светом сияла, Будто огнь распылавшийся, будто всходящее солнце. Гектор увидел, и взял его страх; оставаться на месте Больше не мог он; от Скейских ворот побежал, устрашенный. Бросился гнаться Пелид, уповая на быстрые ноги. Словно соко́л на горах, из пернатых быстрейшая птица. Вдруг с быстротой несказанной за робкой несётся голубкой; В стороны вьётся она, а сокол по-над нею; и часто Разом он крикнет и кинется, жадный добычу похитить, — Так он за Гектором, пламенный, гнался, а трепетный Гектор Вдоль под стеной убегал и быстро́ оборачивал ноги. Мимо холма и смоковницы, с ветрами вечно шумящей, Оба, вдали от стены, колесничной дорогою мчались; Оба к ключам светлоструйным примчалися, где с быстротою Два вытекают источника быстропучинного Ксанфа. Тёплой водою струится один, и кругом непрестанно Пар от него подымается, словно как дым от огнища; Но источник другой и средь лета студеный катится, Хладный, как град, как снег, как в кристалл превращенная влага. — 25-45, 59-118, 22-7, 31-52

	Гектор, враг ненавистный, не мне предлагай договоры! Нет и не будет меж львов и людей никакого союза; Волки и агнцы не могут дружиться согласием сердца; Вечно враждебны они и зломышленны друг против друга, — Так и меж нас невозможна любовь; никаких договоров Быть между нами не может, поколе один, распростёртый, Кровью своей не насытит свирепого бога Арея! — 261-7
	— Ахиллес

… исторг из влагалища нож изощренный, С левого боку висящий, нож и огромный и тяжкий; С места, напрягшися, бросился, словно орёл небопарный[1], Если он вдруг из-за облаков сизых на степь упадает, Нежного агнца иль зайца пугливого жадный похитить, — Гектор таков устремился, махая ножом смертоносным. <…> Налетевши, копьём Ахиллес поразил Приамида; Прямо сквозь белую выю прошло смертоносное жало; Только гортани ему не рассёк сокрушительный ясень Вовсе, чтоб мог, умирающий, несколько слов он промолвить; <…> Дышащий томно, ему отвечал шлемоблещущий Гектор: «Жизнью тебя и твоими родными у ног заклинаю. О! не давай ты меня на терзание псам мирмидонским; Меди, ценного злата, сколько желаешь ты, требуй; Вышлют тебе искупленье отец и почтенная матерь; Тело лишь в дом возврати, чтоб трояне меня и троянки, Честь воздавая последнюю, в доме огню приобщили». Мрачно смотря на него, говорил Ахиллес быстроногий: «Тщетно ты, пёс, обнимаешь мне ноги и молишь родными! Сам я, коль слушал бы гнева, тебя растерзал бы на части, Тело сырое твоё пожирал бы я, — то ты мне сделал! Нет, человеческий сын от твоей головы не отгонит Псов пожирающих!» <…> Дух испуская, к нему провещал шлемоблещущий Гектор: «Знал я тебя; предчувствовал я, что моим ты моленьем Тронут не будешь: в груди у тебя железное сердце. Но трепещи, да не буду тебе я божиим гневом В оный день, когда Александр и Феб стреловержец, Как ни могучего, в Скейских воротах тебя ниспровергнут!» Так говорящего, Гектора мрачная Смерть осеняет: Тихо душа, из уст излетевши, нисходит к Аиду, Плачась на долю свою, оставляя и младость и крепость. Но к нему, и к умершему, сын быстроногий Пелеев Крикнул ещё: «Умирай! а мою неизбежную смерть я Встречу, когда ни пошлёт громовержец и вечные боги!» Так произнёс — и из мёртвого вырвал убийственный ясень, В сторону бросил его и доспех совлекал с Дарданида, Кровью облитый. Сбежались другие ахейские мужи. Все, изумляясь, смотрели на рост и на образ чудесный Гектора и, приближаяся, каждый пронзал его пикой. Так говорили иные, один на другого взглянувши: «О! несравненно теперь к осязанию мягче сей Гектор, Нежели был, как бросал на суда пожирающий пламень!» — 306-11, 26-9, 37-49, 55-74

… на Гектора он недостойное дело замыслил: Сам на обеих ногах проколол ему жилы сухие Сзади от пят и до глезн и, продевши ремни, к колеснице Тело его привязал, а главу волочиться оставил; Стал в колесницу и, пышный доспех напоказ подымая, Коней бичом поразил; полетели послушные кони. Прах от влекомого вьётся столпом; по земле, растрепавшись, Чёрные кудри крутятся; глава Приамида по праху Бьётся, прекрасная прежде; а ныне врагам Олимпиец Дал опозорить её на родимой земле илионской! Вся голова почернела под перстию. — 395-405

С днём сиротства́ сирота и товарищей детства теряет; Бродит один с головою пониклой, с заплаканным взором. В нужде приходит ли он к отцовым друзьям и, просящий, То одного, то другого смиренно касается ризы, — Сжалясь, иной сиротливому чару едва наклоняет, Только уста омочает и неба в устах не омочит. Чаще ж его от трапезы счастливец семейственный гонит, И толкая рукой, и обидной преследуя речью: — Прочь ты исчезни! не твой здесь отец пирует с друзьями! — 490-8

— Андромаха

Песнь XXIII

Мирмидонцам своим расходиться Пелид не позволил; Став посредине дружин их воинственных, он говорил им: «Быстрые конники, верные други мои, мирмидонцы! Мы от ярма отрешать не станем коней звуконогих; Мы на конях, в колесницах, приближимся все и оплачем Друга Патрокла: почтим подобающей мёртвого честью. Но, когда мы сердца удовольствуем горестным плачем, Здесь, отрешивши коней, вечерять неразлучные будем». Рек — и рыдание начал; и все зарыдали дружины. Трижды вкруг тела они долгогривых коней обогнали С воплем плачевным: Фетида их чувства на плач возбуждала. Вкруг орошался песок, орошались слезами доспехи Каждого воина; так был оплакиван вождь их могучий. — 4-16

Пелид на брегу неумолкношумящего моря Тяжко стенящий лежал, окруженный толпой мирмидонян, Ниц на поляне, где волны лишь мутные билися в берег. Там над Пелидом сон, сердечных тревог укротитель, Сладкий разлился: герой истомил благородные члены, Гектора быстро гоня пред высокой стеной Илиона. Там Ахиллесу явилась душа несчастливца Патрокла, Призрак, величием с ним и очами прекрасными сходный; Та ж и одежда, и голос тот самый, сердцу знакомый. Стала душа над главой и такие слова говорила: «Спишь, Ахиллес! неужели меня ты забвению предал? Не был ко мне равнодушен к живому ты, к мёртвому ль будешь? О! погреби ты меня, да войду я в обитель Аида! Души, тени умерших, меня от ворот его гонят И к теням приобщиться к себе за реку не пускают; Тщетно скитаюся я пред широковоротным Аидом. <…> Рок — и тебе самому, Ахиллес, бессмертным подобный, Здесь, под высокой стеною троян благородных, погибнуть! Слово ещё я реку, завещанью внимай и исполни. Кости мои, Ахиллес, да не будут розно с твоими; Вместе пусть лягут, как вместе от юности мы возрастали В ваших чертогах. <…> Пусть же и кости наши гробница одна сокрывает, Урна златая, Фетиды матери дар драгоценный!» Быстро к нему простираясь, воскликнул Пелид благородный: <…> «Радостно всё совершу и исполню, как ты завещаешь. Но приближься ко мне, хоть на миг обоймёмся с любовью И взаимно с тобой насладимся рыданием горьким!» Рек, — и жадные руки любимца обнять распростер он; Тщетно: душа Менетида, как облако дыма, сквозь землю С воем ушла. — 59-74, 80-5, 91-3, 6-101

Одр опустили и быстро костёр наметали из леса. Думу иную тогда Пелейон быстроногий замыслил: Став при костре, у себя он обрезал русые кудри, — Волосы, кои Сперхию с младости нежной растил он;[К 54] Очи на темное море возвел и, вздохнувши, воскликнул: «Сперхий! напрасно отец мой, моляся тебе, обрекался, Там, когда я возвращуся в любезную землю родную, Кудри обрезать мои и тебе принести с гекатомбой, <…> но его ты мольбы не исполнил. Я никогда не увижу драгого отечества! Пусть же Храбрый Патрокл унесёт Ахиллесовы кудри в могилу!» <…> Множество тучных овец и великих волов криворогих, Подле костра заколов, обрядили; и туком, от всех их Собранным, тело Патрокла покрыл Ахиллес благодушный С ног до главы; а кругом разбросал обнаженные туши; Там же расставил он с медом и с светлым елеем кувшины, Все их к одру прислонив; четырёх он коней гордовыйных С страшною силой поверг на костёр, глубоко стеная. Девять псов у царя, при столе его вскормленных, было; Двух и из них заколол и на сруб обезглавенных бросил; Бросил туда ж и двенадцать троянских юношей славных, Медью убив их: жестокие в сердце дела замышлял он. — 139-46, 9-52, 66-76

	Продолжай и друга усопшего играми чествуй. — 646
	— Нестор — Ахиллесу

Уже добегали, чтоб только им прянуть к награде, — Вдруг на бегу поскользнулся Аякс: повредила Афина — В влажный ступил он помёт, из волов убиенных разлитый, Коих Патроклу в честь закалал Пелейон благородный; Тельчим помётом наполнились ноздри и рот у Аякса. <…> Он выплёвывал кал и так говорил аргивянам: «Дочь громовержца, друзья, повредила мне ноги, Афина! Вечно, как матерь, она Одиссею на помощь приходит!» — 773-7, 81-3

Сын же Пелеев для лучников тёмное вынес железо: Десять секир двуострых[1] и десять простых им наградой. Выставил целью стрельбы — корабля черноносого мачту В дальнем конце, на песке; а на самой вершине голубку За ногу тонким снуром привязал; и по птице велел он Метить стрелкам: «Который уметит по робкой голубке, Все топоры двуострые в сень понесет победитель; Кто же улучит по снуру одному, не уметивши птицы, Тот, как стрелок побеждённый, секиры простые получит». Так говорил, — и восстало могущество Тевкра владыки; Встал и герой Мерион, повелителя критян сподвижник. Бросили жребии в медный шелом, сотрясли их, и Тевкру Вылетел первому жребий стрелять; и немедля стрелу он С страшною силой послал, но не сделал обета владыке Фебу в жертву принесть первородных овнов гекатомбу. В птицу герой не попал: воспрепятствовал Феб раздраженный; В снур близ ноги он уметил, которым привязана птица: Привязь у самой ноги пересекла стрела; встрепенулась, К небу взвилась голубица свободная; привязь по ветру На землю вся опустилася; громко вскричали данаи. Быстро тогда Мерион у печального Тевкра из длани Выхватил лук, а стрелу наготове держал, чтоб направить; В сердце обет сотворил метателю стрел Аполлону Первенцев агнцев ему в благодарность принесть гекатомбу; И, высоко под облаком робкую птицу завидев, Быстро кружащуюсь, в бок под крыло угодил он стрелою: Вверх сквозь крыло пролетела стрела и, обратно на землю Пав, пред ногой Мериона вонзилася в дол; а голубка, С выси лазурной на мачту спустясь черноносого судна, Выю к груди преклонила, густые развесила крылья, Быстро из персей дух испустила и с мачты далеко Пала на прах; удивился народ и кругом изумлялся. — 850-81

Сын же Пелеев <…> сосуд рукомойный, Чистый, в огне не бывалый, ценою в вола, расцвеченный, Вынес пред сонм; и восстали могучие два копьеборца… — 884-6

Песнь XXIV

Над божественным Гектором в гневе своём он ругался. Жалость объяла бессмертных, на оное с неба взиравших; Тело похитить зоркого Гермеса все убеждали; Всем то казалось угодным; но только не Гере богине, Ни Посейдону царю, ни блистательноокой Афине; Им, как и прежде, была ненавистною Троя святая, Старец Приам и народ, за вину Приамида Париса[1]: Он богинь оскорбил, приходивших в дом его сельский; Честь он воздал одарившей его сладострастием вредным. <31> И средь сонма богов провещал Аполлон сребролукий: «Боги жестокие, неблагодарные! Гектор не вам ли Недра тельцов и овнов сожигал в благовонные жертвы? Вы ж не хотите и мёртвое тело героя избавить; Видеть его не даёте супруге, матери, сыну, Старцу отцу и гражданам, которые славного мужа Предали б скоро огню и последнею честью почтили! Вы Ахиллесу грабителю быть благосклонны решились, Мужу, который из мыслей изгнал справедливость, из сердца Всякую жалость отверг и, как лев, о свирепствах лишь мыслит, Лев, и душой дерзновенной, и дикою силой стремимый, Только и рыщет, чтоб стадо найти и добычу похитить, — Так сей Пелид погубил всю жалость, и стыд потерял он, Стыд, для сынов человеческих столько полезный и вредный. Смертный иной и более милого сердцу теряет, Брата единоутробного или цветущего сына; Плачет о трате своей и печаль наконец утоляет: Дух терпеливый Судьбы даровали сынам человеков. Он же, богу подобного Гектора жизни лишивши, Мёртвого вяжет к коням и у гроба любезного друга В прахе волочит! Не славное он и не лучшее выбрал! Разве что нашу он месть на себя, и могучий, воздвигнет: Землю, землю немую неистовый муж оскорбляет!» Гневом пылая, ему отвечала державная Гера: «Слово твоё совершилось бы, луком серебряным гордый, Если б равно Ахиллеса и Гектора сами вы чтили? Гектор — сын человека, сосцами жены он воспитан; Но Ахиллес — благородная отрасль: богиню Фетиду Я взлелеяла, я возрастила и милой супругой Мужу вручила Пелею, любезному всем нам, бессмертным. Все вы, бессмертные, были на браке; и ты ликовал там С лирой в руках, нечестивых наперсник, всегда вероломный!» Ей обратился ответствовать тучегонитель Кронион: «Гера супруга! Не гневайся вовсе на жителей неба. Честь браноносцам не равная будет; однако и Гектор Между сынов Илиона любезнейший был олимпийцам, Так же и мне! Никогда не небрег он о жертвах приятных; Жертвенник мой никогда не скудел в приношеньях обильных Туков, вин, благовоний: сия бо нам честь подобает». — 22-70

Он же вскричал, сыновей порицая, Клича[5] Гелена, Париса, питомца богов Агафона, <250> Храброго сына Полита и славного мужеством Дия; Грозно на сих сыновей и кричал и приказывал старец: «Живо, негодные дети, бесстыдники! Лучше бы всем вам Вместо единого Гектора пасть пред судами ахеян! О, злополучный я смертный! имел я в Трое обширной Храбрых сынов, и от них ни единого мне не осталось! <257> Нет и тебя, мой Гектор, тебя, между смертными бога! Так, не смертного мужа казался он сыном, но бога! Храбрых Арей истребил, а бесстыдники эти остались, Эти лжецы, плясуны, знаменитые лишь в хороводах, Эти презренные хищники коз и агнцев народных! Долго ли будете вы снаряжать колесницу и в короб Скоро ли вложите всё, чтобы мог я немедленно ехать?» — 248-64

Боги судили всесильные нам, человекам несчастным, Жить на земле в огорчениях: боги одни беспечальны. Две глубокие урны лежат перед прагом Зевеса, Полны даров: счастливых одна и несчастных другая. Смертный, которому их посылает, смесивши, Кронион, В жизни своей переменно и горесть находит и радость; Тот же, кому он несчастных пошлёт, — поношению предан; Нужда, грызущая сердце, везде по земле его гонит; Бродит несчастный, отринут бессмертными, смертными презрен. — 525-33

— Ахиллес

… вдруг ни жены не осталось, ни мужа В Трое великой; грусть несказанная всех поразила, — Все пред вратами столпилися в встречу везомого тела. Всех впереди молодая супруга и нежная матерь Плакали, рвали власы и, на труп исступленно бросаясь, С воплем главу обнимали; столпившиесь плакали стоя. Верно, и целый бы день до заката блестящего солнца, Плача над Гектором храбрым, рыдали толпы за вратами, Если бы старец Приам не воззвал с колесницы к народу: «Дайте дорогу, друзья, чтобы мески проехали; после Плачем вы все насыщайтесь, как мёртвого в дом привезу я!» — 707-17

Перевод

Н. И. Гнедич, 1813—1829

О поэме

Про обе поэмы см. статью о Гомере.

	Под древними свидетелями я подразумеваю поэтов и других славных мужей, суждения которых общеизвестны. Так, например, афиняне постоянно пользовались свидетельством Гомера относительно Саламина[К 55]... — перевод О. П. Цыбенко, 2000
	— Аристотель, «Риторика» (I, 15), 355 до н.э.

Сказание бывает едино не тогда, как иные думают, когда оно сосредоточено вокруг одного лица, потому что с одним лицом может происходить бесконечное множество событий, из которых иные никакого единства не имеют; точно так же и действия одного лица многочисленны и никак не складываются в единое действие. <…> Гомер, как и в прочем [пред другими] отличается, так и тут, как видно, посмотрел на дело правильно, по дарованию ли своему или по искусству, <…> он сложил «Одиссею», равно как и «Илиаду», вокруг одного действия <…>. Относительно поэзии повествовательной и подражающей посредством метра очевидно следующее: сказания в ней следует складывать драматичные — вокруг одного действия, целого и законченного, <…> чтобы вызывать свойственное ей удовольствие, подобно единому и целому живому существу <…>. Оттого-то Гомер <…> и здесь богоподобен по сравнению с другими: он не взялся сочинять про всю войну, хоть она имела и начало и конец (ибо слишком она была бы велика и неудобообозрима, а в умеренном объёме — [слишком] пестра и потому запутана), — нет, он взял одну [лишь] её часть, а многими остальными воспользовался как вставками для перебивки произведения… <…> «Илиада» есть простая [эпопея] страстей… — перевод М. Л. Гаспарова, 1978

— Аристотель, «Поэтика» (VIII, XXIII, XXIV), 335 до н. э.

Гомер, перечисляя всё, что есть на свете наиболее приятного и прекрасного, <…> только пляску назвал «безупречной». <…> в другом месте своих поэм, Гомер говорит: Боги одних наделили стремлением к подвигам бранным, Даром пляски — других и даром песни желанной. Да, поистине желанно пение, сопряжённое с пляской, и это прекраснейший дар богов. И Гомер, по-видимому, разделив все дела людские на два разряда — войну и мир, — только одну пляску, как самое прекрасное, противопоставляет воинским подвигам.

— Лукиан, «О пляске», нач. 160-х

	Кандид, увидев Гомера, прекрасно переплетённого, начал расхваливать вельможу за его безукоризненный вкус. <…> Пококуранте холодно промолвил: — Когда-то мне внушали, что, читая эту книгу, я должен испытывать удовольствие, но эти постоянно повторяющиеся сражения, похожие одно на другое, эти боги, которые вечно суетятся, но ничего решительного не делают, эта Елена, которая, послужив предлогом для войны, почти не участвует в действии, эта Троя, которую осаждают и никак не могут взять, — всё это нагоняет на меня смертельную скуку. Я спрашивал иной раз учёных, не скучают ли они так же, как я, при этом чтении. Все прямодушные люди признались мне, что книга валится у них из рук, но что её всё-таки надо иметь в библиотеке, как памятник древности, как ржавые монеты, которые не годятся в обращении.
	Candide, en voyant un Homère magnifiquement relié, loua l’illustrissime sur son bon goût. « <…> dit froidement Pococurante ; on me fit accroire autrefois que j’avais du plaisir en le lisant ; mais cette répétition continuelle de combats qui se ressemblent tous, ces dieux qui agissent toujours pour ne rien faire de décisif, cette Hélène qui est le sujet de la guerre, et qui à peine est une actrice de la pièce ; cette Troie qu’on assiège, et qu’on ne prend point : tout cela me causait le plus mortel ennui. J’ai demandé quelquefois à des savants s’ils s’ennuyaient autant que moi à cette lecture : tous les gens sincères m’ont avoué que le livre leur tombait des mains, mais qu’il fallait toujours l’avoir dans sa bibliothèque, comme un monument de l’antiquité, et comme ces médailles rouillées qui ne peuvent être de commerce. »
	— Вольтер, «Кандид, или Оптимизм», 1758

XIX век

	Певец! Когда ж удастся мне, В твоей минувшего стране, Томиму думою высокой, Бродить опять по тем полям, Где дивное понятно нам. Где каждый холмик одинокий Останки славные хранит, И где, как прежде, всё шумит, Шумит твой Геллеспонт широкий? И беден, беден тот душой, Кто пред заветной их красою, Певец, рассказ чудесный твой Считает выдумкой одною! — перевод И. И. Козлова
	— Джордж Байрон, «Абидосская невеста» (песнь 2, III), 1813

	… юношеский вид, В том возрасте, в котором, как известно, Обильная растительность вредит Красивости. Не зря Парис прелестный Позором Менелая знаменит: Не зря бракоразводные законы Начало повели из Илиона! — перевод Т. Г. Гнедич
	… boyish look beyond The usual hirsute seasons which destroy, With beards and whiskers, and the like, the fond Parisian aspect which upset old Troy And founded Doctors' Commons:—I have conn'd The history of divorces, which, though chequer'd, Calls Ilion's the first damages on record.
	— Джордж Байрон, «Дон Жуан» (песнь IX, 1822)

… боги настоящие простолюдины, герои драчуны, и вся «Илиада» настоящая бойня, в сравнении с которою наши романтические кровавые сцены — бой петухов…[6][7]

Побеждённые трояне возбуждают наше участие потому, что они защищались до последней крайности; побеждённые, они не ниже победителей; расчётливая сдача какой-нибудь крепости не восхищает нас, подобно падшей Трое, и никто не сравнивает её коменданта с божественным Гектором. Должно прибавить, что творения, развивающие чувствительность, в то же время просвещают совесть. <…> Что хуже Гомера? В первом стихе Илиады он уже показывает безнравственную цель свою, намерение воспевать порок…

— Евгений Баратынский, предисловие к «Наложнице», 1831

Древний эпос, основанный на глубоком простом созерцании, обнимал собою целый определённый мир во всей неразрывной связи его явлений; и в нём, при этом созерцании всё обхватывающем, столь зорком и всё видящем, представляются все образы природы и человека, заключённые в созерцаемом мире, и, — соединённые чудно, глубоко и истинно, шумят волны, несётся корабль, враждуют и действуют люди; ни одно явление не выпадает и всякое занимает своё место; на все устремлен художнический, ровный и спокойный, бесстрастный взор, переносящий в область искусства всякий предмет с его правами и, чудным творчеством, переносящий его туда, каждый, с полною тайною его жизни: будь это человек великий, или море, или шум дождя, бьющего по листьям. Всемирно-исторический интерес, великое событие, эпоха становится содержанием эпоса; единство духа — та внутренняя связь, которая связует все его явления.

— Константин Аксаков, Несколько слов о поэме Гоголя «Похождения Чичикова или Мёртвые души», июнь 1842

… герои Шекспира, будучи самыми реальными из всех когда-либо созданных поэтом, в то же время идеальны и более полно воплощают страсти и отвлечённые идеи, чем любое аллегорическое сочинение. Даже в такой, казалось бы, чисто живописующей поэме, как «Илиада», мы чувствуем нечто подобное. Для Гомера, видевшего с высот созерцания вечную изменчивость вещей и постоянство одних только перемен, реальность надо было искать под видимостью. Великие полководцы и завоеватели возникали из вечного безмолвия, чтобы снова исчезнуть в нём вместе с войском, и кликами, и рокотом труб — исчезнуть так же, как отголоски их подвигов, воспетых поэтом, умолкавшие с последними звуками его голоса и дрожанием лирных струн. История, повествующая об одних внешних событиях, была бессмысленной болтовнёй кумушек, с той лишь разницей, что деревню ей заменял весь свет. Эти события могли стать из фантасмагории реальностью, лишь будучи соотнесены с чем-то более высоким и долговечным. Отсюда — понятие рока, невидимой высшей силы, той тени, словно от парящего в небе орла, которая неслышно и быстро кружит над овеянными ветром равнинами Трои.

— Джеймс Рассел Лоуэлл, «Предназначение поэта», 1855

… в литературе не существует вечно прекрасного, иначе говоря — абсолютных шедевров. Создай кто-нибудь сегодня «Илиаду», разве бы она нашла читателей? <…> Если всё в мире изменилось, если человечество пережило столь невероятные превращения, переменило религию, переделало заново свою мораль, — неужели же представления, вымыслы, сочетания слов, пленявшие мир в далёкие времена его детства, должны пленять нас так же сильно, так же глубоко, как пленяли какое-нибудь пастушеское племя, поклонявшееся многим богам <…>. Право, верить, что это так, или хотя бы так, утверждать может лишь тот, кто от этого кормится! Впрочем, толпа тоже склонна верить в вечно прекрасное: это освобождает её от необходимости иметь вкус...

— братья Гонкур, «Дневник», 10 ноября 1862

Виссарион Белинский

Для грека не было законов природы, <…> для него не существовало человека с его свободною волею, его страстями, чувствами и мыслями, страданиями и радостями, желаниями и лишениями, ибо он ещё не сознал своей индивидуальности, ибо его я исчезало в я его народа, идея которого трепещет и дышит в его поэтических созданиях. <…> Разверните перед ним картину борьбы народа с народом, представьте ему зрелище боев и кровопролитий, в которых принимают участие сами небожители и которые оканчиваются по изволу и замыслу судьбы самовластной! Роман и по весть для него пошлы — дайте ему поэму, поэму огромную, величественную, полную чудес, поэму, в которой бы отражалась и виднелась вся жизнь его со всеми оттенками, как отражается и виднеется в чистом, спокойном зеркале безбрежного океана лазоревое небо с своими облаками, — дайте ему «Илиаду»!.. <…> «Илиада» была создана народом, и в ней отражалась жизнь эллинов, она была для них священною книгою, источником религии и нравственности — и эта «Илиада» бессмертна.

— «О русской повести и повестях г. Гоголя («Арабески» и «Миргород»)», 1835

	«Илиаду» может напомнить собою только такая поэма, содержанием которой служит субстанциальная стихия национальной жизни, со всем богатством её внутреннего содержания, в которой эта жизнь полагается, а не отрицается…
	— «Объяснение на объяснение по поводу поэмы Гоголя «Мёртвые души», октябрь 1842

У греков была «Илиада», которая некоторым образом служила им книгою откровения, из которой вытекала вся их позднейшая поэзия и которую <…> знал наизусть каждый эллин, понимавший сколько-нибудь достоинство и счастие быть эллином. <…> «Илиада» была столько же непосредственным созданием целого народа, сколько и преднамеренным, сознательным произведением Гомера. Мы считаем за решительно несправедливое мнение, будто бы «Илиада» есть не что иное, как свод народных рапсодов: этому слишком резко противоречит её строгое единство и художественная выдержанность. Но в то же время нельзя сомневаться, чтобы Гомер не воспользовался более или менее готовыми материалами, чтоб воздвигнуть из них вековечный памятник эллинской жизни и эллинскому искусству. Его художественный гений был плавильною печью, через которую грубая руда народных преданий и поэтических песен и отрывков вышла чистым золотом.

— «Сочинения Александра Пушкина», статья седьмая, 1844

XX век

	… кораблей <…> Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный, Что над Элладою когда-то поднялся. Как журавлиный клин в чужие рубежи, На головах царей божественная пена, Куда плывёте вы? Когда бы не Елена, Что Tроя вам одна, ахейские мужи?
	— Осип Мандельштам, «Бессонница. Гомер. Тугие паруса…», 1915

	Ахейские мужи во тьме снаряжают коня, Зубчатыми пилами в стены вгрызаются крепко, Никак не уляжется крови сухая возня, И нет для тебя ни названья, ни звука, ни слепка. <…> Прозрачной слезой на стенах проступила смола, И чувствует город свои деревянные рёбра, Но хлынула к лестницам кровь и на приступ пошла, И трижды приснился мужам соблазнительный образ.
	— Осип Мандельштам, «За то, что я руки твои…», 1920

	Публикация «Илиады» почти оправдана тем, что эта книга может послужить для молодёжи примером того, как опрометчивость наказуется по заслугам.
	— Сирил Паркинсон, «Закон миссис Паркинсон», 1968

В принципе эпические сравнения восходят к исконному в устном творчестве параллелизму, <…> но у Гомера они редко встретятся в такой краткой и простой форме. Несравненно чаще гомеровские сравнения приобретают характер самостоятельной и вполне законченной картины, причём содержанием сравнений служат либо явления природы, либо зарисовки из повседневного быта, сами по себе необычные для героического эпоса. <…> Нередко сравнения настолько увлекают поэта, что даже чисто количественно подавляют «информационную» сторону изложения. <…> Такие картины, несомненно, не передаются из поколения в поколение аэдов — они рождаются из дара наблюдения над жизнью, окружающей поэта, и одно лишь количество подобных наблюдений, не говоря уже об их яркости, свидетельствует о богатой творческой индивидуальности Гомера. Фольклорное наследие в его эпической технике — не кандалы, сковывающие полёт фантазии, а канва, которую большой мастер расшивает своими цветами. Есть, впрочем, ещё одна немаловажная сторона в художественной технике «Илиады», заставляющая предположить в её авторе не только наблюдательного живописца, но и опытнейшего архитектора. Ещё Аристотель заметил, что содержанием своей «Илиады» Гомер взял не всю Троянскую войну и даже не судьбу какого-нибудь героя, <…> а всего лишь один эпизод — «гнев Ахилла». Точнее было бы сказать, не «гнев», а его последствия: именно благодаря тому, что Ахилл в негодовании покидает поле боя, возникает возможность показать в действии множество других героев, что и составляет содержание примерно трёх четвертей поэмы. Ахилл же настолько превосходит всех остальных, что для них, как только он вступает в сражение, уже не остаётся места. Таким образом, гнев Ахилла является организующим началом «Илиады», подчиняющим себе все её составные элементы, которые, в свою очередь, располагаются в строго продуманной композиционной последовательности. <…> Вполне очевидно, что подобного композиционного единства и столь стройной организации всего материала трудно (если не абсолютно невозможно) добиться слепому сказителю и что даже зрячий поэт нуждается во вспомогательных средствах для закрепления своего первоначального плана в сотнях и тысячах строк <…>. Таким средством может быть только письмо, которое <…> уже было известно в Греции в середине VIII века до н. э., когда и была создана «Илиада». Наряду с этим дошедший до нас в сотнях папирусных фрагментов и византийских рукописей текст «Илиады» содержит так мало расхождений, что не вызывает сомнений его устойчивость во времена, предшествовавшие филологической работе александрийских грамматиков. Следовательно, и при самом её возникновении, и в дальнейшем бытовании «Илиада» задумывалась и воспринималась как литературное произведение индивидуального автора, и притом не аэда (певца-сказителя), импровизирующего небольшую поэму, а рапсода («сшивающего песни»), который, хоть и опирается на длительную фольклорную традицию, использует её в соответствии со своим, строго продуманным планом. <…> ионийский диалект Гомера не во всём является живым языком его времени: в нём находят себе место формы и архаические, и искусственно созданные ради удовлетворения потребностей стихотворного размера, <…> приведенные к некоему единству поколениями аэдов и поступивших в распоряжение автора «Илиады» на пороге зарождения письменной литературы. Длительный путь формирования древнегреческого героического эпоса оставил в «Илиаде» многочисленные следы также в расстановке политических сил среди ахейских вождей и в изображении общественных отношений в их лагере. <…> гомеровские «цари» не являются единовластными повелителями, <…> а выступают как предводители племенного ополчения, целиком заинтересованного в военной добыче. Под Трою они собрались <…> потому, что героическая этика требует от них совершения подвигов, способных увековечить их собственную славу и славу их рода. Поэтому, в частности, лишены всякого смысла упрёки в дезертирстве, которые нередко раздаются в современных работах по адресу Ахилла: ахейское войско под Троей — не единая армия, отстаивающая общенародные интересы (в этой роли скорее выступают троянцы)… <…> «гомеровского общества» в чистом виде никогда не существовало: «Илиада» и в этом отношении содержит разновременные исторические слои, с большей или меньшей силой запечатлевшиеся в памяти сказителей героического эпоса и подвергающиеся новому переосмыслению в творчестве Гомера. <…> Мифологизированное прошлое служило поэту для создания художественного целого, единого в основном, — в мироощущении, современном для его «потребителя». <…> Ни трагедия, сумевшая постигнуть глубочайшую противоречивость мира, ни поэзия эпохи эллинизма с её пристальным вниманием к внутренней жизни индивидуума не могут соперничать с «Илиадой» в её ясном и открытом взгляде на мир, в её искренней вере в возможности человека, не смущаемого в достижении стоящей перед ним, столь же ясно очерченной цели, никакими сомнениями и колебаниями.[2]

— Виктор Ярхо, «„Илиада“ Гомера: фольклорная традиция и индивидуальное творчество»

О переводах

	Очень легко украсить, а лучше сказать — подкрасить стих Гомера краскою нашей палитры, и он покажется щеголеватее, пышнее, лучше для нашего вкуса; но несравненно труднее сохранить его гомерическим, как он есть, ни хуже, ни лучше.
	— Н. И. Гнедич, предисловие

	Костров прославил себя переводом шести песен «Илиады» шестистопным ямбом. Перевод жёсток и дебел, Гомера в нём нет и признаков; но он так хорошо соответствовал тогдашним понятиям о поэзии и Гомере…
	— Виссарион Белинский, «Сочинения Александра Пушкина», статья первая, май 1843

Н. И. Гнедича

Когда писатели, избалованные минутными успехами, большею частию устремились на блестящие безделки; когда талант чуждается труда, а мода пренебрегает образцами величавой древности; когда поэзия не есть благоговейное служение, но токмо легкомысленное занятие, — с чувством глубоким уважения и благодарности взираем на поэта, посвятившего гордо лучшие годы жизни исключительному труду, бескорыстным вдохновениям и совершению единого, высокого подвига. Русская «Илиада» <…> долженству[ет] иметь столь важное влияние на отечественную словесность.

— Александр Пушкин, «„Илиада“ Гомерова, переведённая Н. Гнедичем», 6 января 1830

	Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи; Старца великого тень чую смущённой душой
	— Александр Пушкин, «На перевод Илиады», 8 ноября 1830

Замечательнейшим поэтическим явлением сего полугодия была бесспорно Илиада Гомерова, переведённая H. И. Гнедичем. Размер стихов отца поэзии, соблюденный прелагателем, живописный, прямодушный язык, оживляющий нам сказания и выражения племен первобытных, — язык пышный в описаниях, живой и быстрый в рассказах, естественный в речах, иногда даже до патриархальной грубости: вот неотъемлемые, прочные достоинства сего перевода. Читая Илиаду, переданную нам Гнедичем, кажется, видишь и слышишь самих героев Эллады и Фригии, живёшь в веке гомерическом. <…> С другими переводами Илиады этого никак нельзя сравнивать: с первого взгляда видишь необъятную разность, и разность сия происходит как от таланта прелагателя, так и от свойств русского языка, <…> более прочих языков Европы подходящего к языку Гомерову, способного принимать формы древней поэзии.

— Орест Сомов, «Обозрение российской словесности за вторую половину 1829 и первую 1830 года», декабрь 1830

	С Гомером долго ты беседовал один, Тебя мы долго ожидали, И светел ты сошёл с таинственных вершин И вынес нам свои скрижали.
	— Александр Пушкин, <Гнедичу>, 1832

Наша стихотворная фаланга, при помощи упражнения, приучила свои уши к какой то янычарской безладице, известной у неё под именем гекзаметра, и уверяет, уверена сама, что это очень мило, что так писал Гомер. Бедный Гнедич убил всю жизнь свою на усердное коверканье Илиады во всех возможных отношениях, на составление самой уродливой карикатуры её размеру, её гармонии, цвету, физиономии, духа и умер в том блаженном убеждении, что он познакомил русских с формою и содержанием чудеснейшего произведения древности. Потому что не одна только метрическая система греков исковеркана и обезображена во всех этих переводах Гомера: весь Гомер уничтожен оптом. <…> Что более всего восхищало древних в Гомере? Simplicitas: <…> простонародность, одетая во все совершенства метрического стиха…

— Осип Сенковский, рецензия на анонимный перевод первой песни «Одиссеи», март 1841

Этот человек у нас доселе не понят и не оценён, по недостатку в нашем обществе учёного образования. Перевод «Илиады» — эпоха в нашей литературе, и придёт время, когда «Илиада» Гнедича будет настольного книгою всякого образованного человека. Это время недалеко, благодаря просвещённому <…> стремлению нынешнего Министерства народного просвещения, поставившего изучение древних языков непреложным условием гимназического и университетского курса <…>. Дух Гнедича был родствен с гением эллинской поэзии; сам собою, вопреки своему развитию и духу времени, он прозрел в глубокую сущность греческого искусства. Перевод «Илиады», если сравнить с подлинником, есть не более, как ... разыгранный Фрейшиц Перстами робких учениц, — но всё же «Фрейшиц», а не собственная фантазия, выдаваемая за «Фрейшица»: а это великое дело! Никакое колоссальное творение искусства не может быть переведено на другой язык так, чтоб, читая перевод, вы не имели нужды читать подлинник <…>. К «Илиаде» особенно относится эта горькая истина: только греческий язык мог выразить такое греческое содержание, и на всех других языках «Илиада» — засушенное тропическое растение, хотя и сохранившее, по возможности, и блеск своих красок и ароматический запах. <…> Перевод Гнедича — копия с древней статуи, сделанная даровитым художником нового времени. <…> Русский язык один из счастливейших языков по своей способности передавать произведения древности. Невежды смеются над славянскими словами и оборотами в переводе Гнедича; но это именно и составляет одно из его существеннейших достоинств. Всякий коренной, самобытный язык в период младенчества народа <…> бывает полон слов и оборотов, дышащих какою-то младенческою простотою и высокою поэзиею; со временем эти слова и обороты заменяются другими, более прозаическими, а старые остаются богатым сокровищем для разумного употребления, и наоборот, если их некстати употребляют.

— Виссарион Белинский, «Русская литература в 1841 году», декабрь

	… русские владеют едва ли не лучшим в мире переводом «Илиады».
	— Виссарион Белинский, «Сочинения Александра Пушкина», статья третья, октябрь 1843

Ни литературно, ни биографически Гнедич без Илиады уже не мыслится. <…> К чисто литературным достоинствам «русской Илиады» надо отнести прежде всего её гекзаметр, гораздо более совершенный, чем гекзаметры Дельвига и Жуковского. К недостаткам — её тяжёлый, напыщенный, изобилующий архаизмами стиль, о котором писалось не раз и вполне справедливо. <…> именно в стилистическом отношении задача Гнедича чрезвычайно была трудна. Перевести Илиаду языком новейшей поэзии значило её неестественно модернизировать: на это, конечно, Гнедич пойти не мог. Некоторый языковой эквивалент подлиннику он мог бы найти в языке народной словесности, в песне или в былине, — но такая стилизация на деле оказалась бы, разумеется, безвкусной. В конце концов, путь, избранный Гнедичем, оказывается если не абсолютно верным, то всё же вернейшим из всех возможных. Односторонность Гнедичевой удачи очень хорошо почувствовал Пушкин…

— Владислав Ходасевич, «Гнедич», февраль 1933

	Игнорировать при переводе «Илиады» достижения Гнедича — это значит заранее отказаться от перевода, более или менее достойного подлинника.[4]
	— Викентий Вересаев, «Предисловие переводчика»

Комментарии

1. 1 2 Агамемнон и Менелай — сыновья Атрея; это типичные формы отчества.
2. ↑ Хриса — мифический остров, посвященный Аполлону^[1].
3. ↑ Сминфей — культовое прозвище Аполлона, означающее «истребитель полевых мышей»^[1].
4. 1 2 Внезапную смерть греки объясняли тем, что Аполлон или его сестра Артемида убивают людей своими стрелами. (Аполлон — мужчин, Артемида — женщин.)
5. ↑ Мулов или лошаков^[1].
6. ↑ В гомеровскую эпоху сожжение трупов было основной формой погребения^[1].
7. ↑ Это выражение значило «сильных, могучих»^[1].
8. ↑ Значит «бесстыдный»; пёс считался символом бесстыдства^[1].
9. 1 2 Пелид — Ахиллес, сын Пелея.
10. ↑ Здесь и далее θυμός («дух») Гнедич преимущественно передал словом «сердце»^[2].
11. ↑ Эгиох — эпитет Зевса, означающий «носящий эгиду»^[1].
12. ↑ Олень считался у греков воплощением трусости^[1].
13. ↑ Скипетр, как знак власти вручался в народном собрании каждому, кто брал слово^[1].
14. 1 2 Зевса — сына Кроноса.
15. ↑ Имеющий ножку с подставкой, как бокал^[1].
16. ↑ Части Средиземного моря у острова Самос, названной в честь Икара^[1].
17. ↑ Т. е. пока не убью Гектора и не сниму с него доспехи^[1].
18. ↑ Энносигей — эпитет Посейдона, обозначающий «колебатель земли»^[1]. Переведён в песни VII (445 и далее).
19. ↑ Принесём в жертву^[1].
20. ↑ Военный пояс с обшитым медными пластинками передником; этот передник вместе с панцирем образует двойной слой брони^[1].
21. ↑ Матерчатый широкий пояс, обшитый медными пластинками^[1].
22. ↑ Бедный водой^[1].
23. ↑ Пергам — название троянского акрополя^[1].
24. ↑ Эн — город во Фракии^[1].
25. ↑ Суда, на которых Парис плыл в Спарту, чтобы похитить Елену^[1].
26. ↑ Диомед — см. 302 и 320.
27. ↑ Погоняя лошадей, греки кололи их заострённой палкой («бодали»)^[1].
28. ↑ Снял доспехи с убитых^[1].
29. ↑ Единственное у Гомера упоминание о способе письма^[1].
30. ↑ Родник, возможно, мифический; древние считали, что он находится в балканской Греции, но спорили, в какой именно области^[1].
31. ↑ Источник в Фессалии^[1].
32. 1 2 3 Варианты написания Посейдона.
33. ↑ Пословица древних греков: «Будущая судьба колеблется, как на острие меча»^[1].
34. ↑ Сплава меди и железа, который, как показывают раскопки, изготовлялся в гомеровскую эпоху на Кипре^[1].
35. ↑ Сириус, появление которого над горизонтом во времена Гомера приходилось на середину лета и знаменовало начало самого жаркого времени года и связанных с ним засухи и малярии^[1].
36. ↑ В послегомеровском мифе то же случилось с Ахиллесом.
37. ↑ Окружая Одиссея, который несёт им всем гибель^[1].
38. ↑ Конец точнее: «… пляской вполне безупречной»^[4].
39. ↑ В наказание за козни против Геракла, описанные Сном в стихах 249-261 предыдущей песни^[1].
40. ↑ Ахиллеса, внука Эака^[1].
41. ↑ Эней, желая его унизить, сказал так потому, что он критянин, а критяне славились искусством плясать^[1].
42. ↑ Парафраз из песни II, 469-71.
43. ↑ Пословица: «Когда случается беда, это поймёт и глупый»^[1].
44. ↑ С медными пластинками, прикрывавшими щёки и виски^[3].
45. ↑ Поговорка, означающая, что всё ещё в будущем^[1].
46. ↑ Или Амфигей — эпитет Гефеста, означающий «обоюдо-хромой» или «обоюдо-суставный».
47. ↑ Каждый ниже лежащий круглый металлический лист был шире предыдущего; таким образом, в центре щита образуется круглое поле, на котором Гефест изобразил мироздание, а на получившихся концентрических поясах — изображения на определённую тему^[1].
48. ↑ При появлении Ориона Большая Медведица поднимается над горизонтом: и на небе Медведица убегает от этого охотника^[1].
49. ↑ Большая Медведица не заходит за горизонт^[1].
50. ↑ Гефесту даже на золоте удаётся передать тёмный цвет вспаханной земли; очевидно, уже в гомеровскую эпоху греки умели затемнять золото глазурью^[1].
51. ↑ «Тяжко явление бога, представшего в собственном виде!»^[4].
52. ↑ Пословица, означающая: «С самого начала, с первых причин». Произошла оттого, что, по ранним греческим представлениям, человек родился от дуба или от камня. Гектор думает, что не время ему разговаривать с Ахиллесом о Елене и о начальных причинах войны^[1].
53. ↑ Прозвище Арея^[1].
54. ↑ Сперхий — река в Фессалии, на родине Ахиллеса. По обычаю, волосы приносились в жертву местному речному богу в день совершеннолетия; Ахиллес покинул родину почти ребёнком и поэтому ещё сохранил волосы, посвященные Сперхию^[1].
55. ↑ Вероятно, из VII, 199.

Примечания

1. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 С. А. Ошеров. Примечания. Словарь мифологических и географических названий и имен // Гомер. Илиада. — М.: ГИХЛ, 1960. — С. 397-431.
2. 1 2 Гомер. Илиада. — М.: Художественная литература, 1978. — С. 5-21. — Библиотека античной литературы. — 50000 экз.
3. 1 2 С. А. Ошеров. Примечания к песни IX и XXIV // Гомер. Одиссея. — М.: ГИХЛ, 1959.
4. 1 2 3 4 5 6 Перевод Викентия Вересаева 1937-41 [1949].
5. ↑ В. Зельченко. …Римляне и греки, сочинившие тома для библиотеки… // Гефтер, 18.09.2017.
6. ↑ Без подписи. «Евгений Онегин», роман в стихах // Московский телеграф. — 1829. — Ч. 26. — № 8 (вышел 24—28 апреля). — С. 486.
7. ↑ Пушкин в прижизненной критике, 1828—1830. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2001. — С. 157. — 2000 экз.