Абидосская невеста

«Абидосская невеста» (англ. The Bride of Abydos) — «турецкая повесть», вторая из шести «восточных поэм» Джорджа Байрона, написанная и опубликованная в конце 1813 года.

Цитаты

Песнь первая

Кто знает край далёкий и прекрасный, Где кипарис и томный мирт цветут И где они как призраки растут Суровых дел и неги сладострастной, Где нежность чувств с их буйностью близка? <…> Тот край — Восток, то солнца сторона! В ней дышит всё божественной красою, Но люди там с безжалостной душою; Земля как рай. Увы! Зачем она — Прекрасная — злодеям предана[1]! В их сердце месть; их повести печальны, Как стон любви, как поцелуй прощальный.

Know ye the land where the cypress and myrtle Are emblems of deeds that are done in their clime? Where the rage of the vulture, the love of the turtle, Now melt into sorrow, now madden to crime? <…> Tis the clime of the East—'tis the land of the Sun— Can he smile on such deeds as his children have done? Oh! wild as the accents of lovers' farewell Are the hearts which they bear, and the tales which they tell.

Взор отцов, отцова речь Убийственней, чем христианский[1] меч, Младое сердце уязвляли. <…> Но дерзкий вид, обидный взор Селим бесстрашно возвращает, — Сам гордо на него глядит, Гроза в очах его горит, И старец взоры опускает, И с тайной злобою молчит. «Он мне рождён для оскорбленья, Он мне постыл со дня рожденья, Но что ж? — Его без силы длань Лишь серну дикую и лань Разит на ловле безопасной; Его страшиться мне напрасно. Ему ли с робкою душой За честь лететь на страшный бой? Меня кичливость в нём смущает, В нём кровь… чья кровь?.. Ужель он знает?.. В моих очах он, как араб, Как в битвах низкий, подлый раб[К 1]; Я усмирю в нём дух мятежный! — Но чей я слышу голос нежный?.. Не так пленителен напев Эдемских светлооких дев. О, дочь! Тобою жизнь яснее. Ты матери своей милее, — С тобою мне, под сумрак лет, Одне надежды, горя нет; Как путника в степи безводной Живит на солнце ключ холодный, Так веселит взор жадный мой Явленье пери молодой». — V

Every frown and every word Pierced keener than a Christian's sword. <…> On Selim's eye he fiercely gazed: That eye returned him glance for glance, And proudly to his Sire's was raised, Till Giaffir's quailed and shrunk askance— And why—he felt, but durst not tell. "Much I misdoubt this wayward boy Will one day work me more annoy: I never loved him from his birth, And—but his arm is little worth, And scarcely in the chase could cope With timid fawn or antelope, Far less would venture into strife Where man contends for fame and life— I would not trust that look or tone: No—nor the blood so near my own. That blood—he hath not heard—no more— I'll watch him closer than before. He is an Arab to my sight, Or Christian crouching in the fight— But hark!—I hear Zuleika's voice; Like Houris' hymn it meets mine ear: She is the offspring of my choice; Oh! more than ev'n her mother dear, With all to hope, and nought to fear— My Peri! ever welcome here! Sweet, as the desert fountain's wave To lips just cooled in time to save— Such to my longing sight art thou;.."

«… Осман рождён От древних, доблестных племён, <…> Он родственник Пасван-оглу. До лет его какое дело! Не юноши искал я сам; Тебе ж приданое я дам, Которым ты гордися смело. Когда ж все будет свершено, — И наши силы заодно, То посмеемся мы с Османом Над жизнь отъемлющим фирманом: Лишь головы не сбережёт, Кто в дар снурок к нам привезёт[К 2]. Теперь моей внимая воле, Послушна мне, ему верна, Уже ты с ним искать должна Любви и счастья в новой доле». — VII

We Moslem reck not much of blood: But yet the line of Carasman Unchanged, unchangeable hath stood <…>. Enough that he who comes to woo Is kinsman of the Bey Oglou: His years need scarce a thought employ; I would not have thee wed a boy. And thou shalt have a noble dower: And his and my united power Will laugh to scorn the death-firman, Which others tremble but to scan, And teach the messenger what fate The bearer of such boon may wait. And now thou know'st thy father's will; All that thy sex hath need to know: 'Twas mine to teach obedience still— The way to love, thy Lord may show.

	Как спёртый дубами Поток, разъярясь, Бушует волнами, В долину стремясь; Как ночью зарницы Из тучи блестят, — Сквозь темны ресницы Так очи горят. Ни конь, оживленный Военной трубой, Ни лев, уязвленный Внезапной стрелой, Ни варвар, смятенный Полночной порой, Страшней не трепещет, Когда вдруг заблещет Кинжал роковой. — XII
	As the stream late concealed By the fringe of its willows, When it rushes reveal'd In the light of its billows; As the bolt bursts on high From the black cloud that bound it, Flashed the soul of that eye Through the long lashes round it. A war-horse at the trumpet's sound, A lion roused by heedless hound, A tyrant waked to sudden strife By graze of ill-directed knife,

Песнь вторая

	Певец! Когда ж удастся мне, В твоей минувшего стране, Томиму думою высокой, Бродить опять по тем полям, Где дивное понятно нам. Где каждый холмик одинокий Останки славные хранит, И где, как прежде, всё шумит, Шумит твой Геллеспонт широкий? И беден, беден тот душой, Кто пред заветной их красою, Певец, рассказ чудесный твой[1] Считает выдумкой одною! — III
	Minstrel! with thee to muse, to mourn, To trace again those fields of yore, Believing every hillock green Contains no fabled hero's ashes, And that around the undoubted scene Thine own "broad Hellespont" still dashes, Be long my lot! and cold were he Who there could gaze denying thee!

	Над туманною горой Желанный месяц не восходит. О, Ида! Он с твоих высот, Бывало, свет дрожащий льёт На поле битв; но смолкло поле — И нет на нём тех ратных боле, Которым часто в тьме ночей Был в гибель блеск его лучей, Лишь пастухи, в их мирной доле, Когда он светит веселей, Пасут стада вокруг могилы Того, кто славен и младой, Сражён дарданскою стрелой[1]… — IV
	Nor yet hath risen on Ida's hill That Moon, which shone on his high theme: No warrior chides her peaceful beam, But conscious shepherds bless it still. Their flocks are grazing on the Mound Of him who felt the Dardan's arrow…

	«Взгляни на меч заветный мой, Корана с надписью святой! Пускай сей меч в день шумной брани Позором ослабелой длани Не защитит в бою меня, Когда обет нарушу я!» — XII
	I swear it by our Prophet's shrine, And be that thought thy sorrow's balm. So may the Koran verse displayed Upon its steel direct my blade, In danger's hour to guard us both, As I preserve that awful oath!

«Я рад нестись шумящими зыбями! Скитаться рад в кибитке кочевой, Мне душно жить за пышными стенами; Люблю шатёр, люблю челнок простой. О, милый друг! Всегда, везде со мною, И на коне мне спутница в степях, И по волнам на лёгких парусах; Ты правь конем, ты правь моей ладьёю, Ты будь моей надёжною звездою!.. <…> Будь радугой прекрасною моей; Зажгись зарёй вечерней над холмами, Пророческим огнём меж облаками». — XX

Aye! let me like the ocean-Patriarch roam, Or only know on land the Tartar's home! My tent on shore, my galley on the sea, Are more than cities and Serais to me: Borne by my steed, or wafted by my sail, Across the desert, or before the gale, Bound where thou wilt, my barb! or glide, my prow! But be the Star that guides the wanderer, Thou! <…> Be thou the rainbow to the storms of life! The evening beam that smiles the clouds away, And tints to-morrow with prophetic ray!

	… свинец летит, свистит: «Вот как Яфар врагов казнит!» — XXV
	… hissed the ball— "So may the foes of Giaffir fall!"

	Мрачной совести укора, Язвы той… О! Чёрных дней, Ночей ужасных плод унылый Безумства дикого страшней. Она, как червь — жилец могилы, Не утихает, не уснёт; И этот червь в душе гнездится, Не терпит света, тьмы страшится; Он сердце точит, сердце рвёт И всё мертвит, а сам не мрёт. — XXVII
	… remorse! And, oh! that pang where more than Madness lies The Worm that will not sleep—and never dies; Thought of the gloomy day and ghastly night, That dreads the darkness, and yet loathes the light, That winds around, and tears the quivering heart! Ah! wherefore not consume it—and depart!

Могильных камней виден ряд; И кипарисы там шумят, Не вянет зелень их густая; Но ветви, тёмные листы Печальны, как любовь младая Без упованья и мечты. В долине той есть холм унылый, Одет муравчатым ковром, И роза белая на нём Одна над тихою могилой Цветёт, — но так нежна, бледна, Как бы тоской посажена. Она сама грустит, томится, И чуть повеет ветерок, — Уже и страшно за цветок. Но что ж! И бурный вихрь промчится, И грянет гром, и дождь польёт, А роза все цветет, цветёт; И если кто грозы вреднее Её сорвёт, — свежей, милее Она с румяною зарёй Опять над мягкой муравой. Иль гений тайный, но чудесный Кропит её росой небесной, И пестун розы молодой? — XXVIII

Within the place of thousand tombs That shine beneath, while dark above The sad but living cypress glooms And withers not, though branch and leaf Are stamped with an eternal grief, Like early unrequited Love, One spot exists, which ever blooms, Ev'n in that deadly grove— A single rose is shedding there Its lonely lustre, meek and pale: It looks as planted by Despair— So white—so faint—the slightest gale Might whirl the leaves on high; And yet, though storms and blight assail, And hands more rude than wintry sky May wring it from the stem—in vain— To-morrow sees it bloom again! The stalk some Spirit gently rears, And waters with celestial tears;..

Перевод

И. И. Козлов (вольный)

О поэме

Разве не забавно видеть взбешённых людей, которые от избытка ярости и слепоты вредят самим себе? Не знаю, что мешает хорошему обществу объявить лорда Байрона убийцей. Вот обвинительный акт, напечатанный в дневнике лорда Байрона, <…> он намекает на событие, воспоминание о котором смущает его сон и вызывает у него ужасное волнение. <…> И дальше: «Ужасный сон! <…> Пусть бы мёртвые спали спокойно <…>». Г-н Мур не прибавляет к этому никаких пояснений[2]. Должно быть, этот умный человек не заметил, что эти несколько строк станут текстом для проповедей всех священников Англии и Америки.

— Стендаль, «Лорд Байрон в Италии, рассказ очевидца», 1830

Джордж Байрон

	Послал лорду Холланду корректуру нового издания <…> «Абидосской невесты». Ему не понравится, <…> да и мне, вероятно, скоро перестанет нравиться. Она была написана за четыре вечера, чтобы отвлечься от мыслей о **. Если бы не это, она никогда не была бы написана, если бы я тогда не нашёл себе занятия, я сошёл бы с ума и изгрыз собственное сердце, а это — горькая пища.
	— дневник, 16 ноября 1813

	«Абидосская невеста» <…> отвлекла мои мысли от действительности и заняла их вымыслом; от себялюбивых сожалений обратила к живым воспоминаниям и увела в страну, которая в моей памяти окрашена самыми радужными и самыми зловещими, но неизменно яркими красками.[1]
	— дневник, 5 декабря 1813

… ни один из Ваших предшественников не изучил и не описал Восток так, как это сделали Вы <…> я хотел представить франкам[К 3] набросок того, что было у Вас полной картиной, насколько позволили мне тут воспоминанья и увлеченье Востоком в моём воображении. Именно поэтому я ощущал потребность сделать героя и героиню родственниками, поскольку, как Вы прекрасно понимаете, на Востоке только между родственниками может возникнуть та степень близости, что ведет к подлинной любви. Я чуть было не сделал их уж очень близкими родственниками, и несмотря на то, что бурные восточные страсти, а также великие примеры Альфиери, Форда и Шиллера, уж не говоря об античности, побуждали меня к подражанью, иные времена и наш север <…> заставили ослабить их родство и сделать всего лишь двоюродными братом и сестрой.[К 4]

— письмо Э. Д. Кларку 15 декабря 1813

Комментарии

1. ↑ В подлиннике: «…как араб или христианин, поверженный в битве». Примечание Байрона: «Турки ненавидят арабов (которые отплачивают им сторицей) ещё сильнее, чем христиан»^[1]. (The Turks abhor the Arabs (who return the compliment a hundredfold) even more than they hate the Christians.).
2. ↑ Нарочный султана привозил паше специальный шнур как повеление повеситься на нём. Лишь более могущественные из числа пашей, не выполнив приказ, сами казнили гонца (а иногда и пять и шесть из них)^[1].
3. ↑ Франками в мусульманских странах называли всех европейцев^[3].
4. ↑ Описываема страстная любовь брата к сестре послужила поводом для всевозможных кривотолков; оправдывая выбор сюжета, Байрон имеет в виду, соответственно, пьесы «Мирра» (1784), «Как жаль, что она шлюха» (1633) и «Разбойники»^[3].

Примечания

1. 1 2 3 4 5 6 7 О. Афонина. Примечания / Джордж Гордон Байрон. Собрание сочинений в 4 томах. Т. 3. — М.: Правда, 1981.
2. ↑ Thomas Moore. Notices of Life of Lord Byron // Letters and Journals of Lord Byron: With Notices of His Life, ed. by T. Moore. Vol. 1. London, John Murray, 1830.
3. 1 2 А. М. Зверев. Комментарии // Джордж Гордон Байрон. На перепутьях бытия. Письма. Воспоминания. Отклики / сост. и. — М.: Прогресс, 1989. — С. 406.