Всеволод Михайлович Гаршин

Всеволод Гаршин

Всеволод Гаршин (с портрета Ильи Репина)

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Все́волод Миха́йлович Га́ршин (1855-1888) — русский писатель, поэт, художественный критик, в жанре прозаической новеллы предшественник Антона Чехова и Леонида Андреева.

В возрасте 33 лет Всеволод Гаршин совершил самоубийство, бросившись в лестничный пролёт.

Гаршин в афоризмах и коротких историях

	Картина – мир, в котором живешь и перед которым отвечаешь. Здесь исчезает житейская нравственность: ты создаешь себе новую в своем новом мире и в нем чувствуешь свою правоту, достоинство или ничтожество и ложь по-своему, независимо от жизни.
	— «Художники», 1879

	Нужно только прямее относиться к делу: пока ты пишешь картину – ты художник, творец; написана она – ты торгаш; и чем ловче ты будешь вести дело, тем лучше. Публика часто тоже норовит надуть нашего брата.
	— «Художники», 1879

	«Союз русского народа»... Бедный русский народ! Это так же звучит, как «Союз детоубийц и растлителей имени Всеволода Гаршина».[1]
	— Саша Чёрный, «Деликатные мысли», 1908

Цитаты из рассказов

Десяток гигантских черных тополей будто бы крышей закрывал место, где мы снова остановились. Лазаретные повозки расположились в несколько рядов. Доктора, фельдшера и санитары суетились и приготовлялись к перевязке. Пушечные выстрелы гремели невдалеке; удары становились все чаще и чаще. Еще два батальона прошли мимо нас вперед; мы, вероятно, были оставлены для резерва. Нас отвели в сторону, люди составили ружья и улеглись на земле, покрытой мягкой душистой мятой. Я лежал на спине и смотрел сквозь ветви на потемневшее небо. Гигантские, в шесть обхватов, стволы уходили вверх, ветвились, переплетались. Только кое-где выглядывала звездочка на черно-синем небе, и далеко-далеко казалась она, на дне какой-то бездны, и мирно посматривала оттуда. А выстрелы гремели и гремели.

— «Аясларское дело», 1877

— Это ты можешь; можешь душою болеть, сколько тебе угодно. Пусть будет больно; пройдёт! Приглядишься, присмотришься, сам скажешь: «какая я, однако, телятина»; так и скажешь, помяни моё слово. Пойдём-ка, выпьем по рюмочке и забудем о заблудших инженерах; на то и мозги, дружище, чтобы заблуждаться… Ведь ты, учитель мой любезный, сколько будешь получать, а? — Тебе всё равно. — Ну, например? — Ну, тысячи три заработаю с частными уроками. — Вот видишь: за три-то тысячи таскаться всю жизнь по урокам! А я сижу себе да посматриваю: хочу — делаю, хочу — нет; если бы фантазия пришла хоть целый день в потолок плевать, и то можно. А денег… денег столько, что они — «вещь для нас пустая».[2]

— из рассказа «Встреча», 1879

– Меня удивляют ваши слова, соседушка, – сказал пузатый кактус. – Неужели вам мало того огромного количества воды, которое на вас выливают каждый день? Посмотрите на меня: мне дают очень мало влаги, а я всё-таки свеж и сочен. – Мы не привыкли быть чересчур бережливыми, – отвечала саговая пальма. – Мы не можем расти на такой сухой и дрянной почве, как какие-нибудь кактусы. Мы не привыкли жить как-нибудь. И кроме всего этого, скажу вам ещё, что вас не просят делать замечания. <...> — Что касается меня, — вмешалась корица, — то я почти довольна своим положением. Правда, здесь скучновато, но уж я, по крайней мере, уверена, что меня никто не обдерёт. — Но ведь не всех же нас обдирали, — сказал древовидный папоротник. — Конечно, многим может показаться раем и эта тюрьма после жалкого существования, которое они вели на воле. Тут корица, забыв, что её обдирали, оскорбилась и начала спорить. Некоторые растения вступились за неё, некоторые за папоротник, и началась горячая перебранка. Если бы они могли двигаться, то непременно бы подрались.

— из рассказа «Attalea princeps», 1880

Перед присутствием по воинской повинности стоял низенький человек, с несоразмерно большим животом, унаследованным от десятков поколений предков, не евших чистого хлеба, с длинными, вялыми руками, снабжёнными огромными чёрными и заскорузлыми кистями. Его длинное неуклюжее туловище поддерживали очень короткие кривые ноги, а всю фигуру венчала голова… Что это была за голова! Личные кости были развиты совершенно в ущерб черепу; лоб узок и низок, глаза, без бровей и ресниц, едва прорезывались; на огромном плоском лице сиротливо сидел крошечный круглый нос, хотя и задранный вверх, но не только не придававший лицу выражения высокомерия, а напротив, делавший его ещё более жалким; рот, в противность носу, был огромен и представлял собою бесформенную щель, вокруг которой, несмотря на двадцатилетний возраст Никиты, не сидело ни одного волоска. Никита стоял, понурив голову, сдвинув плечи, повесив плетьми руки и поставив ступни носками немного внутрь. — Обезьяна, — сказал полненький живой полковник, воинский начальник, наклонясь к молодому и тощему, с красивой бородой, члену земской управы. — Совершенная обезьяна. — Превосходное подтверждение теории Дарвина, — процедил член, на что полковник одобрительно помычал и обратился к доктору. — Да что, конечно, годен! Парень здоровый, — сказал тот. — Но только в гвардию не попадёт. Ха-ха-ха! — добродушно и звонко закатился полковник...

— «Денщик и офицер», 1880

— По-моему, — говорил навозный жук, — порядочное животное прежде всего должно заботиться о своём потомстве. Жизнь есть труд для будущего поколения. Тот, кто сознательно исполняет обязанности, возложенные на него природой, тот стоит на твёрдой почве: он знает своё дело, и, что бы ни случилось, он не будет в ответе. Посмотрите на меня: кто трудится больше моего? Кто целые дни без отдыха катает такой тяжёлый шар — шар, мною же столь искусно созданный из навоза, с великой целью дать возможность вырасти новым, подобным мне, навозным жукам? Но зато не думаю, чтобы кто-нибудь был так спокоен совестью и с чистым сердцем мог бы сказать: «да, я сделал всё, что мог и должен был сделать», как скажу я, когда на свет явятся новые навозные жуки. Вот что значит труд! <...> И гнедой замолчал, но нижняя губа у него всё ещё шевелилась, точно он что-нибудь шептал. Это происходило от старости: ему был уже семнадцатый год, а для лошади это всё равно, что для человека семьдесят седьмой. — Я не понимаю ваших мудрёных лошадиных слов, да, признаться, и не гонюсь за ними, — сказала улитка. — Мне был бы лопух, а его довольно: вот уже я четыре дня ползу, а он всё ещё не кончается. А за этим лопухом есть ещё лопух, а в том лопухе, наверно, сидит ещё улитка. Вот вам и всё. И прыгать никуда не нужно — всё это выдумки и пустяки; сиди себе да ешь лист, на котором сидишь. Если бы не лень ползти, давно бы ушла от вас с вашими разговорами; от них голова болит и больше ничего.

— из рассказа «То, чего не было», 1882

Здесь, в уголку, приютились и мы с Иваном Платонычем и Стебельковым, поглощая какое-то местное кушанье, состоящее из красного перца с мясом. Ободранная комната, уставленная столиками, полна народа. Звон посуды, хлопанье пробок, трезвые и пьяные голоса все покрывается оркестром, приютившимся в чем-то вроде ниши, украшенной кумачными занавесками. Музыкантов пятеро: две скрипки пилят с остервенением, виолончель вторит однообразными густыми нотами, контрабас ревет, но все эти инструменты составляют только фон для пятого. Черномазый кудрявый венгерец, почти мальчик, сидит впереди всех, за широкий воротник бархатной куртки у него всунут странный инструмент, древняя цевница, точно такая, с какою рисуют Пана и фавнов. Это ряд неравных деревянных трубочек, сложенных вместе, так что открытые концы их приходятся против губ артиста. Венгерец, вертя головой то в ту, то в другую сторону, дует в эти трубки и извлекает сильные мелодические звуки, не похожие ни на флейту, ни на кларнет. Самые хитрые и трудные пассажи проделывает он, тряся и вертя головой; черные жирные волосы прыгают на его голове и падают на лоб; лицо потно и красно, на шее надулись жилы. Видно было, что ему нелегко… На нестройном фоне струнных инструментов звуки цевницы вырисовывались резко, отчетливо и дико-красиво.[3]

— «Из воспоминаний рядового Иванова», 1882

Виновник всей этой суматохи, уже успевший вытащить ноги из вязкого дна и выйти из воды, величественно стоял на берегу, смотря на барахтавшуюся в воде массу людей. Он промок до последней нитки и действительно замочил себе и длинные баки. Вода текла по его одежде; полные воды лакированные голенища раздулись, а он все кричал, поощряя солдат: ― Вперёд, ребята! По-суворовски! Мокрые офицеры с мрачными лицами толпились вокруг него. Тут стоял и Венцель с искаженным лицом и уже без сабли. Между тем генеральский кучер, походив у берега и посовав в воду кнутовищем, сел на козлы и благополучно переехал через воду немного в стороне от того места, где перешли мы; воды едва хватало по оси коляски.[3]

— «Из воспоминаний рядового Иванова», 1882

Угол сада зарос густым вишняком; вдоль него тянулись аллеи из вязов; посредине, на небольшой искусственной горке, был разведён самый красивый цветник во всём саду; яркие цветы росли по краям верхней площадки, а в центре её красовалась большая, крупная и редкая, жёлтая с красными крапинками далия. Она составляла центр и всего сада, возвышаясь над ним, и можно было заметить, что многие больные придавали ей какое-то таинственное значение. Новому больному она казалась тоже чем-то не совсем обыкновенным, каким-то палладиумом сада и здания. Все дорожки были также обсажены руками больных.

— из рассказа «Красный цветок», 1883

	Прямо на восток тянется безграничная, слегка поднимающаяся степь, то жёлтая от сенокосов, на которых густо разросся негодный молочай, то зеленеющая хлебами, то лилово-чёрная от поднятой недавно целины, то серебристо-серая от ковыля.
	— из рассказа «Медведи», 1883

Розовый куст, на котором расцвела роза, рос в небольшом полукруглом цветнике перед деревенским домом. Цветник был очень запущен; сорные травы густо разрослись по старым, вросшим в землю клумбам и по дорожкам, которых уже давно никто не чистил и не посыпал песком. Деревянная решётка с колышками, обделанными в виде четырёхгранных пик, когда-то выкрашенная зелёной масляной краской, теперь совсем облезла, рассохлась и развалилась; пики растащили для игры в солдаты деревенские мальчики и, чтобы отбиваться от сердитого барбоса с компаниею прочих собак, подходившие к дому мужики. А цветник от этого разрушения стал нисколько не хуже. Остатки решётки заплели хмель, повилика с крупными белыми цветами и мышиный горошек, висевший целыми бледно-зелёными кучками, с разбросанными кое-где бледно-лиловыми кисточками цветов. Колючие чертополохи на жирной и влажной почве цветника (вокруг него был большой тенистый сад) достигали таких больших размеров, что казались чуть не деревьями. Жёлтые коровьяки подымали свои усаженные цветами стрелки ещё выше их. Крапива занимала целый угол цветника; она, конечно, жглась, но можно было и издали любоваться её тёмною зеленью, особенно когда эта зелень служила фоном для нежного и роскошного бледного цветка розы.

— «Сказка о жабе и розе», 1884

Мы поговорили за чаем о каких-то пустяках и разошлись. Я целых две недели ничего не делал. Ходил только в академию писать свою программу на ужаснейшую библейскую тему: обращение жены Лота в соляной столб. Все у меня уже было готово ― и Лот и домочадцы его, но столба придумать я никак не мог. Сделать что-нибудь вроде могильного памятника или просто статую Лотовой супруги из каменной соли? Жизнь шла вяло. Получил два письма от Сони.[3]

— из рассказа «Надежда Николаевна», 1885

Вдруг тонкий, свистящий, прерывистый звук раздался в воздухе. Есть такая порода уток: когда они летят, то их крылья, рассекая воздух, точно поют, или, лучше сказать, посвистывают. Фью-фью-фью-фью — раздаётся в воздухе, когда летит высоко над вами стадо таких уток, а их самих даже и не видно, так они высоко летят. На этот раз утки, описав огромный полукруг, спустились и сели как раз в то самое болото, где жила лягушка. <...> — Госпожи утки! — осмелилась сказать лягушка, — что такое юг, на который вы летите? Прошу извинения за беспокойство. И утки окружили лягушку. Сначала у них явилось желание съесть её, но каждая из них подумала, что лягушка слишком велика и не пролезет в горло. Тогда все они начали кричать, хлопая крыльями...

— «Лягушка-путешественница», 1887

Цитаты из публицистики

К кладбищу ведёт длинная Расстанная улица. Небольшие дома по большей части заняты монументальными мастерскими; готовые мраморные и гранитные памятники глядят из окон; на них приготовлены места для надписей, а самих надписей ещё нет; смерть напишет их сегодня или завтра. В заборах — лавочки для продажи цветов и венков из мха и иммортелей; все заборы увешаны ими. Одна-две кухмистерские с большими залами для поминания усопших. Кладбищенская богадельня; ветхие старухи поглядывают из сада на прохожих, идущих к кладбищу и от него, ожидая, когда и им придётся отправиться туда же на покой. Два дома причта кладбищенской церкви на конце улицы, у самой площадки перед воротами. Густая зелень закрывает кладбище; церковь, маленькая, старинная, едва виднеется из неё. Недавно поставили в сторонке другую, большую. Старый сторож сидит на лавочке с трубкой и поплёвывает на мостовую. За воротами небольшой навес с прилавком; там сидит старушка из богадельни и принимает пожертвования.

— «Петербургские письма», 1882

Цитаты из критики

Поленов взял всю сцену, как она, по его представлению, должна была быть. Это не группа с театральных подмосток, где есть главные персонажи, тщательно одетые и загримированные, с художественно выраженными чувствами на лицах, и есть толпа статистов, одетых с чужого плеча, нелепо расставивших руки и ноги и еще более нелепо и нецелесообразно корчащих шаблонно-актерскую гримасу. Скажу еще два слова о всей картине. Она ласкает глаз зрителя прелестью освещения, живым расположением сцены и интересными подробностями. Она красива и интересна даже для того, кто не захочет найти в ней внутреннего содержания или не сможет найти его. Взгляните на фигуры заднего плана, на нищего калеку, усевшегося на лестнице, на важного священника, которому какой-то левит менее важного ранга докладывает о случившемся, на выступившего впереди всей картины терпеливо-добродушного ослика, прищурившего глаза и развесившего мохнатые уши. Одна его морда, вырезанная из полотна, могла бы, под названием «Портрет осла», служить украшением иной выставки. Необыкновенно приятное впечатление производит также отсутствие сухой академической условности в одежде действующих лиц.

— «Заметки о художественных выставках», 1887

Цитаты из писем

На 1 неделе в среду у Калерии было обычное буйство. Был 3-й час ночи; Бржеский и Шольц, присылают просить топать ногами и кричать хоть немного потише, так как они страшно устали. Доблестное панство заорало и затопало, конечно, еще больше. Тогда Бржеский берет колбочку с трубкой, посыпает туда сернистого железа и поливает соляной кислоты и конец трубки вставляет в замочную скважину двери, ведущей в зал. Сернистый водород выделяется и наполняет комнату. А его запах есть нечто невыносимое, среднее между запахом тухлых яиц и отхожих мест. Все завопили, Ал. Сем. Пузино, старая дура, в обморок. Очень прекрасно! ― как говорит Ив. Фед. Горбунов. Барышни вон; поляки ломятся к Бржескому и Шольцу, но они уже спят. Полиция, протокол. Бржеского тянут к судье и на этой неделе оправдывают.[4]

— из письма Е. С. Гаршиной, 1876

	Ольга Орестовна во вторник уехала в Крым. Хотя едет через Харьков, но к вам не заехала, потому что Костя (она поехала с ним и с Юлей) торопится и не хочет останавливаться. Он совсем на ладан дышит, бедняга. Он очень неглупый мальчик, только от постоянных болезней раздражительный и злой.[4]
	— из письма Е. С. Гаршиной, 1876

Цитаты о Гаршине

Да, жизнь была страшна, грозна, она надвигалась, как непобедимое чудовище, заражая смертельным дыханием все вокруг. И какие тут могли помочь «малые дела», какое «непротивление»? Нужен был великий подвиг, полное самопожертвование ― и притом самопожертвование без малейшей надежды на успех. В «Красном цветке» Гаршин рассказывал про сумасшедшего: «Все они, его товарищи по больнице, собрались сюда затем, чтобы исполнить дело, смутно представлявшееся ему гигантским предприятием, направленным к уничтожению зла на земле. Он не знал, в чем оно будет состоять, но чувствовал в себе достаточно сил для его исполнения». Видит в больничном саду распустившийся цветок красного мака и решает, что в этот яркий красный цветок собралось все зло мира. Нужно его сорвать, спрятать у себя на груди, раздавить его там, впитать в свою грудь всю силу источаемого им зла, ― и мир освободится от зла. И вот ночью сумасшедший с великими усилиями освобождается от горячечной рубахи, протискивается сквозь решетку окна, карабкается через ограду сада, ― с оборванными ногтями, с окровавленными руками и коленями, ― и срывает красный цветок… «Утром больного нашли мертвым. Лицо его было спокойно и светло; истощенные черты с тонкими губами и глубоко впавшими закрытыми глазами выражали какое-то горделивое счастье. Когда его клали на носилки, попробовали разжать руку и вынуть красный цветок. Но рука закоченела, и он унес свой трофей в могилу». Какое величие и какая красота в этом подвиге![5]

— Викентий Вересаев, «Воспоминания», 1935

	Гаршина, которого уже не было (в припадке безумия он выбросился в пролет лестницы), Д. С. знал хорошо и любил его.[6]
	— Зинаида Гиппиус, «Он и мы», 1943

Одни Манштейны сложили голову в огне, другие почили от ран; Владимир Манштейн застрелился уже здесь, в изгнании, ― не вынес разлуки. В бою Владимир потерял руку вместе с плечом. Золотой генеральский погон свисал с пустого плеча на одной пуговице. В его лице, всегда гладко выбритом, в приподнятых бровях, в его глазах, горячих и печальных, было трагическое сходство с Гаршиным. Что-то птичье было в нём, во всех его изящных и бесшумных движениях. Его походка была как беззвучный полёт.[7]

— Иван Наживин, Иван Лукаш, «Дроздовцы в огне», 1948

У меня же родилось сочинение Attalea princeps, Концерт для скрипки с оркестром, Композиция 82 (2000). Навеяно оно одноимённым рассказом <...> Всеволода Гаршина. <...> По сути, это антибетховенская концепция (если брать за собирательный образ Пятую симфонию). Движение, стремление, борьба и даже преодоление чего-то оказывается бессмысленным и приводит отнюдь не к победе, а к некоей душевной прострации. Интровертность скрипки – глас вопиющего в пустыне. Конкретнее: противостояние скрипки (пальмы, художника, личности etc.) оркестру (директор оранжереи, действительность, общество etc.), при неконтактности и антагонизме этих двух субстанций.[8]:325-326

— Виктор Екимовский, «Автомонография», 2008

Цитаты о Гаршине в стихах

	У Пушкина чаши, У Гаршина вздохи отметят сейчас же дыханье эпохи. А чем мы отметим и что мы оставим на нынешнем свете на нашей заставе? <…> Но наши стихи рокотали, как трубы, с ветрами стихий перепутавши губы. Пусть гаснущий Гаршин и ветреный Пушкин развеяны в марши, расструганы в стружки. Но нашей строкой до последнего вздоха была беспокойна живая эпоха.
	— Николай Асеев, «Дыханье эпохи», 1928

	Здесь рядом голову свою Схвативши, как макитру с кашей,[9] Бросил афино-офицерскую свою И разбил о чугун Гаршин.[10]
	— Елена Шварц, «(Ещё — по каналу)» из цикла «Лоция ночи», октябрь 1979

Источники

1. ↑ Саша Чёрный «Деликатные мысли (1906-1908)» (рус.). lit-info.ru (2007). Проверено 19 сентября 2013.
2. ↑ В. М. Гаршин. Сочинения: Рассказы. Очерки. Статьи. Письма. Сост. В. И. Порудоминский. — Москва: «Советская Россия», 1984 г.
3. 1 2 3 В. М. Гаршин. Сочинения. — Москва.: «Художественная литература», 1983 г.
4. 1 2 В. М. Гаршин. Письма. — М.: Academia, 1934 г.
5. ↑ Вересаев В.В. «Воспоминания». — М., Госполитиздат, 1946 г.
6. ↑ Гиппиус З. Н. Мемуары. — М.: Изд-во «Захаров», 2001 г.
7. ↑ А. В. Туркул, И. С. Лукаш. Дроздовцы в огне. — Мюнхен: Ингрия, 1948 г.
8. ↑ Виктор Екимовский «Автомонография» (глава четвёртая). — второе. — М.: «Музиздат», 2008. — 480 с. — 300 экз. — ISBN 978-5-904082-04-8
9. ↑ Макитра — широкий глиняный конусообразный горшок с шероховатой внутренней поверхностью (у восточных славян).
10. ↑ Елена Шварц. Войско. Оркестр. Парк. Крабль. — СПб.: Common Place, 2018 г.

Ссылки

• Гаршин В. М. Письма. Издательство «Academia» 1934 год. Факсимильное воспроизведение
• Е.И.Кийко. Гаршин История русской литературы, изд. Пушкинский Дом, 1956. Электронная публикация: ФЭБ
• Article in English on Vsevolod Garshin and fan hysteria in the 1880s