Париж

Париж

Статья в Википедии

Медиафайлы на Викискладе

Новости в Викиновостях

Пари́ж (фр. Paris) — столица Франции, важнейший экономический и культурный центр страны, расположенный в северной части центральной Франции, в регионе Иль-де-Франс на берегах реки Сены.

Цитаты

	… в этом городе хорошо жить, а умирать плохо, оттого что бродяги на кладбище Невинноубиенных младенцев греют себе зад костями мертвецов[К 1]
	… une bonne ville pour vivre, mais non pas pour mourir : car les guenaulx de sainct Innocent se chauffoient le cul des ossemens des mors.
	— Франсуа Рабле, «Пантагрюэль, король дипсодов», 1532

• см. там же главу XV

	… в Париже живут такие олухи, тупицы и зеваки, что любой фигляр, торговец реликвиями, мул с бубенцами или же уличный музыкант соберут здесь больше народа, нежели хороший проповедник.
	… le peuple de Paris est tant sot, tant badault, & tant inepte de nature : qu’un basteleur, un porteur de rogatons, un mulet avecques ses cymbales, un vielleux on mylieu d’un carrefou assemblera plus de gens, que ne feroyt un bon prescheur evangelicque.
	— Франсуа Рабле, «Повесть о преужасной жизни великого Гаргантюа», 1534

	Париж стоит мессы.
	Paris vaut bien une messe.
	— приписывается Генриху Наваррскому в связи с решением в 1593 году принять католичество

XVIII век

	Другие столицы — это скопища домов, у каждого из которых свой собственник. Париж же точно один большой общий дом, где всё принадлежит всем, вплоть до женщин; в нём нет ни одного слоя, который не заимствовал бы чего-нибудь свыше, и все они местами соприкасаются между собой. Двор ослепляет своим блеском вельмож, а вельможи — простолюдинов. Отсюда одержимость подражанием — пагубнейшая из всех одержимость, заставляющая ничтожное меньшинство чваниться своим богатством, а подавляющее большинство скрывать под маской роскоши свою нищету. Отсюда и ассимиляция, смешивающая между собой все сословия, — ассимиляция, ещё более усиливающаяся благодаря притоку иностранцев, с которыми привыкают быть любезными; одни — по соображениям этикета, другие — из корыстных соображений.
	Les autres capitales sont des amas de maisons dont chacune a son propriétaire. Paris semble n’être qu’une grande maison commune, où tout appartient à tous jusqu’aux femmes ; c’est ainsi qu’il n’y a aucune condition qui n’emprunte quelque chose de la condition au-dessus d’elle ; toutes se touchent par quelques points. La cour reflète sur les grands et les grands reflètent sur les petits. De là un luxe d’imitation, le plus funeste de tous : un luxe, ostentation de l’opulence dans un petit nombre, masque de la misère dans presque tous les autres. De là une assimilation qui brouille tous les rangs : assimilation qui s’accroît par une affluence continuelle d’étrangers à qui l’on s’habitue à faire politesse, ici par l’usage, là par l’intérêt.
	— Дени Дидро, Последовательное опровержение книги Гельвеция «Человек», 1774

«Я в Париже!» Эта мысль производит в душе моей какое-то особливое, быстрое, неизъяснимое, приятное движение… <…> Пять дней прошли для меня как пять часов: в шуме, во многолюдстве, в спектаклях, в волшебном замке Пале-Рояль. <…> Замечу одно то, что кажется мне главною чертою в характере Парижа: отменную живость народных движений, удивительную скорость в словах и делах. Система Декартовых вихрей могла родиться только в голове француза, парижского жителя. Здесь все спешит куда-то; все, кажется, перегоняют друг друга, ловят, хватают мысли, угадывают, чего вы хотите, чтоб как можно скорее вас отправить. <…> не надобно себе воображать, что парижская приятная жизнь очень дорога для всякого; напротив того, здесь можно за небольшие деньги наслаждаться всеми удовольствиями по своему вкусу. Я говорю о позволенных, и в строгом смысле позволенных, удовольствиях. Если же кто вздумает коротко знакомиться с певицами и актрисами или в тех домах, где играют в карты, не отказываться ни от какой партии, тому надобно английское богатство.

— Николай Карамзин, «Письма русского путешественника», апрель-май 1790

Вольтер

	В Париже нет людей, там только ведь людишки; Характеров в них нет, а есть характеришки. О всём они преглупо судят, говорят, Смеются надо всем и старое бранят. О новой кухне там прежарко рассуждают, И вкусы новые… именья разоряют; Кокетки жёны их, мужья все колпаки, — Чем далее… тем больше люди дураки.
	— «Нанина», 1749

— … это всесветная толчея, где всякий ищет удовольствий и почти никто их не находит <…>. — Правда ли, что парижане всегда смеются? <…> — Да, но это смех от злости. Здесь жалуются на всё, покатываясь со смеху, и, хохоча, совершают гнусности. <…> Ужин был похож на всякий ужин в Париже; сначала молчание, потом неразборчивый словесный гул, потом шутки, большей частью несмешные, лживые слухи, глупые рассуждения, немного политики и много злословия…

— «Кандид, или Оптимизм», 1758

В городе жило, по крайней мере, сто тысяч человек, у которых не было иных занятий, кроме развлечений и веселья. Эти праздные люди выносили приговоры творениям искусства, хотя создавали их другие. Они ничего не знали о том, что происходит при дворе, — казалось, он находится не в четырёх, а в шестистах милях от них. Беззаботное, легкомысленное времяпрепровождение в приятном обществе было их самым важным, их единственным занятием. Ими управляли, словно детьми, которым дарят игрушки, лишь бы они не капризничали. Когда им рассказывали о бедствиях, опустошавших их родину два века назад, о тех страшных временах, когда одна половина населения уничтожала другую из-за пустых мудрствований, они соглашались, что это действительно очень нехорошо, но затем снова принимались смеяться и петь куплеты.

— «Царевна Вавилонская», 1768

… в Париже гораздо больше людей с хорошим вкусом, чем в Афинах. У нас в Париже более тридцати тысяч душ, любящих изящные искусства, а в Афинах их не насчитывалось и десяти тысяч; афинское простонародье посещало спектакли, а наше не посещает, если только ему не дают даровое представление по случаю какого-нибудь торжества или веселья. Постоянное общение с женщинами придало нашим чувствам гораздо большую деликатность, нашим нравам большую благопристойность, а нашему вкусу большую тонкость.

— письмо Х. Уолполу 15 июля 1768

XIX век

	Здесь всё политика, в каждом переулке и переулочке библиотека с журналами. Остановишься на улице чистить сапоги, тебе суют в руки журнал; в нужнике дают журнал. Об делах Испании больше всякий хлопочет, нежели о своих собственных.
	— Николай Гоголь, письмо Н. Я. Прокоповичу 25 января 1837

Вот он, Париж, это вечное волнующееся жерло, водомёт, мечущий искры новостей, просвещенья, мод, изысканного вкуса и мелких, но сильных законов, от которых не властны оторваться и сами порицатели их, великая выставка всего, что производит мастерство, художество и всякий талант, скрытый в невидных углах Европы, трепет и любимая мечта двадцатилетнего человека, размен и ярмарка Европы! <…> В движенье торговли, ума, везде, во всём видел[ось] только напряжённое усилие и стремление к новости. Один силился пред другим во что бы то ни стало взять верх хотя бы на одну минуту. <…> Всё, казалось, нагло навязывалось и напрашивалось само, без зазыва, как непотребная женщина, ловящая человека ночью на улице; всё, одно перед другим, вытягивало повыше свою руку, как обступившая толпа надоедливых нищих.

— Николай Гоголь, «Рим», 1842

… характер страны прежде всего овладевает [путешественником], как прилипчивая болезнь. В Париже вам не посидится дома, хоть бы вы были мизантроп или подагрик: — вам захочется бегать с утра до ночи по кафе, улицам, бульварам, театрам. Там всего легче излечиться от русской хандры, или апатии, и английского сплина. Там поневоле вы сделаетесь говорливы, почувствуете охоту до вестей и новостей. Там вы будете даже любезным, хотя бы вы были семинарист, квакер или степной житель.

— Виссарион Белинский, рецензия на «Париж в 1838 и 1839 годах» В. Строева, 1842

	— Париж, чёрт возьми, не вымощен батистовыми платочками.
	— Александр Дюма-отец, «Три мушкетёра», 1844

	Париж всегда будет самым пленительным из всех отечеств — отечеством радости, свободы, ума, хорошеньких женщин, прохвостов, доброго вина, где жезл правления никогда не будет особенно сильно чувствоваться, потому что мы стоим возле тех, у кого он в руках.
	— Оноре де Бальзак

	Парижанки являются на свет со всеми пороками, но чудная фея придает всякому пороку прелесть и чары. Эта фея — грация.
	— Генрих Гейне

Здесь, говоришь ты о Париже, веет «дыхание жизни». По-моему, оно частенько отдаёт запахом гнилых зубов <…>. На том Парнасе, куда ты меня зовёшь, скорее стошнит от миазмов, чем закружится голова от высоты. Срываемые там лавры немного испачканы дерьмом, согласись. <…> Да, конечно, одно в Париже приобретаешь — наглость; но зато теряешь там пёрышки. Человек, который вырос в Париже и тем не менее стал по-настоящему значительным человеком, верно, полубог от рождения. Ведь он рос, стиснутый со всех сторон, с давящим на его голову грузом…

— Гюстав Флобер, письмо М. Дюкану 19 июня 1852

… я сделал определение Парижу, прибрал к нему эпитет и стою за этот эпитет. Именно: это самый нравственный и самый добродетельный город на всём земном шаре. Что за порядок! Какое благоразумие, какие определённые и прочно установившиеся отношения; как все обеспечено и разлиновано; как все довольны, как все стараются уверить себя, что довольны и совершенно счастливы, и как все, наконец, до того достарались, что и действительно уверили себя, что довольны и совершенно счастливы, и… и… остановились на этом. Далее и дороги нет. <…> И что за комфорт, что за всевозможные удобства для тех, которые имеют право на удобства, и опять-таки какой порядок, какое, так сказать, затишье порядка. <…> Право, ещё немного, и полуторамиллионный Париж обратится в какой-нибудь окаменелый, в затишье и порядке профессорский немецкий городок, вроде, например, какого-нибудь Гейдельберга. Как-то тянет к тому. И будто не может быть Гейдельберга в колоссальном размере? И какая регламентация! Поймите меня: не столько внешняя регламентация, которая ничтожна (сравнительно, разумеется), а колоссальная внутренняя, духовная, из души происшедшая. Париж суживается, как-то охотно, с любовью умаляется, с умилением ёжится. <…> отчаянное стремление с отчаяния остановиться на status quo, вырвать с мясом из себя все желания и надежды, проклясть своё будущее, в которое не хватает веры, может быть, у самих предводителей прогресса, и поклониться Ваалу[К 2]. <…> Но буржуа <…> сознательно почти очень доволен и уверен, что всё так и следует, и прибьёт даже вас, если вы усомнитесь в том, что так и следует быть, прибьёт, потому что до сих пор всё что-то побаивается, несмотря на всю самоуверенность. <…> <…> старается трусливо парижанин усиленно разуверять себя, ободрять и доносить самому себе, что всё спокойно и благополучно. <…> Парижанин, как птица страус, любит затыкать свою голову в песок, чтоб так уж и не видать настигающих его охотников. — см. также гл. VIII

— Фёдор Достоевский, «Зимние заметки о летних впечатлениях», 1863

	Можно было бы избавиться от большой части человеческой глупости и элегантного идиотизма, если бы в один прекрасный день какая-нибудь адская машина убила весь Париж, объезжающий от трёх до шести озеро в Булонском лесу.
	— братья Гонкуры, «Дневник», 8 марта 1865

• см. Виктор Гюго, «Париж», 1867

	Наслышавшись о чудесах Парижа, я ожидал увидеть нечто необычайное: <…> золотые деревья, улицы с чудесными мраморными дворцами и жителей, одетых в роскошные шёлковые одежды. <…> Скоро сельская местность кончилась, и мы очутились на улице, конца которой не было видно. По обеим её сторонам находились бедные и грязные дома, менее привлекательные, чем в Бордо, Тулузе или Лионе. Снег в некоторых местах был собран в кучи, и на них валялись гнилые овощи, зола и всякого рода мусор. От всего исходило нестерпимое зловоние Детишки с бледными личиками играли перед дверями домов. Поминутно проезжали тяжёлые экипажи, от которых они ловко увёртывались. — Где мы? <…> — В Париже…
	J’avais tant de fois entendu parler des merveilles de Paris, que je m’étais naïvement figuré que ces merveilles devaient s’annoncer au loin par quelque chose d’extraordinaire. <…> des arbres d’or, des rues bordées de palais de marbre, et dans ces rues des habitants vêtus d’habits de soie : cela m’eût paru tout naturel. <…> Bientôt la campagne cessa et nous nous trouvâmes dans une rue dont on ne voyait pas le bout ; de chaque côté, au loin, des maisons, mais pauvres, sales, et bien moins belles que celles de Bordeaux, de Toulouse et de Lyon. La neige avait été mise en tas de place en place, et sur ces tas noirs et durs on avait jeté des cendres, des légumes pourris, des ordures de toute sorte, l’air était chargé d’odeurs fétides, les enfants qui jouaient devant les portes avaient la mine pâle ; à chaque instant passaient de lourdes voitures qu’ils évitaient avec beaucoup d’adresse et sans paraître en prendre souci. — Où donc sommes-nous ? <…> — À Paris…
	— Эктор Мало, «Без семьи», 1878

	Улицы Парижа с их беспорядочным, суетливым кишением напоминают растревоженный муравейник, на который наступили ногой.
	— Эдмон Гонкур, «Дневник», 8 июня 1881

А в Париже надоест, так мы в Версаль, вроде как в Весьёгонск махнём, а захочется, так и в Кашин… то бишь, в Фонтенбло — рукой подать! Итак, осуществить Красный Холм в Париже, Версаль претворить в Весьёгонск, Фонтенбло в Кашин — вот задача, которую предстояло нам выполнить. <…> В сущности, и в особенности для нас, русских, попытки этого рода решительно не представляют никакой трудности. Не воображение тут нужно, а самое обыкновенное оцепенение мысли. Когда деятельность мысли доведена до минимума и когда этот минимум, ни разу существенно не понижаясь, считает за собой целую историю, теряющуюся в мраке времён, — вот тут-то именно и настигает человека блаженное состояние, при котором Париж сам собою отождествляется с чем угодно: с Весьёгонском, с Пошехоньем, с Богучаром и т. д.

— Михаил Салтыков-Щедрин, «За рубежом», 1881

	Ехать с женой в Париж все равно, что ехать в Тулу со своим самоваром.
	— Антон Чехов, «Записные книжки. Дневники», 1891—1903

	Париж производит на меня впечатление громадного сумасшедшего дома, в котором городовые заменяют больничных служителей, жандармы — фельдшеров, а судьи — врачей.[1]
	— Витторио Берсецио

Альфонс Доде

	Город шарлатанов, мистификаторов — таким стал Париж.
	Une ville fumiste, un peuple de mystificateurs, Paris est devenu cela.
	— «Заметки о жизни»

	… у него весьма обширная талия….
	… malgré son formidable tour de taille…
	— «Капитуляция», 1871

	… в огромном Париже, где люди в толпе чувствуют себя свободными и их не стесняют посторонние взгляды, вы не можете сделать шагу, чтобы не натолкнуться на какое-нибудь безысходное горе, которое забрызгает вас и оставит неизгладимый след.
	— «Триста тысяч франков, которые мне обещал Жирарден», 1873

В Париже для бедных семей, ютящихся в крохотных квартирках, общая площадка на лестнице является как бы лишней комнатой, добавлением к их жилью. Летом через эту площадку проникает немного свежего воздуха со двора, здесь собираются и ведут беседы женщины, здесь играют дети. <…> В Париже, особенно в рабочих кварталах, дома слишком высоки, улицы слишком узки, воздух слишком сгущен, и неба не видно. Его заволакивает фабричный дым, испарения, подымающиеся от сырых крыш. К тому же для большинства этих людей жизнь так сурова, что если б среди всех своих невзгод они и вспомнили о провидении, то для того лишь, чтобы показать ему кулак и осыпать проклятиями. Вот почему так много самоубийств в Париже. <…> Зима — лучший сезон Парижа. Чтобы увидеть этот изумительный город во всей его красе, во всём его блеске и великолепии, надо посмотреть, как живёт он под нависшим, отяжелевшим от снега небом. Природа, можно сказать, отсутствует на этой картине. Ни ветра, ни солнца. Света как раз столько, чтобы выгоднее подчеркнуть самые бледные краски, самые нежные тона, начиная с серо-бурых тонов каменных зданий и кончая чёрным стеклярусом, украшающим женские туалеты. Театральные и концертные афиши сияют, точно освещенные огнями рампы. В магазинах полно народу. Можно подумать, что все эти люди беспрерывно готовятся к праздникам.

— «Фромон младший и Рислер старший», 1874

	Париж и его чудовища, пожалуй, ещё грознее всех лесов Африки…
	Paris est autrement terrible avec ses monstres que toutes les forêts d’Afrique…
	— «Джек», 1875

В Париже фортуна вращает своё колесо с головокружительной быстротой! <…> Париж, этот необычайный город, по своему населению и внешнему облику похож на коллекцию образцов, собранных со всех концов света. В квартале Маре встречаются узкие улицы со старинными резными дверьми, изъеденными древоточцем, с выступающими коньками крыш, балконами с деревянными решетками, напоминающими старый Гейдельберг. Улица предместья Сент-Оноре там, где она расширяется около русской церкви с белой колокольней и золотыми куполами, напоминает Москву. На Монмартре существует живописный, тесно застроенный уголок — настоящий Алжир. Маленькие особнячки, низенькие и чистенькие, с медной дощечкой на дверях и отдельным садиком, тянутся рядами, как на улицах Англии, от Нёйи до Елисейских полей. А вся площадь св. Сульпиция, улица Феру и улица Кассет, мирно дремлющие под сенью высоких башен, с неровными мостовыми и молоточками у входных дверей, словно перенесены из какого-нибудь набожного провинциального городка. Тура или Орлеана, из его прилегающих к собору кварталов и епископского дворца, где огромные деревья, возвышающиеся над стенами, раскачиваются под звон колоколов и пение хоралов.

— «Набоб», 1877

… этот огромный город минирован и контрминирован вертепами, пещерами Али-Бабы <…>. … Париж недолго бывает занят чем-нибудь одним — его мысли следуют за летучими листами газет. <…> О, этот город, неверующий, глумливый, проклятый город, эти обагрённые кровью улицы, где каждое мгновение могут вырасти баррикады и вспыхнуть мятеж! А несчастные низложенные короли ищут убежища в этом Содоме! Безумцы!.. Это он, это его воздух, заражённый пороками, отравленный дымом пальбы, губил один славный род за другим <…>. Но какая это была известность! Только Париж, если уж он возьмётся за дело, может одарить ею человека, и тогда она распространится во всех слоях общества, от высших до низших, докатится до провинции, хлынет за границу и разольётся по всей Европе.

— «Короли в изгнании», 1879

	Париж любит выставлять свои возвышенные чувства напоказ, но порой он становится женственным, чутким — в тех случаях, когда он хочет почтить тех, кого любит.
	— «Виктор Гюго», 1880

… Париж, этот «рай для женщин и ад для лошадей», как говорят в Провансе возчики, рисуя в своём воображении гурий в прозрачных одеждах и коней, встающих на дыбы среди адского пламени. <…> В сущности, Париж — город суетный, живущий умом, вот почему он не может по-настоящему полюбить музыку, которая целиком захватывает человека, сковывает его движения, лишает голоса, не даёт думать о житейском и, опутывая зыблющейся сетью гармонических созвучий, баюкает его, завораживает, как мерный рокот моря. Безумства, которые совершает в своём увлечении музыкой Париж, — это безумства хлыща, разоряющегося ради модной кокотки, страсть к шику, бьющая на эффект, пошлая и пустая до скуки.

— «Нума Руместан», 1881

Конечно, Париж — город просвещённый, его воодушевляют прогресс и благородные идеи, но он легкомыслен и до крайности поверхностен. События набегают на него на стремительных и частых волнах, словно волны Средиземного моря, и каждая новая волна сметает обломки, вынесенные предыдущей. <…> Но пожар в магазине «Вселенная», женщина, разрезанная на куски, аккуратно завёрнутые в газету «Тан», самоубийство двух девочек Касарес — всё это своей новизной быстро приковывало к себе внимание и отвлекало от вчерашней сенсации. <…> настоятельница из монастыря Сердца Христова писала, что Париж для девушки — всё равно что бритва в руках двухлетнего младенца…

— «Евангелистка», 1883

XX век

	О! Как хорошо провёл время в этом благодатном безлюдье, вдали от множества досадных мелочей, терзающих меня в Париже.[2]
	— Пьер Кюри

	Кто бывал в Париже, тот знает, что такое — движение толпы на главных бульварах. Это — вихрь, стремительный водопад, воды которого бурно несутся по ущелью, составленному из двух рядов громадных домов, несутся, чтобы потом разлиться в речки, ручейки и озера на более второстепенных улицах, переулках и площадях.
	— Аркадий Аверченко, Георгий Ландау, «Экспедиция в Западную Европу сатириконцев», 1911

штрихованный Париж: вырастающие из плоских каминов высокие узкие камины со множеством маленьких, похожих на цветочные горшки, крайне молчаливых старых газовых канделябров, поперечные линии жалюзи, к которым в предместьях прибавляются штрихованные отпечатки грязи наружной стены дома, тонкие рейки на крышах, которые мы видели на Rue Rivoli, заштрихованная стеклянная крыша Grand Palais des Arts, полосатые окна магазинов, решетки балконов, состоящая из штрихов Эйфелева башня, большие штрихи боковых и серединных планок балконных дверей напротив наших окон, креслица на открытом воздухе и столики кафе, ножки которых не что иное, как штрихи, золотоконечные решетки общественных садов

— Франц Кафка, Путевой дневник, сентябрь 1911

Слишком долгое время наблюдая за столичным компотом, я могу теперь сказать примерно вот что. Парижанин в Париже – это абсент, <…> чистый абсент, если вовремя не остановиться, считай, дело безнадёжно... Пиши: «пропало». Спасение от него почти невозможно, тем более, если внутри ничего нет. В общем, вариантов до обидного мало, например, можно – случайно упасть в Сену с набережной, провалиться ночью в городскую канализацию или записаться в действующую армию, желательно – на северном направлении... Всё остальное не оставляет ни единого шанса. Или, вернее, так: ваш единственный шанс – Сен-Санс. И это тоже – не лучше смертного приговора. <…> Центр Парижа — это Франция, вместе с колониями, само собой.

— Эрик Сати, Юрий Ханон, «Воспоминания задним числом», 1912-2009

	Этап этапов, и город мира, и мозг человечества, и сердце вселенной, и ещё, кажется, какая-то точка: не то прогресса, не то цивилизации! <…> История не движется, а бешено галопирует.
	— Дон-Аминадо, «Шарлотта Кордэ», 1920

	Богатый американец мечтает найти в Париже бескорыстную девушку, бескорыстная девушка мечтает найти в Париже богатого американца, а бедный эмигрант мечтает найти в Париже квартиру без мебели.
	— Саша Чёрный, «Афоризмы профессора Ф. С. Смяткина», 1925

Это были годы исторического перелома, в «городе света» создавалась крупная промышленность, происходила невиданная концентрация капиталов, золото разжигало лихорадку наживы. Париж кружило в вихре безудержного разгула <…>. Биржа стала тяжёлым каменным сердцем Парижа, а владыками его, — конечно, после финансистов, нынешних принцев крови, — были куртизанки, распутники, а из художников — льстецы и шуты.

— Анри Барбюс, «Красная дева», 1928

	Париж интересует не столько искусство, сколько политика искусства; взгляните на эти группы в литературе и живописи, всегда руководимые комитетами, которые говорят на своих политических жаргонах — или на парламентском с его правыми и левыми, или на военном с его авангардами и арьергардами.
	— Хорхе Луис Борхес, 1929

	Увидеть Париж и умереть.
	— Илья Эренбург

Париж — это эстрада, вертящаяся сцена. И зритель может видеть спектакль из любого угла. Но Париж не пишет и не создаёт драм. Они начинаются в других местах. Париж подобен щипцам, которыми извлекают эмбрион из матки и помещают в инкубатор. Париж — колыбель для искусственно рождённых. Качаясь в парижской люльке, каждый может мечтать о своём Берлине, Нью-Йорке, Чикаго, Вене, Минске. Вена нигде так не Вена, как в Париже. Все достигает здесь своего апогея. Одни обитатели колыбели сменяются другими. На стенах парижских домов вы можете прочесть, что здесь жили <…> все, кто хоть что-нибудь собой представлял. Каждый когда-то жил здесь. Но никто здесь не умирал… <…> Город — точно огромный заразный больной, разбросавшийся на постели. Красивые же улицы выглядят не так отвратительно только потому, что из них выкачали гной. <…> Посреди двора — жалкие постройки, прогнившие настолько, что заваливаются друг на друга, точно в утробном объятии. Земля горбится, плитняк покрыт какой-то слизью. Свалка человеческих отбросов. Закат меркнет, а с ним меркнут и цвета. Они переходят из пурпурного в цвет кровяной муки, из перламутра в тёмно-коричневый, из мёртвых серых тонов в цвет голубиного помёта. Тут и там в окнах кривобокие уроды, хлопающие глазами, как совы. Визжат бледные маленькие рахитики со следами родовспомогательных щипцов. Кислый запах струится от стен — запах заплесневевшего матраса. <…> Вечный город, Париж! Более вечный, чем Рим, более великолепный, чем Ниневия. Пуп земли, к которому приползаешь на карачках, как слепой, слабоумный идиот. И как пробка, занесённая течениями в самый центр океана, болтаешься здесь среди грязи и отбросов, беспомощный, инертный, безразличный ко всему, даже к проплывающему мимо Колумбу. Колыбель цивилизации — гниющая выгребная яма мира, склеп, в который вонючие матки сливают окровавленные свёртки мяса и костей. <…> А когда в Париж приходит весна, даже самый жалкий из его обитателей должен чувствовать, что он живёт в раю. <…> Париж — как шлюха… Издалека она восхитительна, и вы не можете дождаться минуты, когда заключите её в объятья… Но через пять минут уже чувствуете пустоту и презрение к самому себе. Вы знаете, что вас обманули.

— Генри Миллер, «Тропик Рака», 1934

Короче становятся дни. Переставили часы, чтобы обманом продлить свет, — и, вот, уже стали голыми деревья, темную кисею ветвей накинули на бурлящую на ветру свинцовую Сену… Нижние набережные, приволье рыбаков удильщиков, залиты водою, крутится снег в воздухе, падает на чёрный гудрон мостовых. На день, на два белым заячьим мехом оденется Париж… И опять солнечные дни, голубое небо, южное тепло, на улицах продают букеты лиловых фиалок, и золотой дождь мимоз падает из корзин цветочниц…

— Пётр Краснов, «Ложь», 1939

	В Париже у каждого мужчины есть женщина. <…> К Парижу я всякий раз приближаюсь с замиранием сердца, даже если побывал там совсем недавно. Каждый приезд в этот город — предвкушение, каждый отъезд — разочарование.
	— Айрис Мёрдок, «Под сетью», 1954

	… никаких друзей в Париже у меня не было, французским языком я владел ровно настолько, чтобы кое-как объясниться, может быть, поэтому парижские дома казались мне укреплёнными крепостями, выстроившимися сомкнутым строем по обеим сторонам улиц и совершенно неприступными для иностранца.
	— Норберт Винер, «Я — математик», 1956

	Чем позже ты поедешь в Париж, тем старее и достопримечательнее будет Нотр Дам.
	— Алоизий Качановский[3]

	Если тебе повезло в молодости жить в Париже, то, где бы ты ни очутился потом, он остаётся с тобой, потому что Париж — это переходящий праздник.[4]
	— Эрнест Хемингуэй, разговор с А. Э. Хотчнером

	Париж был очень старый город, а мы — молоды, и всё было не просто — ни бедность, ни свалившиеся деньги, ни лунный свет, ни различие между правильным и неправильным, ни дыхание той, что лежала с тобой в лунном свете.
	Paris was a very old city and we were young and nothing was simple there, not even poverty, nor sudden money, nor the moonlight, nor right and wrong nor the breathing of someone who lay beside you in the moonlight.
	— Эрнест Хемингуэй, «Праздник, который всегда с тобой», 1961

В этот предрассветный час Париж на короткое время ― но редко-редко ― становится чуть-чуть призрачным, как та наша легендарная столица, с ее гранитной мифологией. Особенно когда уже не листья шуршат над головой, а голые сучья ломает ветер и серый дождь ― днём и ночью одного и того же сизоватого оттенка ― тихонько бежит по глазам и губам. Он бежит долго, он тоже обещает весну, и весна приходит: клумба розовых тюльпанов, отороченная незабудками, сверкает одинаковым великолепием для рвачей, для нищих, для самоварников и художников...

— Нина Берберова, «Курсив мой», 1966

Вот он — «ночной сумасшедший Париж!» Но такой ли уж он «сумасшедший»? Да, действительно, всю ночь пылает неоновый пожар на Елисейских полях, радуют глаз огни Больших Бульваров, пляшут светящиеся рекламы кабаре Монмартра, зазывают «весёлые» площади Клиши — Бланш — Пигаль. Но ночной Париж — это Париж туристов. Всюду звучит разноязычная речь. Туристы любуются полуголыми «девочками» в Лидо, Фоли-Бержер, Мулен-Руж и совсем голыми в многочисленных других «буат де нюи» — ночных кабаре, клубах, кабаках.

— Юлия Друнина, «Европа глазами солдата», 1966

	… всё в Париже если не золотое, то, по крайней мере, позолоченное.
	— Роберт Шекли, «Альтернативный детектив», 1993

	Для города очень важно, чтобы было много возможностей посидеть в комфорте и поесть. Как это ни смешно звучит, но именно двадцать тысяч парижских ресторанов делают этот город столицей мира.
	— Рэй Брэдбери, интервью журналу Wired, 1999

	Города, как и люди, бывают сексуальные и фригидные. <…> Париж отдался мне через двенадцать часов.
	— Владимир Сорокин, «Эрос Москвы», 2000

Тэффи

• см. «Воскресенье», 1920 (сб. «Рысь»)

… в Париже нет природных сезонов. <…> В Париже всё навыворот. В феврале носят соломенные шляпы, в июле — бархатные. В январе — лёгкие манто, в июне — мех. <…> Есть какие-то странные: сезон тафты, сезон тюля, сезон бархата, сезон тальеров, сезон вышивки, сезон крепа, сезон скачек. Выдумывают эти сезоны портнихи, и длятся они неравно. Иной два месяца, иной три недели — никак его не ухватишь и не подладишься.

— «Дачный сезон», 1920 (там же)

	Парижская весна про[ста], ясна, без четвёртого измерения. И подход к ней, переход в неё, незаметен и неощутим. <…> Может быть, в светлых, чистых парижских двориках весной чаще слышится тугое барабанное хлопанье вытряхаемых ковров… <…> Парижская весна не поёт. Тихие дворы гремят по утрам жестянками от «ордюров». Песни во Франции нет.
	— «Лестница», 1928

В Париже хорошими коммерсантками называются не те, которые хорошо торгуют, а те, которые хорошо болтают с покупательницами. Хорошая коммерсантка знает по именам своих клиенток и знает, о чём с каждой нужно говорить и о чём её спрашивать. Торгует хорошая коммерсантка не торопясь, потому что стоящие в очереди бабы тоже интересуются послушать, у кого что случилось. Иногда беседа бывает такая захватывающая, что покупательницы даже забывают, зачем они пришли и что именно им нужно. Уйдут, дома вспомнят и бегут обратно. Поэтому в лавке всегда толкотня, и репутация у лавки высокая.

— «Часы», 1938

	Бывает в Париже среди самых пышных и нарядных улиц со сверкающими зеркальными окнами, с широченными тротуарами, с пылающими всецветными электрическими рекламами, вдруг где-нибудь сбоку юркнет маленькая, темненькая, совсем паршивая улочка, с развороченной мостовой, с узкими, сбитыми панельками, с деревянным забором, в щели которого дует из огромного пустыря.
	— «Ресторанчик» (сб. «Зигзаг», 1939)

XXI век

Сама жизнь человека ― это отчаянное путешествие от рождения к смерти, иногда с остановкой в Париже. Путешествие в Париж, впервые в жизни, представляет собою замечательное приключение: иные путешественники не могут справиться с замиранием сердца на перроне вокзала, другие не в силах сдержать слез радостного волнения. Воздух Парижа, бульвары Парижа, крыши Парижа! Само это слово ― Париж! ― произносится поначалу с восклицательной интонацией, а потом с задумчивой, мечтательной ― Париж…[5]

— Давид Маркиш, «Стать Лютовым. Вольные фантазии из жизни писателя Исаака Бабеля»

	Париж — каменный город, прекрасный и твёрдый; ударишься о него — и не останется следа... он был выстроен по принципу, что нет ничего невозможного, надо лишь согнать десятки миллионов крестьян на лучшую в мире землю и тыщу лет кряду выколачивать из них мозги.
	— Нил Стивенсон, «Король бродяг»

В какой-то момент я обиделся и разозлился на Париж. Это зажравшийся, отупевший, бесчувственный город. Город, в котором голуби подыхают, обожравшись шоколада, недоеденного туристами. Вот еще один готов: глаза затянулись пленкой, только крылья еще отхлопывают по асфальту какой-то сбивчивый, агонизирующий ритм. Обманка Champs Elysées: ничего настоящего, просто гигантский супермаркет и огромное кафе, в котором кресла, как в кинотеатре, развернуты в сторону улицы. Вечером туристы будут наблюдать здесь «спектакль жизни», т.е. туристов же. Или продавцов птичьих трелей, свистающих на разные лады в пассаже. В какой-то момент показалось, что все это нереально.[6]

— Василий Голованов, «Остров, или оправдание бессмысленных путешествий», 2002

Поэзия

	И ты стоишь, Париж, как мельница, в веках! В тебе возможности, в тебе есть дух движенья, Ты вольно окрылен, и вольных крыльев тень Ложится и теперь на наши поколенья, И стать великим днём здесь может каждый день. <…> Париж не весь в домах, и в том иль в этом лике: Он часть истории, идея, сказка, бред.
	— Валерий Брюсов, «Париж», 1903

	В дождь Париж расцветает, Точно серая роза… Шелестит, опьяняет Влажной лаской наркоза. А по окнам танцуя Всё быстрее, быстрее, И смеясь и ликуя, Вьются серые феи… Тянут тысячи пальцев Нити серого шёлка, И касается пяльцев Торопливо иголка.
	— Максимилиан Волошин, «Дождь», 1904

	Дома до звёзд, а небо ниже, Земля в чаду ему близка. В большом и радостном Париже Всё та же тайная тоска.
	— Марина Цветаева, «В Париже», 1909

Встречает утро заспанный Париж. И утомлённых подымает властно Грядущий день, всесилен и несыт. Какой-то свет тупой и безучастный Над пробуждённым городом разлит. И в этом полусвете-полумраке Кидает день свой неизменный зов. Как странно всем, что пьяные гуляки Ещё бредут из сонных кабаков. Под крик гудков бессмысленно и глухо Проходит новый день — ещё один! И завтра будет нищая старуха Его искать средь мусорных корзин.

— Илья Эренбург, «Париж», 1911

Язык булыжника мне голубя понятней, Здесь камни — голуби, дома — как голубятни. И светлым ручейком течет рассказ подков По звучным мостовым прабабки городов. Здесь толпы детские — событий попрошайки, Парижских воробьев испуганные стайки, Клевали наскоро крупу свинцовых крох — Фригийской бабушкой рассыпанный горох. <…> И тесные дома — зубов молочных ряд На деснах старческих, как близнецы, стоят. Здесь клички месяцам давали, как котятам, И молоко и кровь давали нежным львятам; А подрастут они-то разве года два Держалась на плечах большая голова! Большеголовые там руки подымали И клятвой на песке, как яблоком, играли…

— Осип Мандельштам, «Париж», 1923

	Я хотел бы жить и умереть в Париже, Если б не было такой земли — Москва.
	— Владимир Маяковский, «Прощанье», 1925

	Я не видала высоких крыш, чёрных от чёрных дождей. Но знаю по смертной тоске своей, как ты умирал, Париж.
	— Ольга Берггольц, «Я не видала высоких крыш...» (из цикла «Европа. Война 1940 года»), 1940

	Над Парижем грусть. Вечер долгий. Улицу зовут «Ищу полдень». Кругом никого. Свет не светит. Полдень далеко, теперь вечер.
	— Илья Эренбург, «Над Парижем...», 1940

	Ну, что, мой друг, свистишь, Мешает спать Париж? Ты посмотри, вокруг тебя тайга Подбрось-ка дров в огонь...
	— Юрий Кукин, «Ну что, мой друг...»

Кинематограф

	Вы в Париже, с чем вас и поздравляем!
	— «Окно в Париж», 1993

	Париж — город для тех, кто влюблён.
	— «Париж, я люблю тебя», 2006

	Где же нам поддаваться мечтам, как не в Париже?
	— «Рататуй», 2007

	Если ты устал от Парижа, то ты устал от жизни.
	— «Дикая грация», 2007

	Когда Богу на небе скучно, он открывает окно и смотрит на парижские бульвары.
	— Вуди Аллен, «Полночь в Париже», 2011

Комментарии

1. ↑ Это кладбище считалось особенно благоприятствующим упокоению души усопшего, и чтобы очистить место для новых могил, вскрывали старые и заброшенные, складывая полуистлевшие кости в особой галерее.
2. ↑ Здесь в переносном смысле — богу приобретательства, наживы.

Примечания

1. ↑ Энциклопедия мудрости / составитель Н. Я. Хоромин. — Киев: книгоиздательство «Пантеон» О. Михайловского, 1918. — (переиздание: Энциклопедия мысли. — М.: Русская книга, 1994.)
2. ↑ Мария Кюри, «Пьер Кюри» (перевод С. Шукарёва)
3. ↑ «Пшекруй» № 823, с. 13
4. ↑ Патрик Хемингуэй. Предисловие // Эрнест Хемингуэй. Праздник, который всегда с тобой (редакция 2009) / перевод В. П. Голышева. — М.: Астрель, 2012.
5. ↑ Октябрь. — 2001. — № 1.
6. ↑ Василий Голованов, «Остров, или оправдание бессмысленных путешествий». — М.: Вагриус, 2002 г.

Города Франции
Кале • Лан • Лион • Марсель • Ницца • Париж • Реймс • Руан • Страсбург • Фонтенбло