Фиалка пармская

Фиалка пармская (Ла Пальма)

У этого термина существуют и другие значения, см. Фиалка (значения).

У этого термина существуют и другие значения, см. Виола (значения).

Фиа́лка па́рмская (лат. Víola odorata var. parmensis Hort.) — травянистое многолетнее культурное растение из рода Фиалка, очевидно, гибридного происхождения. Цветки исключительно ароматные и крупные (несут до 20 лепестков), не слишком броские. Цветение однократное, весной. Размножается только вегетативно. В культуре известна с XVI в., в дикой природе не встречается. Известно несколько десятков садовых сортов разной окраски.

Происхождение фиалки пармской долгое время оставалось неясным, и предполагалось родство либо с фиалкой душистой (viola odorata), либо с фиалкой приятной (viola suavis), либо с фиалкой белой (viola alba). И только генетический анализ позволил уверенно сказать, что фиалка пармская является гибридом viola alba subsp. dehnhardtii. Родительские растения, скорее всего турецкого происхождения, были завезены на территорию современной Италии в районе Неаполя до 1573 г. и гибридизировались с местными видами, скорее всего, с фиалкой душистой. Распространение фиалки пармской в северной Италии и южной Франции было связано с неаполитанской Бурбонской династией. К началу XIX в. центрами выращивания пармской фиалки становятся Парма и Тулуза, откуда и происходит современное название.

Пармская фиалка в определениях и коротких цитатах

	Всё в ней было полно какого-то скромного и в то же время небезрасчетного изящества, начиная от духов violettes de Parme, которыми опрыскан был её платок, и кончая щегольскою перчаткой, обтягивавшей её маленькую, аристократическую ручку.[1]
	— Михаил Салтыков-Щедрин, «История одного города», 1869

	Покоряй мою Клару Грин и уступи мне Джулию на недельку. У Клары — тоже оригинальный привкус; сиропа из пармских фиалок между двумя бисквитами с ванилью…
	— Габриеле д’Аннунцио (пер. Е. Р.), «Наслаждение» (Глава X), 1889

	Пусть только пармские фиалки, Взамен цветов из стран теней...
	— Теофиль Готье (пер. Гумилёва), «Поэма женщины: Паросский мрамор», 1890

	Обожающий муж, который только что принёс и положил ей на колени букет свежих пармских фиалок, смеявшихся над морозным январём, глядевшим в окна, ― сразу догадался, о чём она его хочет просить.[2]
	— Екатерина Краснова, «Счастливая женщина», 1892

	Огромный букет пармских фиалок, раздавленный в стеклянной вазе, возле дивана, где сидела Сабина, казалось, намеренно испускал свой запах, и что-то сверкало и волновалось в воздухе, как если бы слова, сказанные ими — им и ею — рассыпались искрами.
	— Анна де Ноай, «Новое упование» (пер. Цветаевой), 1916

	Мало-помалу он начал возвращаться к жизни, продолжая постоянно говорить о своей любимой, о том, как она любила пармские фиалки и музыку, какие у неё были маленькие ручки (перчатки 57 <размера>) и как он ее любил.
	— Илья Эренбург, «Необычайные похождения Хулио Хуренито», 1921

	...здесь, в замороженном приличии большого света, в благоуханиях пармской фиалки и буке-а-ля-марешаль, эта отечественная непристойность напоминала запах рыбного садка...[3]
	— Дмитрий Мережковский, «Александр Первый», 1922

	Это были пармские фиалки, помятые и влажные. Даша была взволнована. С утра ей хотелось чего-то неопределимого, а сейчас она поняла, что хотелось именно фиалок.[4]
	— Алексей Толстой, «Хождение по мукам» (Книга первая. Сестры), 1922

	Почему не шлют вам пармских фиалок благородные мусью от полного кошелька?..[5]
	— Владимир Маяковский, «Парижанка», 1929

	...канун войны и первый букет цветов ― пармские фиалки, да, конечно, пармские ― от этого сумасшедшего итальянского журналиста, которого потом убили на войне, летом семнадцатого года...[6]
	— Гайто Газданов, «История одного путешествия», 1938

	Большие серо-зеленоватые глаза иногда отливали фиолетовым, в такие мгновения казалось, что это от них исходит неизменно окутывающий её аромат «Пармской фиалки».
	— Пётр Дубровин. «Аннет» (повесть), 1950

	Чтобы всюду ― на месте помоек и свалок ― разнеслось бы дыхание пармских фиалок...[7]
	— Николай Асеев, «Памятник», 1956

	Горы пармских фиалок в апреле ― И свиданье в Мальтийской Капелле, Как проклятье в твоей груди.[8]
	— Анна Ахматова, «Поэма без героя» (Глава Вторая), 1965

	Всё детство моё, по-блаженному жалкое, В горящей спиртовке и пармской фиалке.[9]
	— Арсений Тарковский, «Тогда еще не воевали с Германией...», 1966

	Другим особенно запомнившимся впечатлением были цветы. В начале лета ― пармские фиалки, темно-лиловые, обладавшие дивным, несравненным ароматом. Такие фиалки я видела только в раннем детстве в саду Лили и в Баденвейлере, где они повсюду росли в диком состоянии.[10]
	— Наталия Гершензон-Чегодаева, «Воспоминания дочери», 1971

	Воздух так влажен и нежен, что, кажется, пахнет фиалками. Но не теми тёмно-лиловыми бархатными пармскими фиалками, букетики которых продаются весной у цветочниц на углу Дерибасовской и Екатерининской, а теми дикими фиалками, которые я когда-то собирал на Малом Фонтане…[11]
	— Валентин Катаев, «Юношеский роман», 1981

	...Киев пышный, сочный, гостеприимный, а украинцы ласковые, певучие и мои пармские фиалки, те самые пармские фиалки, которые я продавала там на первой съемке у «Межрабпромфильма»… Только в Москве их выращивали специально, а здесь Луков каждое утро присылает их мне в номер ― малюсенькие, нежные, дивно пахнущие, они мне каждое утро приносят радость и примирение...[12]
	— Татьяна Окуневская, «Татьянин день», 1998

	Жду цветы, которые я должна продавать в фойе. Несут громадный лоток, протягиваю к нему руки и от волнения не могу его взять… пармские фиалки! Пармские фиалки моей первой съёмки, пармские фиалки цветущего, ещё довоенного Киева… они опять пришли ко мне… таинственная круговерть жизни… зарываюсь лицом и вдыхаю, вдыхаю… [12]
	— Татьяна Окуневская, «Татьянин день», 1998

	...ох, Абакумов, долго бы я смогла ещё сопротивляться вашей кровавой клике без роду, без имени, без отчества… дали бы побродить по лесу босиком… дали бы понюхать, потрогать пармские фиалки…[12]
	— Татьяна Окуневская, «Татьянин день», 1998

Пармская фиалка в публицистике и научно-популярной прозе

	Вспоминалось слово Пушкина: «Крылов ― представитель русского духа; не ручаюсь, чтобы он отчасти не вонял; в старину наш народ назывался смерд». И в самом деле, здесь, в замороженном приличии большого света, в благоуханиях пармской фиалки и буке-а-ля-марешаль, эта отечественная непристойность напоминала запах рыбного садка у Пантелеймонского моста или гнилой капусты из погребов Пустого рынка.[3]
	— Дмитрий Мережковский, «Александр Первый», 1922

Пармская фиалка в мемуарах и художественной прозе

В эту самую минуту перед ним явилась маска и положила ему на плечо свою руку. Он сразу понял, что это — она. Она так тихо подошла к нему, как будто под атласным домино, довольно, впрочем явственно обличавшим ее воздушные формы, скрывалась не женщина, а сильф. По плечам рассыпались русые, почти пепельные кудри, из-под маски глядели голубые глаза, а обнаженный подбородок обнаруживал существование ямочки, в которой, казалось, свил свое гнездо амур. Всё в ней было полно какого-то скромного и в то же время небезрасчетного изящества, начиная от духов violettes de Parme, которыми опрыскан был ее платок, и кончая щегольскою перчаткой, обтягивавшей ее маленькую, аристократическую ручку. Очевидно, однако ж, что она находилась в волнении, потому что грудь ее трепетно поднималась, а голос, напоминавший райскую музыку, слегка дрожал.[1]

— Михаил Салтыков-Щедрин, «История одного города», 1869

Мария Фортуна, наоборот, была воловьего типа, своего рода Мадам де Парабер, склонная к полноте. Как у прекрасной любовницы Регента, у нее было белое тело, непрозрачной и глубокой белизны, одно из тех неутомимых тел, над которым Геркулес мог бы совершить свой любовный замысел, свой тринадцатый подвиг, не услышав просьбы об отдыхе. И нежные фиалки — ее глаза — плавали в тени в стиле Кремоны, а всегда полуоткрытый рот в розовой тени обнаруживал расплывчатый перламутровый блеск, как не вполне закрытая раковина. <...> — Ты никогда не едал, — говорил Барбаризи Сперелли, — константинопольских сластей, мягких, как тесто, приготовленных из бергамота, апельсинного цвета и роз, делающих дыхание душистым на всю жизнь? Рот Джулии — такой восточный пряник. — Прошу тебя, Людовико, — говорил Сперелли, — дай мне попробовать его. Покоряй мою Клару Грин и уступи мне Джулию на недельку. У Клары — тоже оригинальный привкус; сиропа из пармских фиалок между двумя бисквитами с ванилью…

— Габриеле д’Аннунцио (пер. Е. Р.), «Наслаждение» (Глава X), 1889

Но часто она просыпалась, взволнованная милым призраком; часто её губы шептали во сне дорогое имя. Выздоровление медленно подвигалось. Наконец, она могла приподниматься на постели и сидеть, поддерживаемая подушками. Ей больше не запрещали говорить. И она снова вернулась к занимавшему её вопросу. ― О чём я хочу тебя просить… Обожающий муж, который только что принёс и положил ей на колени букет свежих пармских фиалок, смеявшихся над морозным январём, глядевшим в окна, ― сразу догадался, о чём она его хочет просить. ― Мой ангел, умоляю тебя, побереги себя…[2]

— Екатерина Краснова, «Счастливая женщина», 1892

Эта тревога бессознательно в ней укоренилась, и так как всякая тревога в ней была деятельной, она, сама не замечая, изменила свое поведение с Пьером Балансом. Большая сдержанность и больший выбор заменили прежнюю непринуждённость. Теперь, когда они были одни, по временам возникало молчание. Огромный букет пармских фиалок, раздавленный в стеклянной вазе, возле дивана, где сидела Сабина, казалось, намеренно испускал свой запах, и что-то сверкало и волновалось в воздухе, как если бы слова, сказанные ими — им и ею — рассыпались искрами.

— Анна де Ноай, «Новое упование» (пер. Цветаевой), 1916

Действительно, вначале Алексей Спиридонович был безутешен. В дождливую ночь, обманув бдительность привратника кладбища, он приполз на могилу Наташи и, уткнувшись лицом в землю, лежал, пока его не заметили и не увезли. Мало-помалу он начал возвращаться к жизни, продолжая постоянно говорить о своей любимой, о том, как она любила пармские фиалки и музыку, какие у нее были маленькие ручки (перчатки 57 <размера>) и как он ее любил. Как-то раз он сказал: «Я думаю, что для нее лучше, что она умерла, она не узнала всего горя жизни».

— Илья Эренбург, «Необычайные похождения Хулио Хуренито», 1921

Даша растворила дверь своей комнаты и остановилась в недоумении: пахло сырыми цветами, и сейчас же она увидела на туалетном столике корзину с высокой ручкой и синим бантом, подбежала и опустила в нее лицо. Это были пармские фиалки, помятые и влажные. Даша была взволнована. С утра ей хотелось чего-то неопределимого, а сейчас она поняла, что хотелось именно фиалок. Но кто их прислал? Кто думал о ней сегодня так внимательно, что угадал даже то, чего она сама не понимала? Вот только бант совсем уж здесь не к месту.[4]

— Алексей Толстой, «Хождение по мукам» (Книга первая. Сестры), 1922

― И лишь изредка в эту непогрешимую память о шляпах, платьях и летних городах ее жизни входили иные впечатления: голос Шаляпина, певшего «Марсельезу» в Лондоне, канун войны и первый букет цветов ― пармские фиалки, да, конечно, пармские ― от этого сумасшедшего итальянского журналиста, которого потом убили на войне, летом семнадцатого года; да, лето семнадцатого года, костюмы tailleur, маленькие, совсем без полей шляпы и зеленые ветви над озером, на юге Англии, в имении ее мужа.[6]

— Гайто Газданов, «История одного путешествия», 1938

У нее был стан Венеры Книдской, самой девственно-женственной из Венер. Небольшая головка, продолговатый овал лица, смеющиеся ямочки на щеках ― и ни малейшей предрасположенности к полноте. Нос с легкой горбинкой, как у Марии Бургундской, нервные ноздри, которые теперь сказали бы мне о сильном темпераменте. Большие серо-зеленоватые глаза иногда отливали фиолетовым, в такие мгновения казалось, что это от них исходит неизменно окутывающий ее аромат «Пармской фиалки». <...> Стояла не по-зимнему теплая ночь. С юга тянул ветерок. Он реял над городом уже не первые сутки, и мне казалось, что он несет воздух дальних стран, аромат цветов, уже раскрывших у теплого моря свои бутоны. Она пожелала вернуться домой пешком. Я взял ее под руку. Мы пошли. К легчайшему благоуханию, что витало в воздухе, подмешался аромат «Пармской фиалки». ― Аннет, ― спросил я, ― ты чувствуешь, как пахнут цветы? ― Это моя «Пармская фиалка» и твой «Шипр», ― засмеялась она. ― Нет, пахнет сам воздух. <...> Она стояла ступенькой выше, наши головы оказались на одном уровне. Запах «Пармской фиалки» вдруг с особенной силой дохнул мне в лицо. В потемках, словно два лебединых крыла, мелькнули рукава ее пеньюара, руки обвились вокруг моей шеи, и я на долю секунды еще раз почувствовал на губах вкус ее губ. ― Иди, мой мальчик! ― шепнула она. ― Жди моего звонка. Не мешай мне выпутываться.

— Пётр Дубровин. «Аннет» (повесть), 1950

Открыв утром глаза, еще лежа в постели, я выглядывала в раскрытое окно и видела темную зелень каштанов и в просветах между листьями куски синего безоблачного неба. Такого оттенка неба я не встречала нигде больше, ни в Средней Азии (где небо бледно-голубое, как бы несколько пыльное), ни в Италии. Другим особенно запомнившимся впечатлением были цветы. В начале лета ― пармские фиалки, темно-лиловые, обладавшие дивным, несравненным ароматом. Такие фиалки я видела только в раннем детстве в саду Лили и в Баденвейлере, где они повсюду росли в диком состоянии. Травянистые склоны вдоль дорог в некоторых местах были сплошь покрыты этими чудесными цветами, так что получался как бы лиловый ковёр. Мы собирали их целыми охапками.[10]

— Наталия Гершензон-Чегодаева, «Воспоминания дочери», 1971

Справа шоссе. Оно обсажено очень старыми, еще по-зимнему голыми берёзами, слабо видными сквозь голубоватую мартовскую дымку. Под сапогами пружинит и всхлипывает, оттаивая, земля. Воздух так влажен и нежен, что, кажется, пахнет фиалками. Но не теми темно-лиловыми бархатными пармскими фиалками, букетики которых продаются весной у цветочниц на углу Дерибасовской и Екатерининской, а теми дикими фиалками, которые я когда-то собирал на Малом Фонтане… Хилые, почти бесцветные цветочки, быстро вянущие, жалкие, но так нежно, неповторимо пахнущие весенней сыростью… Кажется мне или на самом деле пахнет фиалками? Вряд ли. А может быть, и вправду… или это только… Небо серое, бессолнечное. Вечереет. Не хватает только мирного великопостного звона.[11]

— Валентин Катаев, «Юношеский роман», 1981

Натуру этого фильма мы снимали в Киеве и прожили там все лето. Луков влюбился в меня, ухаживать он не умеет и начал добиваться меня угождением, шумным восхищением, цветами, раками. Каждый день мне в гостиницу приносили мои любимые пармские фиалки. Всё это открыто, при живой жене. Любопытная личность: способный, наглый, самоуверенный, свято верящий в свою безнаказанность, неумный, старше меня, еврей с русской фамилией, крупный, ожиревший, с животом и подбородком, полное отсутствие культуры, интеллигентности, простой воспитанности. <...> Интересно, что и у стен, и у городов, как и у людей, есть своя стать, свой характер, даже повадки ― Киев пышный, сочный, гостеприимный, а украинцы ласковые, певучие и мои пармские фиалки, те самые пармские фиалки, которые я продавала там на первой съемке у «Межрабпромфильма»… Только в Москве их выращивали специально, а здесь Луков каждое утро присылает их мне в номер ― малюсенькие, нежные, дивно пахнущие, они мне каждое утро приносят радость и примирение с Луковым. Он странный, дикий, околдовал меня своей влюблённостью. Теперь, когда я стала взрослой женщиной, меня поражают мужчины вот такой безумной влюблённостью, меня это делает безоружной, я не влюбляюсь, но меня захватывает…[12]

— Татьяна Окуневская, «Татьянин день», 1998

Я играю кинозвезду, моего гримёра играет комедийная прима Фаина Раневская; сам Толстой играет дворника в белом фартуке, с бляхой; он под гром аплодисментов и хохота подметает сцену там, где не надо; знаменитая Русланова поет остроумные, скабрезные частушки ― фейерверк звезд и выдумки. Слухи по городу от людей, которые проникли на репетиции, да и каскад имен сумели сделать аншлаги на все десять концертов; а мы от жадности стали скорбеть, что не назначили цены на билеты еще выше. Торжественный день премьеры. Я в очень красивом, последнем вечернем платье из алого панбархата, уцелевшим у меня потому, что узбеки не носят длинных европейских платьев. Первое отделение ― на ура. Жду цветы, которые я должна продавать в фойе. Несут громадный лоток, протягиваю к нему руки и от волнения не могу его взять… пармские фиалки! Пармские фиалки моей первой съемки, пармские фиалки цветущего, еще довоенного Киева… они опять пришли ко мне… таинственная круговерть жизни… зарываюсь лицом и вдыхаю, вдыхаю… Выхожу в фойе. Справа мальчик с лотком, слева девочка с сумочкой для денег. Толпа, разодетая, сияют ордена и звезды фронтовиков, их теперь в Ташкенте много ― вырвались к семьям, к родным, просто опомниться от войны. Слушаю комплименты, излияния! К лотку потянулась первая рука ― оцениваю… молодые, красивые, у него «Золотая Звезда» на груди, явно не муж и жена. Он берет букетик с сияющей белозубой улыбкой: ― Сколько я вам должен? Не моргнув глазом: ― Сто рублей. Секундная пауза обалдения, но улыбка не дрогнула ― все-таки Герой Советского Союза достает из пачки сто рублей. И так через все фойе. Сумочка уже набита деньгами. Я, конечно, совсем уже обнаглела ― муж не муж, жена не жена, сто рублей, и все тут.[12]

— Татьяна Окуневская, «Татьянин день», 1998

Я счастливая!.. Для меня Гилельс впервые сыграл Вагнера… Я была поражена, как громом… если бы я сейчас услышала эти звуки ― ох, Абакумов, долго бы я смогла еще сопротивляться вашей кровавой клике без роду, без имени, без отчества… дали бы побродить по лесу босиком… дали бы понюхать, потрогать пармские фиалки, это созданное самим Богом чудо изысканной простоты… послушать Караяна… прикоснуться к Апухтину, Лермонтову… дали бы бумагу и карандаш как наверняка, даёте Жемчужиной ― я бы написала что-нибудь похлеще «Капитала»… дали бы книги… я ведь даже своих классиков знаю только по школьным урокам… интересно, буду ли я играть свои роли лучше… сыграю ли я когда-нибудь Гамлета…[12]

— Татьяна Окуневская, «Татьянин день», 1998

Пармская фиалка в поэзии

	А третий вспоминает сладко Про ящик, гроб своей тоски, Где скрыта белая перчатка, Для всякой узкая руки. Тот прячет Пармские фиалки В благоуханное саше́, Подарок свежий, ныне жалкий, Чтоб нежность сохранять в душе.
	— Теофиль Готье (пер. Гумилёва), «Алмаз сердца», 1890

	Пусть только пармские фиалки, Взамен цветов из стран теней, Чьи слёзы сумрачны и жалки, Грустят букетами над ней. И тихо пусть её положат На ложе, как в гробницу, там, Куда поэт печальный может Ходить молиться по ночам.
	— Теофиль Готье (пер. Гумилёва), «Поэма женщины: Паросский мрамор», 1890

	Почему не шлют вам пармских фиалок благородные мусью от полного кошелька? ― Мадмуазель молчала, грохот наваливал на трактир, на потолок, на нас.[5]
	— Владимир Маяковский, «Парижанка», 1929

	Вот этот ― призрак счастья жалкий Стремится воскресить в душе, Вдыхая пармские фиалки, Давно зашитые в саше́.[13]
	— Бенедикт Лившиц, «Алмаз сердца», 1934

	И пошел он, шагая по белому свету, проводить на земле революцию эту: Чтобы всюду ― на месте помоек и свалок ― разнеслось бы дыхание пармских фиалок; Где жестянки и щебень, тряпье и отбросы, распылались бы влажно индийские розы; Чтоб настала пора человеческой сказки, чтобы всем бы хватало одеяла и ласки; Чтобы каждый был доброй судьбою отмечен, чтобы мир этот дьявольский стал человечен![7]
	— Николай Асеев, «Памятник», 1956

	Оплывают венчальные свечи, Под фатой «поцелуйные плечи», Храм гремит: «Голубица, гряди!» Горы пармских фиалок в апреле ― И свиданье в Мальтийской Капелле, Как проклятье в твоей груди.[8]
	— Анна Ахматова, «Поэма без героя» (Глава Вторая), 1965

	У матери пахло спиртовкой, фиалкою, Лиловой накидкой в шкафу, на распялке; Все детство мое, по-блаженному жалкое, В горящей спиртовке и пармской фиалке.[9]
	— Арсений Тарковский, «Тогда еще не воевали с Германией...», 1966

Источники

1. 1 2 М. Е. Салтыков-Щедрин. «История одного города» и др. — М.: «Правда», 1989 г.
2. 1 2 Краснова Е. А. Рассказы. — СПб: Типография бр. Пателеевых, 1896 г.
3. 1 2 Д. С. Мережковский. Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. — М.: «Правда», 1990 г.
4. 1 2 А.Н.Толстой. «Хождение по мукам»: Трилогия. ― М.: Художественная литература, 1987 г.
5. 1 2 Маяковский В.В. Полное собрание сочинений в тринадцати томах. Москва, «ГИХЛ», 1955-1961 гг.
6. 1 2 Гайто Газданов. Собрание сочинений: в 3 томах. ― М.: Согласие, 1999 г.
7. 1 2 Н. Н. Асеев. Стихотворения и поэмы. Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание. Л.: Советский писатель, 1967 г.
8. 1 2 А.А. Ахматова. Собрание сочинений в 6 томах. — М.: Эллис Лак, 1998 г.
9. 1 2 А. Тарковский. Собрание сочинений: В 3 т. М.: Художественная литература, 1993 г.
10. 1 2 Гершензон-Чегодаева Н.М. Воспоминания дочери (1952-1971). Москва, Захаров, 2000 г.
11. 1 2 Катаев В.П. Юношеский роман. — Москва, Советский писатель, 1983 г.
12. 1 2 3 4 5 6 Татьяна Окуневская Татьянин день. — М.: Вагриус, 1998 г.
13. ↑ Б.К.Лившиц. «Полутороглазый стрелец». — Л.: Советский писатель, 1989 г.

См. также

• Анютины глазки
• Фиалка трёхцветная
• Виола садовая
• Фиалка душистая
• Фиалка альпийская
• Альпийская фиалка
• Астра
• Азалия
• Бархатцы
• Бессмертник
• Василёк
• Календула
• Сенполия