Мяки́на, также поло́ва — отходы, остающиеся после молотьбы хозяйственных растений. Мякина состоит из мелких частей зерновых или бобовых растений, то есть, из шелухи — плёнок колосков, обломков колосьев, стручков, фрагментов стеблей и прочих растительных остатков. Чаще всего мякину употребляют в качестве корма скоту. По своему составу она ближе всего к соломе тех растений, от которых она остаётся, однако превосходит её питательностью и легче переваривается в свежем состоянии.
...едва ли кто-нибудь станет утверждать, что, поевши несколько лет мякинного хлеба, человек делается неспособным есть чистый хлеб.[1]
— Николай Добролюбов, «Черты для характеристики русского простонародья», 1859
И всё это кругом тебя спит; только и слышишь, как лошадь около яслей на мякину фыркнула или в деннике жеребёнок в соломе спросоньев закопошился.[2]
...если мы вспомним, что наши русские либералы, как и прочие, всегда питались мясом, а не мякиной, то невозможно сомневаться насчет того, куда они принадлежат своими наклонностями и привычками.[3]
И час приспел: пришла желанная Свобода ―
С мякиной-матушкой, с сосновою корой…[8]
— Пётр Якубович, «Ты целый мир вместить могла бы в свой альков...», 1907
Доктор Рахманов рассказывал нам вчера, что к нему то и дело являются больные страшными запорами от мякины. В особенности страдают дети: недавно ему пришлось прибегнуть к самым героическим средствам, от которых городской врач пришел бы в ужас, но выбора не было: ребенку грозила неминуемая смерть от этого хлеба…[9]
Канцелярит — это мертвечина. <...> Вскормленные языковой лебедой и мякиной, учителя в свой черёд питают той же сухомяткой чёрствых и мёртвых словес всё новые поколения...[11]
Перед Рождеством Христовым дается скотине ржаная солома, мякина и между тем сено. Если сено не родится, то заготовить больше мякины. Скотине можно давать всякую мякину, но льняною и гречушною мякиною кормят только свиней, конопляную мякину жгут.[12]
Когда кто чужую вещь себе присвояет обманом. Такое хищение разными бывает образы, а именно: когда кто продает какую вещь большею ценою, нежели чего та стоит, или обманывает мерою и весом, или худой товар продает за доброй, на пример мешает в хлеб мякину, а в вино воду, или монету ложную даёт за добрую...[13]
Пшеница похожа на вышеписанные растения и отличается токмо своими колосьями, которые по обмолочении зерен бывают шероховаты; мякина состоит из кругловатых, тупоконечных листочков, из коих средние только имеют усики; зерна кругловатые и тупые с обоих концов.[14]
— Василий Зуев, из учебника «Начертание естественной истории», 1785
― Не слёзы ли ты крестьян своих пьёшь, когда они едят такой же хлеб, как и мы? ― Говоря сие, показывала она мне состав своего хлеба. Он состоял из трёх четвертей мякины и одной части несеяной муки. ― Да и то слава богу при нынешних неурожаях. У многих соседей наших и того хуже.[15]
Куропатки столько оказывают в себе наклонности к привычке и готовности сделаться ручными, что я почти уверен в возможности переродить их в дворовых кур. На всякую хлебную приваду они идут весьма охотно. Для того чтоб они могли скорее увидеть, где насыпан для них корм, проводятся, в разные стороны от привады, дорожки из хлебной мякины в виде расходящихся лучей; как только нападет на одну из них куропатка, то сейчас побежит по ней и закудахчет; на её голос свалится вся стая и прямо по мякине, из которой мимоходом на бегу выклюет все зёрна, отправится к приваде.[16]
— Сергей Аксаков, «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», 1852
Правда, и в этом классе людей крепостное устройство произвело значительное искажение понятий и стремлений. <...> Их можно сравнить с людьми, которые вынуждены есть хлеб пополам с мякиной: долгое употребление такой пищи, конечно, имеет влияние на организм и искажает его здоровье; но едва ли кто-нибудь станет утверждать, что, поевши несколько лет мякинного хлеба, человек делается неспособным есть чистый хлеб. Напротив, тех людей, которым бывшее крепостное устройство и все общественные отношения, бывшие следствием его, шли впрок, можно уподобить гастрономам, расслабившим и изнежившим свой желудок тончайшими изобретениями поварского искусства: ясно, что они, во-первых, будут гораздо крепче держаться за свой изящный стол, нежели бедняки за свою мякину, а во-вторых, если уж принуждены будут сесть на грубую пищу, то гораздо скорее погибнут от нее, нежели те же бедняки, переведенные с мякины на чистый хлеб…[1]
— Николай Добролюбов, «Черты для характеристики русского простонародья», 1859
― Ну, а что у человека внутре есть, Семен Петрович?
― Внутре-с бывает различно. Это смотря по тому, кто чем питается: иной продовольствуется мякиной, так у него внутре мякина. А у одного сапожника, говорят, даже нашли при вскрытии подошву с лучиной.[17]
...если мы вспомним, что наши русские либералы, как и прочие, всегда питались мясом, а не мякиной, то невозможно сомневаться насчет того, куда они принадлежат своими наклонностями и привычками. Вернее разрешает это дело г. Фет: он просто говорит, какое же может быть тут сближение, когда нет равенства перед законом?[3]
Видя мужика, круглый год наполняющего свой желудок мякинным хлебом, мы нередко проходим мимо этого зрелища с полным равнодушием, как бы говоря этим, что так тому делу и следует быть. Но это свидетельствует только об известной степени притупления нашей восприимчивости, притупления, произведенного обыденностью зрелища, однако ж никто, спрошенный в упор, конечно, не будет столь бесстыден, чтоб объявить во всеуслышание, что хлеб, смешанный с лебедой, есть нормальная пища второго или третьего сорта людей. Так будемте же последовательны, милостивые государи, и не забудем, что лебеда и мякина существуют не в одной человеческой пище, но разлиты всюду. Что мы привыкли видеть эти вредные примеси, что зрелище их не потрясает нас до глубины души ― пусть так. Но когда дело доходит до правильной и хладнокровной их оценки, когда перед нами стоят люди, которые называют лебеду лебедою, мы поступаем, во-первых, бесчестно и, во-вторых, во вред самим себе, называя этих людей анархистами и предавая их на поругание толпе.[4]
Опытную птичку воробья, пожившего год другой и налетавшегося по Божьему свету, не приманишь на те кучи, где сложена ворохом мякина (она же пелева и полова, древнеславянское и евангельское плевелы), ― не обмануть птички этим призрачным видом сжатого и сложенного в скирды хлеба. В мякине нечем воробью поживиться: это ― хлебный колос, избитый цепами в мелкую труху, от которого самым усердным образом отвеяно съедобное зерно хлебных злаков. За последним именно и гоняется эта маленькая домашняя птичка, отличающаяся кратковременною жизнью и торопливостью истратить свой жизненный порох. Этим хлебным зерном она и жива.[7]
На дворе сборной избы баба толчет что-то в деревянной ступе. Оказывается ― просяная мякина, обильно подмешиваемая к хлебу. Хлеб на вид гораздо лучше лебедного. «Оно и вовсе бы ничего, ― говорит баба, ― да во рту больно шумит. Муки мало добавишь, все щеки опорет». Действительно, хлеб хрустит очень неприятно и как-то сухо колет и режет во рту. Доктор Рахманов рассказывал нам вчера, что к нему то и дело являются больные страшными запорами от мякины. В особенности страдают дети: недавно ему пришлось прибегнуть к самым героическим средствам, от которых городской врач пришел бы в ужас, но выбора не было: ребенку грозила неминуемая смерть от этого хлеба…[9]
В остальном они, как всегда, правы. И дадут нам и бедной державе миллион очков наперед, ― чтобы было чем свободно питаться и счастье иметь на всем протяжении обмолоченных загодя лет. Как прекрасно, обворожительно выглядит из нынешних дней золотистая их мякина, как уже сейчас свежа дразняще хлебным пахнущая их полова![18]
— Валерий Володин, «Повесть врЕменных лет», 2009
Что касается Вашего вопроса, ― должно ли издавать рассказ для народа, и будет ли он читаться, то я выработал себе на этот предмет взгляд совершенно определенный. Все хорошее ― для народа годится. Пора давно ― бросить этот предрассудок и не кормить народ умственной мякиной сюсюкающей и шепелявящей морали, детскими побасенками о добрых и злых мужичках, о погибельности города и о преимуществах деревни даже и в том случае, когда в оной придется пухнуть от голода. Самая большая уступка в этом отношении, которую я допускаю, ― это заглавие. «В глухом местечке» ― действительно глухо и неопределенно. Я бы поставил просто «Жиды».[6]
Мельник Филипп, в очках, ― на молотилке у барабана. Черная борода его покрыта серой пылью. С воза подают ему снопы, он берёт их не глядя, развязывает перевясло, раздвигает сноп и пускает в барабан. Рванув охапку, барабан рычит, как собака, схватившая кость. Соломотрясы выбрасывают солому, играя ею на ходу. Сбоку, из рукава, бежит полова (мякина). Ее отвозят к стогу волоком, и я стою на дощатом его хвосте, держась за веревочные вожжи. «Гляди не упади!» ― кричит отец. Но я падаю уже в десятый раз ― то в солому, то в мякину. Серая туча пыли сгущается над током, барабан ревет, полова забивается за рубаху и в нос, приходится чихать.[19]
Посмотрела около клуни ― и половины скирд хлеба не досчитала. «А куда же все это делося?» ― спрашивает она у токового. А токовой отвечает, что сам князь по частям все жидам продавал, да половину уже и продали. И солому, и полову ― все продали жидам, а жиды, разумеется, солому драгунам, а полову (мякину) нашим же мужикам, ― а они, бедные, и полове были рады![20]
Пошел я к себе на сеновал спать и всю-то ночь вместо спанья только песни пропел. Да и ночь-то на ту пору какая случилась! теплая да звездная, ровно даже горит это наверху от множества звезд! И всё это кругом тебя спит; только и слышишь, как лошадь около яслей на мякину фыркнула или в деннике жеребенок в соломе спросоньев закопошился.[2]
― До свидания, господа! ― сказал последний, обращаясь к прочим своим гостям: ― завтра надо рано вставать, ума-разума припасать!
Все пошли как накормленные мякиной. Каждый чувствовал, что следовало бы что-нибудь возразить и хоть в чем-нибудь заявить свои права или интересы, а между тем никто не решался: постарше ― боялись начальства, а молодые ― из чувства вряд ли еще не более неодобрительного ― из боязни прослыть консерватором и отсталым.[21]
Как лёгкая мякина на веялке, сероватым дымом отлетали и рассеивались все мятежные думы и все случайные соблазны дня, и определённо падало на ток души полное зерно моей любви и моей страсти.[22]
Но со времён Декарта известно, что в духовной жизни стоящие мысли занимают весьма малое место. Куда больше тех самых путаных, сонливых и нелогичных, от которых мало проку. Так, сорняки, духовная мякина, сквозь которые лишь изредка прорастает что-нибудь значительное и даже гениальное.[23]
За что-де меня творец не сделал солдатом?
Не ходил бы в серяке, но в платье богатом,
Знал бы лишь ружье свое да свого капрала,
На правеже бы нога моя не стояла,
Для меня б свинья моя только поросилась,
С коровы мне ж молоко, мне б куря носилась;
А то все приказчице, стряпчице, княгине
Понеси в поклон, а сам жирей на мякине[24]
— Антиох Кантемир, «Сатира VII. О воспитании. К князю Никите Юрьевичу Трубецкому», 1739
Сказала городской в том страхе мышь лесная:
Не надобна, мой свет, во век мне жизнь такая,
И пропадай она. Мякину я жую
Здоровее в лесу, да знаю щель свою.[25]
Испугались шпионы мои
И кинулись прочь: человека заслыша,
Так стаей с мякины летят воробьи.
Затих я, прищурился ― снова явились,
Глазёнки мелькают в щели.[26]
Не балуя хамова отродья, Не внося губительных начал, Я б улучшить быт простонародья До известной степени желал.
Пусть мужик у нас не ест мякины,
Хлеб всегда пусть будет у него,
Даже в праздник щи из солонины
Пусть себе он варит… Ничего![27]
С родного очага судьбиной Давно отрезанный ломоть, Закабален я был чужбиной И осужден в ней дни молоть.
Как ни мелю – все по-пустому:
Не перемелется мука,
Одну мякину и солому
Сбирает нехотя рука.[28]
А счастье наше ― в хлебушке:
Я дома в Белоруссии
С мякиною, с кострикою Ячменный хлеб жевал;
Бывало, во́пишь голосом,
Как роженица корчишься,
Как схватит животы.[5]
Беден, нечесан Калинушка, Нечем ему щеголять, Только расписана спинушка, Да за рубахой не знать.
С лаптя до ворота
Шкура вся вспорота,
Пухнет с мякины живот.
Верченый, крученый,
Сеченый, мученый,
Еле Калина бредет.[5]
Слышь: перед волею вот так же встал народ,
И так же господа над нами лютовали ―
Томили барщиной, сосали кровь и пот,
Пороли, мучили, зубами лишь не рвали!
А слух о воле рос, рос снежною горой…
И час приспел: пришла желанная Свобода ―
С мякиной-матушкой, с сосновою корой…
Теперь ― черед Земли, кормилицы народа![8]
— Пётр Якубович, «Ты целый мир вместить могла бы в свой альков...», 1907
Размахнусь только раз цепом ―
Гулкий ток весь засыплю рожью;
На лопату зерно приму,
Кину в ветер, чтоб снёс мякину,
Чистый хлеб соберу в суму
И на плечи ту сумку вскину.[10]
1 2 М.Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 3. — Москва, Художественная литература, 1966 г.
1 2 М. Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 6. — Москва, Художественная литература, 1966 г.
1 2 М. Е. Салтыков-Щедрин, Собрание сочинений в 20 т. — М.: «Художественная литература», 1966 г. — Том 7.
1 2 3 Некрасов Н.А. Полное собрание стихотворений в трёх томах. Библиотека поэта. Большая серия. — Ленинград, «Советский писатель», 1967 г.
1 2 В.Г. Короленко. обрание сочинений в десяти томах. Том 10. Письма 1879—1921. — М.: «Государственное издательство художественной литературы», 1953 г.
1 2 Якубович П.Ф., Стихотворения. Ленинград, Советский писатель, 1960 г.
1 2 В.Г. Короленко. Собрание сочинений: В шести томах. Том 5. — М.: 1971 г.
1 2 А.Н. Толстой. Собрание сочинений в десяти томах. Москва, ГИХЛ, 1982 г.
↑ Нора Галь. Слово живое и мёртвое. — М.: София, 2003 г. — С. 27
↑ М. В. Ломоносов. Полное собрание сочинений: в 11 томах. Том 11. Письма. Переводы. Стихотворения. Указатели. — Л.: «Наука», 1984 г.
↑ Платон (Левшин) митрополит Московский, Поучительныя слова и другия сочинения от Московской Академии выпечатанныя: в 8 т. Том 8. ― М.: Сенатская типография, 1781 г.
↑ В. Ф. Зуев. «Педагогические труды». — М.: Изд-во АПН, 1956 г.
↑ Радищев А. Н. Путешествие из Петербурга в Москву. — М.: «Детская литература», 1975 г.
↑ Аксаков С.Т. «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии». Москва, «Правда», 1987 г.
↑ Н.Г.Чернышевский, Собрание сочинений в пяти томах. Том 3. Статьи по философии и эстетике. — М., «Правда», 1974 г.
↑ Валерий Володин. Повесть врЕменных лет. — Саратов: «Волга», № 5-6, 2009 г.
