Михаил Васильевич Ломоносов

Михаил Васильевич Ломоносов

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Михаи́л (Миха́йло) Васи́льевич Ломоно́сов (1711—1765) — русский учёный-естествоиспытатель, энциклопедист, химик, физик, астроном, приборостроитель, географ, металлург, геолог, поэт, художник, историк. Он утвердил основания современного русского литературного языка.

Цитаты

Ежели ты что хорошее сделаешь с трудом, труд минется, а хорошее останется, а ежели сделаешь что худое с услаждением, услаждение минется, а худое останется.

Ошибки замечать немногого стоит: дать нечто лучшее — вот что приличествует достойному человеку.

Нет такого невежды, который не мог бы задать больше вопросов, чем может на них ответить самый знающий человек.

Природа весьма проста; что этому противоречит, должно быть отвергнуто.

Создатель дал роду человеческому две книги. В одной показал свое величество, в другой — свою волю. Первая — видимый сей мир, им созданный, чтобы человек, смотря на огромность, красоту и стройность его зданий, признал божественное всемогущество, по мере себе дарованного понятия. Вторая книга — священное писание. В ней показано создателево благоволение к нашему спасению. В сих пророческих и апостольских богодохновенных книгах истолкователи и изъяснители суть великие церковные учители. А в оной книге сложения видимого мира сего суть физики, математики, астрономы и прочие изъяснители божественных, в натуру влиянных действий суть таковы, каковы в оной книге пророки, апостолы и церковные учители. Нездраворассудителен математик, ежели он хочет божескую волю вымерять циркулом. Таков же и богословия учитель, если он думает, что по псалтире научиться можно астрономии или химии. Толкователи и проповедники священного писания показывают путь к добродетели, представляют награждение праведным, наказание законопреступным и благополучие жития, с волею божиею согласного. Астрономы открывают храм божеской силы и великолепия, изыскивают способы и ко временному нашему блаженству, соединенному с благоговением и благодарением ко всевышнему. Обои обще удостоверяют нас не токмо о бытии божием, но и о несказанных к нам его благодеяниях. Грех всевать между ими плевелы и раздоры!

— «Явление Венеры на Солнце»

	Правда и вера суть две сестры родные, дочери одного всевышнего родителя, никогда в распрю между собой прийти не могут, разве кто из некоторого тщеславия и показания собственного мудрствования восклеплет.
	— «Явление Венеры на Солнце»

	Не великий ли и древнего Креза имением многократно превосходящий богач насытил алчное сребролюбие? Но сие подобно пламени, которое, чем больше дров подлагается, тем сильнее загорается.
	— «Слово о пользе химии»

	Что касается тех мистических писателей, которые уклоняются от сообщения своих знаний, то они с меньшим уроном для своего доброго имени и с меньшей тягостью для своих читателей могли бы скрыть это учение, если бы вовсе не писали книг, вместо того, чтобы писать плохие.
	— заметка по физике и корпускулярной философии, 1741—1743

За то терплю, что стараюсь защитить труды Петра Великого, чтобы выучились россияне, чтобы показали своё достоинство pro aris etc.

Легко быть философом, выучась наизусть три слова: бог так сотворил; и сие дая в ответ вместо всех причин.

За общую пользу, а особливо за утверждение науки в Отечестве, и против отца своего родного восстать за грех не ставлю.

Неусыпный труд все препятствия преодолевает.

Один опыт я ставлю выше, чем тысячу мнений, рожденных только воображением

Льстивый человек мед на языке, яд в сердце имеет.

Ленивый человек в беспечном покое сходен с неподвижною болотною водою, которая кроме смраду и презренных гадин ничего не производит.

	Худые примеры не закон.
	— Россiйская грамматика

Карл Пятый, римский император, говаривал, что гишпанским языком с Богом, французским — с друзьями, немецким с неприятелем, италианским — с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку искусен был, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие гишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность италианского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языков.

По изгнании евганеев, между морем и Алпийскими горами живших, енеты и трояне одержали оные земли. Отсюду имя селу — Троя; народ весь венетами назван». Некоторые думают, что венеты происходят из Галлии, где народ сего имени был при Иулии Кесаре. Однако о сем не можно было не ведать Катону, Непоту и Ливию. При свидетельстве толиких авторов спорное мнение весьма неважно; и, напротив того, вероятно, что галлские венеты произошли от адриатических. В тысячу лет после разорения Трои легко могли перейти и распространиться чрез толь малое расстояние.

— «Древняя российская история» (Часть I, Глава 3), 1754-1758

Новые пруды после осми лет надобно выпускать, ежели в них много хвощу будет, а которые пруды сделаны на сенокосных глинистых лугах, где пней нет, те выпускать после 6 лет, а как воду отводить, о том легко рассудить можно. Когда низкие места более хлеба приносить не будут, то можно их запрудить и рыбы туда посадить. В последнем году надобно там репу посеять, и треть той репы, не вырвав, оставить, також листья не снимать, то рыбе будет хороший корм. Когда низкие поля под водою так отдыхают, тогда становятся от воды тучны, как от навозу, и притом довольствуют хорошею рыбою. <…> Где кормят свиней на убой, тот хлев содержать сухо. Когда свиней куда повезёшь, то класть их задом к лошади, а рылом от ней прочь. Если свинья угрызена будет от змей, то дай ей рака съесть или чабру чернобыль, на рану кладут тако ж и ласточкино мясо. Свинина без вина хуже овечьего мяса. А с вином будет кушанье и лекарство. Свиным молоком мажут у тех виски́, которые спать не могут.[1]

— «Лифляндская экономия», 1760

	Не токмо у стола знатных господ, или у каких земных владетелей дураком быть не хочу; но ниже́ у самого господа бога, который мне дал смысл, пока разве отнимет.[2]
	— письмо А. П. Шувалову 19 января 1761

Стихи

	Лучи от нас склонились прочь; Открылась бездна, звезд полна; Звездам числа нет, бездне дна.
	— «Вечернее размышление о Божием величестве», 1743

	Науки юношей питают, Отраду старым подают, В счастливой жизни украшают, В несчастной случай берегут, В домашних трудностях утеха И в дальних странствах не помеха. Науки пользуют везде, Среди народов и в пустыне, В градском шуму и наедине, В покое сладки и в труде.
	— «Ода на день восшествия на Всероссийский престол Её Величества Государыни Императрицы Елисаветы Петровны 1747 года»

• см. «К Ивану Ивановичу Шувалову», 1752—1753

	Отмщать завистнику меня вооружают, Хотя мне от него вреда отнюдь не чают. <…> Однако ж осержусь! я встал, ищу обуха; Уж поднял, я махну! а кто сидит тут? муха! Как жаль мне для неё напрасного труда. Бедняжка, ты летай, ты пой: мне нет вреда. — По традиции, восходящей к XVIII в., считается эпиграммой на Тредиаковского
	— эпиграмма, 1753

	Что в том Коперник прав, Я правду докажу, на Солнце не бывав. Кто видел простака из поваров такова, Который бы вертел очаг кругом жаркова?
	— «На противников системы Коперника»[3], 1761

Приписываемое

А математику уже затем учить следует, что она ум в порядок приводит. — Приписано Ломоносову в книге И. Я. Депмана «История арифметики» (М., 1959). С 1960-х гг. — текст школьных плакатов. Согласно Депману, это цитата из объяснительной записки Ломоносова к программе Сухопутного шляхетского кадетского корпуса, взятая «из одного дела архива <...> Главного управления военно-учебных заведений». Однако о такой записке Ломоносова ничего не известно.[4]

Александр Сумароков: Ходили ль на Парнас? Ломоносов: Ходил, да не видал там вас.[5] — реплики приписываются им по давней традиции

«Вдохновение» — это такая девка, которую всегда изнасиловать можно.

Цитаты о Ломоносове

	Физические качества: выдающейся крепости и силы почти атлетической. Например, борьба с тремя напавшими матросами, которых одолел и снял с них одежду... Образ жизни: простонародный. Умственные качества: жадный к знанию; исследователь, стремящийся к открытию нового. Моральные качества: неотёсанный, с подчинёнными и домашними строг. Стремление к превосходству, пренебрежение к равным.[6]
	— Якоб Штелин

	Бесстыдный родомонт, иль буйвол, слон, иль кит, Гора, полна мышей, о винной бочки вид!
	— Василий Тредиаковский (?), «Ответ Тред. на Л.», 1753

	Хоть глотку пьяную закрыл, отвисши зоб, Не во́зьмешь ли с собой ты бочку пива в гроб?
	— Василий Тредиаковский, «Хоть глотку пьяную закрыл…», 1750-е (?)

Сей муж был великого разума, высокого духа и глубокого учения. Сколь отменна была его охота к наукам и ко всем человечеству полезным знаниям, столь мужественно и вступил он в путь к достижению желаемого им предмета. <…> Бодрость и твёрдость его духа оказывались во всех его предприятиях <…>. Слог его был великолепен, чист, твёрд, громок и приятен. Предприимчивость сколь часто бывает в других пороком, столь многократно ему приобретала похвалу. <…> Нрав имел он весёлый, говорил коротко и остроумно и любил в разговорах употреблять острые шутки; к отечеству и друзьям своим был верен, покровительствовал упражняющихся во словесных науках и ободрял их; во обхождении был по большей части ласков, к искателям его милости щедр, но при всём том был горяч и вспыльчив.

— Николай Новиков, «Опыт исторического словаря о российских писателях», 1772

Логика научила его рассуждать; математика верные делать заключения и убеждаться единою очевидностию; метафизика преподала ему гадательные истины, ведущие часто к заблуждению; физика и химия, к коим, может быть, ради изящности силы воображения прилежал отлично, ввели его в жертвенник природы и открыли ему её таинства; металлургия и минералогия, яко последственницы предыдущих, привлекли на себя его внимание; и деятельно хотел Ломоносов познать правила, в оных науках руководствующие.

— Александр Радищев, «Путешествие из Петербурга в Москву», 1790

	Гений Ломоносова первый угадал поэтический лад нашего языка. Но Ломоносов, величайший поэт в жизни, поэтом-собственно, в теснейшем смысле сего слова, не был.
	— Николай Полевой, «Взгляд на русскую литературу 1838 и 1839 годов» (II), 1840

Что такое Ломоносов [в литературе], если рассмотреть его строго? Восторженный юноша, которого манит свет наук да поприще, ожидающее впереди. <…> Ломоносов стоит впереди наших поэтов, как вступленье впереди книги. Его поэзия — начинающийся рассвет. Она у него, подобно вспыхивающей зарнице, освещает не все, но только некоторые строфы. Сама Россия является у него только в общих географических очертаниях. Он как бы заботится только о том, чтобы набросать один очерк громадного государства, наметить точками и линиями его границы, предоставив другим наложить краски; он сам как бы первоначальный, пророческий набросок того, что впереди.

— Николай Гоголь, «В чём же наконец существо русской поэзии и в чём её особенность» («Выбранные места из переписки с друзьями» XXXI), 1846

Ломоносов оказал языку русскому заслуги бесценные; он его вновь создал, с него началась новая эра, и по его следам пошли все, кого можно читать; в сём важном отношении останется он до скончания века первым и несравненным. Но он был более учёный, профессор, ритор, филолог, нежели истинный поэт; для него поэзия была такая же наука, как математика или физика, и может быть, по его мнению, менее нужная, как роскошь, пусть и не лишняя, ибо служит к прославлению Великого Петра и Августейшей дщери Его, но впрочем, почти бесполезная. Изо всех его стихотворений одни «Оды» остались доныне в некотором уважении; но кто может без скуки прочесть ряд од однообразных? что нового найдёт в них иностранец, желающий своих земляков ознакомить с поэзиею русских? кто даже из наших, кроме занимающихся собственно словесностью, найдёт в нём для себя удовольствие или хоть препровождение времени? Будем благодарны Ломоносову, открывшему для поэтов сокровище родного языка, но перестанем его самого величать поэтом.

— Павел Катенин, «Воспоминания о Пушкине», 1852

	Этот человек — мой идеал; он тип славянского всеобъемлющего духа, которому, может быть, суждено внести гармонию, потерявшуюся в западном учёном мире. Этот человек знал всё, что знали в его веке: об истории, грамматике, химии, физике, металлургии, навигации, живописи, и пр., и пр. и в каждой сделал новое открытие, может, именно потому, что всё обнимал своим духом.[7][8]
	— Владимир Одоевский

...В лице Ломоносова русский народ свободно, гордо предъявлял миру свои права на самостоятельное участие в деле общечеловеческого просвещения; свободно, гордо выражает он законное внутреннее требование своего духа: возвести на степень всемирно-исторического значения свою народность, разработать для высшей сферы знания и искусства свои богатые таланты, деятельность которых ограничивалась до сих пор тесною сферою бытовой, односторонне национальной жизни. Ломоносов, являясь европейским учёным, никогда не переставал быть русским; он был им до мозгу костей, и напротив потому только и занял он такое видное место среди европейских учёных, то есть место самостоятельного деятеля в науке, что был как непосредственно, так и сознательно, вполне русским, что верил неколебимо и безгранично в права русской народности, что для него не подлежало сомнению, а было живым кровным убеждением, ...Что может собственных Платонов И быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать! <…> Личная энергия, внесённая Ломоносовым в его подвиг, принадлежала столько же его гению, сколько и его крестьянскому происхождению. Стремясь возвести до общечеловеческого значения тот тип, который скрывается в самом корне русского народного бытия, Ломоносов сам с ног до головы был запечатлен этим типом, сам был весь типичен в смысле русского народного человека. Ломоносов был человек вполне цельный; западное просвещение не подорвало его русской природы, не раскололо внутренней цельности его духа надвое; просвещение не было ему навязано насилием извне, как оно навязано было Петром русскому дворянству и вообще русскому обществу: он не был совращён или соблазнён в европейскую цивилизацию, — в нём просвещению не предшествовало отрицание своего народного. Это была совершенно свежая, нетронутая природа русского крестьянина, самого чистого северного закала, по собственному свободному произволению духа взыскавшая высшего просвещения. Поэтому его дело было не отвлечённое, а живое, реальное.

— Иван Аксаков, «По случаю юбилея Ломоносова», 1865

Он был первым русским, который с полным правом мог стоять наряду с современными ему европейскими учеными по многочисленности, разнообразию и самобытности научных трудов по физике, химии, металлургии, механике и др. Первоклассные ученые XVIII в., как Эйлер, Вольф и др., отдавали справедливость таланту и трудам Ломоносова. Современные нам русские учёные находят у Ломоносова блестящие мысли по естествознанию, опередившие свой век. Но Ломоносов по условиям времени не мог вполне отдаться науке и был преимущественно замечательным популяризатором естествознания. Главная заслуга Ломоносова состоит в обработке русского литературного языка; в этом смысле он был «отцом новой русской литературы».

— Пётр Владимиров, статья в ЭСБЕ, 1896

	Как поэт Ломоносов имеет громадное значение. Но в науке это трагическая фигура. При феноменальной одаренности он совсем не знал математики — в Германии учился не у тех профессоров. В итоге его работы не оказали влияния на мировую науку. Но в России он очень много сделал как организатор науки и образования.[9]
	— Владимир Захаров, интервью, 2003

1820-е

Подобно северному сиянию с берегов Ледовитого моря, гений Ломоносова озарил полночь. Он пробился сквозь препоны обстоятельств, учился и научал, собирал, отыскивал в прахе старины материалы для русского слова, созидал, творил — и целым веком двинул вперёд словесность нашу. <…> Дряхлевший слог наш оюнел под пером Ломоносова. Правда, он занял у своих учителей, немцев, какое-то единообразие в расположении и обилие в рассказе; но величие мыслей и роскошь картин искупают сии малые пятна в таланте поэта, создавшего язык лирический. <…> юный Ломоносов парил лебедем…

— Александр Бестужев, «Взгляд на старую и новую словесность в России», декабрь 1822

	Ломоносов, как гений, не подражал никому рабски и, как писатель, чувствующий прямое достоинство законодателя словесности, не вверялся слепо своему гению; он у всякого брал лучшее: потому-то, может быть, в одах мы и превосходим почти все другие народы европейские!
	— Михаил Дмитриев, «Второй разговор между Классиком и Издателем „Бахчисарайского фонтана“», март 1824

… Ломоносов в ходе од своих подражал древним <…>. Прибегнем к сравнению нашего поэта в сём отношении с одним из древних и укажем на некоторые черты сходства. 1) В современных Ломоносову немецких стихотворцах мы не видим сих пламенных, величественных вступлений; у Пиндара — они обыкновенны. 2) У Пиндара за вступлением почти всегда следует воззвание к Фебу, к Музе и т. под.; что греческий лирик делал, может быть, по требованию религии, <…> то употреблял обыкновенно и Ломоносов, вероятно, из одного подражания. 3) Ломоносов любил начинать свои оды сравнениями и ими же возвышать своих героев; Пиндар изобилует сравнениями. 4) Ломоносов употреблял переходы и отступления, совершенно неожиданные, даже иногда заметно искусственные; Пиндар обладал сим же достоинством и сим же недостатком. 5) Ломоносов, не находя пищи своему воображению в происшествиях обыкновенных, которые иногда принужден был воспевать по необходимости, прибегал к искусству того же Пиндара: прославлял прежние подвиги своего героя, воспоминал его предков. <…> Наконец, 6) сие соединение спокойно-величественного парения с пламенными по временам порывами есть весьма близкое сходство с теми же свойствами Пиндара. — Не доказывают ли сии соотношения, что Ломоносов в ходе од своих подражал точно древним? — Мы не находим подобного не только у современного Ломоносову Гюнтера, но ни у Рамлера, жившего позже, ни у самого пламенного Клопштока! Но, приближаясь к Пиндару в расположении, Ломоносов не подражал ему в наружной форме. <…> некоторые его оды по наружной форме своей составлены совершенно по образцу Руссо.

— Михаил Дмитриев, «Возражения на разбор „Второго разговора“», апрель 1824

Соединяя необыкновенную силу воли с необыкновенною силою понятия, Ломоносов обнял все отрасли просвещения. Жажда науки была сильнейшею страстью сей души, исполненной страстей. Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец, он всё испытал и всё проник: первый углубляется в историю отечества, утверждает правила общественного языка его, даёт законы и образцы классического красноречия, с несчастным Рихманом предугадывает открытие Франклина, учреждает фабрику, сам сооружает махины, дарит художественные мозаические произведения, и наконец открывает нам истинные источники нашего поэтического языка.

— Александр Пушкин, «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова», 1825

1830-е

	Ещё при самом рассвете нового государственного бытия, на девственном ещё небосклоне поэтического нашего мира, возгорелось дивное и великое светило, коего лучезарным сиянием не налюбоваться в сытость и позднейшему потомству Мы разумеем великого нашего Ломоносова, который по всей справедливости может быть назван Петром Великим нашей поэзии.
	— Николай Надеждин, «О настоящем злоупотреблении и искажении романтической поэзии», январь 1830

	… мы прошлый век <…> Ломоносова хвалили все… и никто не читал!..
	— Александр Бестужев, «Клятва при Гробе Господнем» Н. Полевого, 1833

Ломоносов был великий человек. Между Петром I и Екатериною II он один является самобытным сподвижником просвещения. Он создал первый университет. Он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом. Но в сём университете профессор поэзии и элоквенции не что иное, как исправный чиновник, и не поэт, вдохновенный свыше, не оратор, мощно увлекающий. Однообразные и стеснительные формы, в кои отливал он свои мысли, дают его прозе ход утомительный и тяжёлый. Эта схоластическая величавость, полуславенская, полулатинская, сделалась было необходимостию: к счастию, Карамзин освободил язык от чуждого ига и возвратил ему свободу, обратив его к живым источникам народного слова. В Ломоносове нет ни чувства, ни воображения. Оды его, писанные по образцу тогдашних немецких стихотворцев, давно уже забытых в самой Германии, утомительны и надуты. Его влияние на словесность было вредное и до сих пор в ней отзывается. Высокопарность, изысканность, отвращение от простоты и точности, отсутствие всякой народности и оригинальности — вот следы, оставленные Ломоносовым. Ломоносов сам не дорожил своею поэзией и гораздо более заботился о своих химических опытах, нежели о должностных одах на высокоторжественный день тезоименитства и проч. С каким презрением говорит он о Сумарокове, страстном к своему искусству…

— Александр Пушкин, «Путешествие из Москвы в Петербург», 1834

Ломоносов не был преобразователем языка, ибо не ввел в него ничего нового. Ломоносов примирил только враждебные стихии, раздиравшие русское слово, предписал им условные соглашения, взаимные пособия и уступки и таким образом дал хаосу стройную целость, образовал в нём искусственное единство, выработал правильную физиономию. Он прошёл сам через все ярусы тогдашнего вавилонского столпотворения; во всё всматривался, всё изведал. Его первое призвание возбудилось церковнославянскими книгами; потом засадили его за латинь, наконец послали в Германию — в эту хлябь нового потопа, заливавшего русское слово. Имея больше ума, чем энтузиазма, сын холодного Севера, представитель русского бесстрастного здравомыслия, он не увлёкся ничем, не привязался ни к чему исключительно; из него вышел эклектик в полном смысле слова. <…> Одним словом: любитель мозаической работы, он слепил из русского языка мозаику, и эта мозаика вышла блестящая, великолепная! Честь и слава подвигу великого мужа! Его бесценная заслуга та, что он первый дал русскому слову правильную, благоустроенную форму, не покоренную исключительно никакому чуждому влиянию, первый показал, что русский язык способен к образованию самостоятельному, независимому… Но тем не менее должно признаться, что созданная им форма не была чисто народная, русская, что слово его всё ещё было слово искусственное, книжное, слишком уединенное, слишком возвышенное над живой народной речью! И вот почему оно не имело живого влияния, не утвердилось в народе, не обратилось в сок и кровь литературной жизни. <…> Он не начинает собой нового литературного периода, а заключает тот, к которому принадлежит, которого был единственным, великолепным светилом. <…> Мягкость и нежность были главные черты, коих недоставало риторическому слову Ломоносова; разумеется, в его последователях этот недостаток отражался гораздо резче, ибо не выкупался другими достоинствами…

— Николай Надеждин, «Европеизм и народность, в отношении к русской словесности», январь 1836

Народный наш стих измеряется предпочтительно ударениями или целыми рифмическими периодами, обозначенными всегда полною цезурой. <…> Великий гений Ломоносова своею реформою, бессознательно возвратил нашу версификацию к той же самой родной музыке, которая господствует в нашем народном стихосложении; по, по ошибке ума, заключил начала этой реформы в неверные понятия, и тем вовлёк последующих теоретиков в заблуждение, получившее важность школьного догмата.[10]

— Николай Надеждин, «Версификация»

Виссарион Белинский

С Ломоносовым сбылось то же, что с Петром. Прельщённый блеском иноземного просвещения, он закрыл глаза для родного. Правда, он выучил в детстве наизусть варварские вирши Симеона Полоцкого, но оставил без внимания народные песни и сказки. Он как будто и не слыхал о них. Замечаете ли вы в его сочинениях хотя слабые следы влияния летописей и вообще народных преданий земли русской? Нет — ничего этого не бывало. Говорят, что он глубоко постиг свойства языка русского! Не спорю — его «Грамматика» дивное, великое дело. Но для чего же он пялил и корчил русский язык на образец латинского и немецкого? <…> Но стихотворения Ломоносова носят на себе отпечаток гения. Правда, <…> он всегда держал свою энергическую фантазию в крепкой узде холодного ума и не давал ей слишком разыгрываться. <…> От этого-то его стихотворения имеют характер ораторский, от этого-то сквозь призму их радужных цветов часто виден сухой остов силлогизма. Это происходило от системы, а отнюдь не от недостатка поэтического гения. Система и рабская подражательность заставила его написать прозаическое «Письмо о пользе стекла», две холодные и надутые трагедии и, наконец, эту неуклюжую «Петриаду», которая была самым жалким заблуждением его мощного гения. Он был рождён лириком, и звуки его лиры там, где он не стеснял себя системою, были стройны, высоки и величественны… <…> Литература наша, без всякого сомнения, началась в 1739 году, когда Ломоносов прислал из-за границы свою первую оду «На взятие Хотина». <…> «Слово о полку Игоревом», «Сказание о донском побоище» <…> и другие исторические памятники, народные песни и схоластическое духовное красноречие имеют точно такое же отношение к нашей словесности, как и памятники допотопной литературы, если бы они были открыты, к санскритской, греческой или латинской литературе.

— «Литературные мечтания», ноябрь 1834

	Литература наша началась веком схоластицизма, потому что направление её великого основателя было не столько художественное, сколько учёное, которое отразилось и на его поэзии вследствие его ложных понятий об искусстве. Сильный авторитет его бездарных последователей, из коих главнейшими были Сумароков и Херасков, поддержал и продолжил это направление.
	— «О русской повести и повестях г. Гоголя («Арабески» и «Миргород»)», сентябрь 1835

Европа едва знала о его существовании, отечество знало, и то в лице немногих, только имя Ломоносова, но не понимало идеи, значения этого имени. И теперь, когда уже наступило время беспристрастного суждения об этом человеке, многие ли понимают всю огромность его гения, многие ли даже уважают его по сознанию, по убеждению, а не по привычке, не по урокам школы, врезавшимся в памяти, не по нелепым возгласам педантов, прожужжавшим уши всему читающему миру?.. <…> Где дела его? — Нигде, если хотите! — Но, спросим мы, в свою очередь, что сделал Пётр Великий, где дела его? — И на поверку выйдет опять-таки ничто и нигде!.. В самом деле, разве нынешний Петербург — его Петербург, нынешняя Россия — его Россия?.. Так, не его, не та, совсем другая; но без него она не была бы такою, какою мы её видим… <…> Дать ход идее, пробудить жизнь в автомате — великое дело, на которое <…> нужен гений <…>. Учёный, поэт и литератор, не по случаю, а по призданию, он преодолел тысячи препятствий и во всю жизнь остался человеком, учёным тружеником, а не сделался, когда улыбнулось ему мирское счастие, вельможею, знатным барином… <…> Один без средств, без способов, находит всё сам, борется на каждом шагу <…>. Потом, один с пустыми вспоможениями, с малым достатком, проводит всю жизнь в укромной тиши кабинета, <…> трудится над полем глухим, заросшим, к которому от века не прикасалась нога человеческая, и творит из ничего <…>. Доселе у нас не было биографии Ломоносова, все известия о его жизни являлись в разбросанных отрывках, там и сям. <…> Настоящей биографии Ломоносова не может и быть, потому что этот необыкновенный человек не оставил по себе никаких записок, современники его тоже не позаботились об этом. Да и как требовать от них этого: они смотрели на Ломоносова <…> как на беспокойную и опасную для общественного благосостояния голову: посредственность ничем так жестоко не оскорбляется, как истинным превосходством, и во всякого рода превосходстве видит буйство и зажигательство…

— «Михаил Васильевич Ломоносов. Сочинение Ксенофонта Полевого», апрель 1836

	Басне особенно посчастливилось на святой Руси. Отец русской литературы, сам Ломоносов, низошёл с своего лирико-эпико-драматического котурна (прозаически называемого теперь ходулями), чтобы написать басенку — «Волк в пастушьей одежде».
	— «Басни Ивана Крылова. <…> Сороковая тысяча», 14 мая 1840

Нам скажут, что Россия, приобщившись жизни европейской, приобщилась и её интересам. Прекрасно; но эти интересы нельзя было перевезти с товарами из-за границы; их надо было развить из своей жизни, а России было не до того: она хлопотала, как и следовало, об усвоении себе не содержания, а пока только форм европейской жизни. Поэтому удивительно ли, что в поэзии Ломоносова нет никакой поэзии, потому что нет никакого общечеловеческого (в народной форме) содержания? Удивительно ли, что народ остался к ней равнодушен и доселе не знает о её существовании? <…> Ломоносов — великий характер (качество, не обогащающее нашей литературы!), автор нескольких учёных сочинений, имеющих теперь историческое достоинство;..

— «Русская литература в 1841 году», декабрь

	Ломоносов был в естественных науках великим учёным своего времени, а по части истории он был равен ослу Тредьяковскому: явно, что область истории была вне его натуры.
	— письмо В. П. Боткину 17 февраля 1847

	Почти до времён Екатерины Ломоносов один составлял всю русскую литературу.
	— рецензия на «Столетие России» Н. А. Полевого, октябрь 1845

… до Пушкина всё движение русской литературы заключалось в стремлении, хотя и бессознательном, освободиться от влияния Ломоносова и сблизиться с жизнию, с действительностию, следовательно, сделаться самобытною, национальною, русскою. Если в произведениях Хераскова и Петрова, так незаслуженно превознесённых современниками, нельзя увидеть ни малейшего прогресса в этом отношении, — зато прогресс есть уже в Сумарокове, писателе без гения, без вкуса, почти без таланта, но на которого современники смотрели, как на соперника Ломоносова. <…> Ломоносов нисколько не был ритором по его натуре: для этого он был слишком велик; но его сделали ритором не от него зависевшие обстоятельства. <…> В его учёных сочинениях <…> нет реторики, хотя они и писаны длинными периодами по латино-немецкой конструкции; <…> но его стихотворные произведения и похвальные речи преисполнены реторики. Отчего же это? Оттого, что для учёных своих сочинений у него было готовое содержание, которое добыл он себе наукою и трудом в немецкой земле и которого ему не нужно было дожидаться или допрашиваться у своего отечества. <…> Содержания же для своей поэзии он не мог найти в общественной жизни своего отечества, потому что тут не было не только сознания, но и стремления к нему, стало быть, не было никаких умственных и нравственных интересов; следовательно, он должен был взять для своей поэзии совершенно чуждое, но зато готовое содержание, выражая в своих стихах чувства, понятия и идеи, выработанные не нами, не нашею жизнию и не на нашей почве. Это значило сделаться ритором поневоле, потому что понятия чуждой жизни, выдаваемые за понятия своей жизни, всегда — реторика. <…> в отношении <…> всего народа русского теперь сделались чистою реторикою все понятия, определения и слова допетровского русского быта, — и если бы военные и гражданские чины наши были переименованы в стратигов, бояр, стольников и т. п., — простой народ тут ровно ничего бы не понял. То же самое благодаря Ломоносову совершилось и в литературном мире: все подделки под народность теперь отзываются простонародностию, т. е. пошлостию, и все попытки в этом роде самых даровитых писателей отзываются реторикою. <…> Писатели, в которых выразилось прогрессивное движение через освобождение литературы русской от ломоносовского влияния, нисколько не думали об этом; это делалось у них бессознательно; за них работал дух времени, которого они были органами. Они высоко уважали Ломоносова как поэта, благоговели перед его гением, старались подражать ему, — и всё-таки всё больше и больше отходили от него. <…> Если бы Ломоносов <…> обратился к источникам нашей народной поэзии — к «Слову о полку Игоревом», к русским сказкам, <…> к народным песням и, вдохновленный, проникнутый ими, на их чисто народном основании, решился бы построить здание новой русской литературы: что бы тогда вышло? <…> из этого ровно ничего не вышло бы. Однообразные формы нашей бедной народной поэзии были достаточны для выражения ограниченного содержания племенной, естественной, непосредственной, полупатриархальной жизни старой Руси; но новое содержание не шло к ним, не улегалось в них; для него необходимы были и новые формы. Тогда спасение наше зависело не от народности, а от европеизма;..

— «Взгляд на русскую литературу 1846 года», декабрь

XX век

Впервые проект Ломоносова стал известен только в 1847 г., когда он был издан Географическим Департаментом Морского Министерства, благодаря стараниям Ал. Соколова, который заинтересовался рукописью и напечатал несколько статей, посвященных идее Ломоносова и экспедиции Чичагова. Таким образом, русское общество только через 82 года после смерти Ломоносова могло ознакомиться с его сочинением о Ледовитом океане и узнать настоящую причину отправления первой русской полярной экспедиции. Неудача экспедиции Чичагова надолго отвадила русских людей от проникновения в Ледовитый океан, как по направлению к полюсу, так и в обход северных берегов Сибири. Последующие плавания в первой половине XIX века Литке и сведения, собранные на Колымском побережье лейтенантом Врангелем и на Новой Земле академиком Бэром, только подтвердили мнение о непроходимости Ледовитого океана и Карского моря и о невозможности морского пути в Сибирь и к Тихому океану.[11]

— Дмитрий Анучин, «География XVIII века и Ломоносов», 1912

… художественная проза с самого начала новой русской литературы в звуковом отношении организуется не менее заботливо, чем стих. Она развивается у Ломоносова под влиянием теории красноречия, с применением правил ораторского ритма и эвфонии <…>. Но звуковые особенности прозы Ломоносова и Карамзина, будучи ощутительными для их современников, теряют свою ощутимость с течением времени; к явлениям окончаний известных ритмических разделов в их прозе (клаузулам) мы склонны относиться скорее как к явлениям синтактико-семантическим, нежели к звуковым, а явления эвфонии в их прозе учитываются нами с трудом.

— Юрий Тынянов, «О композиции «Евгения Онегина», 1922 [1974]

	Многие великолепные оды Ломоносова написаны не столько во славу русских цариц, сколько во славу державнейшей из повелительниц — науки. Ломоносов первый указал дорогу к научной поэзии, к синтезу науки и литературы. Недаром он был создателем не только русского литературного языка, но и языка русской науки.[12][13]
	— М. Ильин, «Рассказ о науке», 1950

Шуточки <Ломоносов> шутил негоразды: как-то в праздник, в базарный день, выполз он из-под церкви на площадь, накрывшись гробовою крышкой… Народишко в реку начал бросаться… <...> Вольф писал: «Я любил видеть в лектории этот высокий лоб, этот взгляд, сияющий разумом. Но, ах! Как часто этот лоб украшается зловещею шишкой и фонарь под глазом светит ярче «сияния ума»... Царственный друг мой, император Петр Первый, успокаивая мою тревогу относительно количества вина, употребляемого его величеством зараз, говорил: «Пьян да умен — два угодья в нем!»[14]

— Борис Шергин, «Слово о Ломоносове», 1950-е

Ум веселится, вспоминая Ломоносова. Радуется мысль, соглядая его жизнь и дела. Любо говорить о Ломоносове, и если я скажу звягливо и рогато, ты расскажи чиновно, с церемонией. Кого любишь, о том думаешь, за тем и ходишь глазами ума… Вижу Михайлушку Ломоносова юнгой-зуйком на отцовском судне… Двинская губа только что располонилась ото льда. Промысловые лодьи идут в море. Многопарусная «Чайка» Ломоносовых обгоняет всех. Михайло стоит на корме и дразнит лодейщиков, протягивает им конец корабельного каната ― нате, мол, на буксир возьму. Лодейщики ругаются, а Михайло шапкой машет: «До свиданья, дожидаться недосуг!» Пока жива была маменька-потаковщица, со слезами покидал родной дом. С годами «маменькин запазушник» втянулся в морскую жизнь. Его уму, острому, живому, пытливому, все вокруг казалось чудным и дивным. Сколько спит, столько молчит. ― Татка, у солнца свет самородный? ― На солнце риза царская и корона. То и светит. ― А звезды? Маменька сказывала: лампады ангельские… ― Ну да!

— Борис Шергин, «Слово о Ломоносове», 1960

... Мы приходим к заключению об ошибочности некоторых широко распространенных мнений. Неправильными оказываются, во-первых, утверждения, будто всеобщий закон сохранения материи и движения, впервые четко сформулированный Ломоносовым, был им выведен на основании опытов с прокаливанием металлов или подвергался им проверке при помощи этих опытов. Всеобщий закон сформулирован Ломоносовым на основе общефилософских материалистических соображений, никогда не подвергался им сомнению или проверке, а напротив, служил ему твердой исходной позицией во всех исследованиях на всем протяжении его жизни. Неправильным оказывается, во-вторых, и часто высказываемое утверждение, будто Ломоносов на основании своих опытов с прокаливанием металлов открыл или доказал закон сохранения гравитационной массы при химических реакциях. Такого закона Ломоносов вообще никогда не доказывал, нигде не формулировал и даже не упоминал. Да это и понятно, поскольку физические воззрения Ломоносова на природу тяготения (принципиально отличные от ньютоновской теории дальнодействия) неизбежно приводили его к полному отрицанию постоянства гравитационной массы.[15] — опровержение мифов о Ломоносове

— Яков Дорфман

Мне хотелось бы сейчас остановиться на одном из противоречий в жизни Ломоносова, которое хотя и хорошо известно, но пока ещё не получило должного объяснения. Я думаю, что оно актуально для нас и сейчас. Не раз Ломоносов говорил, что... основное свое призвание он видит в научной работе, в физике и химии. Казалось бы, что научная работа по химии и физике должна была бы быть его основной деятельностью, поскольку с самого начала своего пребывания в Академии наук с 1741 года он занимал место адъюнкта по физике, а через четыре года был назначен профессором химии. Естественно предположить, что при этих условиях гений Ломоносова должен был оставить крупнейший след как в отечественной, так и в мировой науке. Но мы знаем, что этого не произошло, и это неоднократно вызывало недоумение многих изучавших историю науки. Академик П. И. Вальден в своей речи, произнесенной в Академии наук на юбилее Ломоносова в 1911 году, подробно останавливается на этом вопросе, он указывает на «трагизм в участи научных трудов Ломоносова, не оставивших видимых следов в химии и физике»... Но если на Западе почти не знали научных работ Ломоносова как физика и химика, то и у нас они оставались или неизвестными, или забытыми до самого недавнего времени. <…> Даже современниками Ломоносов был признан большим учёным. Но характерно, что никто из окружающих не могли описать, что же действительно сделал в науке Ломоносов, за что его надо считать великим ученым. <…> Всё это ещё больше заставляет нас недоумевать: как могло случиться, что вся эта научная деятельность Ломоносова прошла так бесследно не только за границей, но и у нас?[16] — речь на сессии Отделения физико-математических наук АН СССР, посвященной 250-летию со дня рождения М. В. Ломоносова

— Пётр Капица, «Ломоносов и мировая наука», 1961

См. также

• «Российская грамматика» (1755)

Источники

1. ↑ М.В. Ломоносов. Полное собрание сочинений: в 11 томах. Том 11. Письма. Переводы. Стихотворения. Указатели. — Л.: Наука, 1984.
2. ↑ Томашевский Б. В. Примечания // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 10 томах. Т. 8. — 2-е изд., доп. — М.: Академия наук СССР, 1958.
3. ↑ Русская эпиграмма / составление, предисловие и примечания В. Васильева. — М.: Художественная литература, 1990. — Серия «Классики и современники». — С. 74.
4. ↑ Большой словарь цитат и крылатых выражений / составитель К. В. Душенко. — М.: Эксмо, 2011.
5. ↑ Русская эпиграмма. — М.: Художественная литература, 1990. — С. 303, 362.
6. ↑ Ломоносов. — М.: Де Агостини, 2009. — Т. 99. — С. 26. — (100 человек, которые изменили ход истории).
7. ↑ Грот Я. К. Переписка с П. А. Плетневым, т. 3. — СПб., 1896. — С. 775.
8. ↑ В. И. Сахаров. Движущая эстетика В. Ф. Одоевского // В. Ф. Одоевский. О литературе и искусстве / сост. В. И. Сахаров. — М.: Современник, 1982. — Серия: Библиотека «Любителям Российской словесности». Из литературного наследия. — С. 5.
9. ↑ Владимир Захаров. Медаль Дирака // Известия. — 2003. — 10 сентября.
10. ↑ Энциклопедический лексикон. Т. IX. — СПб., 1837. — С. 511-5.
11. ↑ Анучин Д. Н. Географические работы. — М.: Государственное издательство географической литературы, 1959.
12. ↑ О детской литературе. — М.—Л.: Детгиз, 1950. — С. 290-1.
13. ↑ Евг. Брандис. Жюль Верн. Жизнь и творчество. Изд. 2-е, испр. и доп. — Л.: Гос. изд-во детской литературы Министерства просвещения РСФСР, 1963. — С. 119.
14. ↑ Борис Шергин. Повести и рассказы. — Л.: Лениздат, 1987 г.
15. ↑ Дорфман Я. Г. Закон сохранения массы при химических реакциях и физические воззрения Ломоносова // Ломоносов М.В. Сборник статей и материалов. — М.-Л.: Издательство АН СССР, 1961. — Т. 5. — С. 182-193.
16. ↑ Успехи физических наук. — 1965. — Т. 87. — С. 155–168.

Ссылки

• Собрание сочинений на Lib.Ru/Классика
• Электронное научное издание «Ломоносов» // Фундаментальная Электронная Библиотека
• Отдел о Ломоносове на сайте niv.ru (Наука. Искусство. Величие)