Восприятие Александра Пушкина обществом

Здесь представлены наиболее обобщающие цитаты о восприятии обществом Александра Сергеевича Пушкина, преимущественно его творчества.

XIX век

Нельзя сказать, чтобы подписка на памятник шла очень блистательно и быстро. Наши журналы, кроме нескольких веских слов, сказанных «Московскими Ведомостями», встретили это дело глухим молчанием; они не нашли здесь повода поговорить о Пушкине, не сочли возможным сделать из этого самый крошечный современный вопрос, и хоть на минуту отвлечь внимание читателей от более важных предметов. <…> общее равнодушие к Пушкину, <…> зачем же нам новые труды о Пушкине, когда и старые составляют для большинства публики совершенную новость?

— Фёдор Достоевский, рецензия на «А. С. Пушкин. — Материалы для его биографии и оценки произведений» П. В. Анненкова, 1873

Вообще становой пристав, собирающий пожертвования на памятник Пушкину <…> среди купцов и крестьян, не имеющих никакого понятия о Пушкине, это — такая комедия, которую едва ли где-нибудь встретишь, кроме российского государства.[1][К 1]

Над Пушкиным всё ещё тяготеет критика Писарева <…>. Люди, казалось бы, прямо противоположного ему направления, <…> на самом деле применяют к своему кумиру — Пушкину — приём писаревской критики, только с другого конца и гораздо более нелепым образом. Писарев отрицал Пушкина потому, что тот не был социальным и политическим реформатором. Требование было неосновательно, но факт был совершенно верен. <…> Теперешние обожатели Пушкина, не покидая дурного критического метода — произвольных требований и случайных критериев, рассуждают так: Пушкин — великий человек, а так как наш критерий истинного величия дан в философии Ницше и требует от великого человека быть учителем жизнерадостной мудрости язычества, <…> то Пушкин и был таким учителем мудрости, <…> за что и пострадал от косной и низменной толпы. <…> Ведь Пушкин в действительности так же мало воплощал ницшеанскую теорию, как и практический радикализм. Но Писарев, подводя Пушкина под мерку радикальных тенденций, ясно видел и откровенно объявлял, что он под неё не подходит, тогда как новейшие панегиристы пушкинской поэзии, прикидывая к этому здоровому, широкому и вольному творчеству ломаный аршин ницшеанского психопатизма, настолько слепы, что уверяют себя и других в полной успешности такого измерения. <…> Мы можем преклоняться перед трудолюбием и искусством муравьёв или восхищаться красотою павлиньего хвоста, но нельзя на этом основании бранить жаворонка за то, что он не строит муравейника, и ещё менее позволительно с восторгом восклицать: какой великолепный павлиний хвост у этого жаворонка!

— Владимир Соловьёв, «Судьба Пушкина», 1897

1820-е

	Сильное действие поэзии Пушкина на современников доказывает, что истинное дарование и очаровательно, и недостижимо для других, неравных силами. <…> Едва ли кто из русских поэтов был так обласкан нашими книгопродавцами, как А. С. Пушкин, а они знают, что идёт скорее с рук. Песни Пушкина сделались народными: в деревнях поют его «Чёрную шаль».
	— Николай Полевой, «Обозрение русской литературы в 1824 году», январь 1825

Теперь читающая публика наша соединяет самые приятные надежды с пребыванием А. Пушкина в стане кавказских войск и вопрошает: чем любимый поэт наш, свидетель кровавых битв, подарит нас из стана военного?[3][4][К 2]

Многие почитатели его музы надеются, что он обогатит нашу словесность каким-нибудь произведением, вдохновенным под тенью военных шатров, в виду неприступных гор и твердынь, на которых мощная рука Эриванского героя водрузила русские знамёна.[5][4][К 3]

1830-е

Сказав, что мелкие стихотворения Пушкина в настоящее время не возбуждают восторга, как бывало то прежде, мы, кажется, повторим известное всякому наблюдателю словесности русской. Ещё более: стихотворения сии ныне встречает холодность, и слава Богу, когда дело оканчивается одним равнодушием! Так нет! в публике нашей заметна ещё какая-то неприязнь к ним, какое-то желание унижать произведения поэта, прежде столь любимого, недавнего идола всей русской молодёжи и лучшего гостя русских журналов. <…> Публика выражает своею холодностью к Пушкину только то, что он уже не сообразен с её требованиями. Она никогда не говорит как и почему; она представляет вам событие; рассматривайте и догадывайтесь сами».[6][7]

— «„Стихотворения Александра Пушкина“. Третья часть»

… горсть людей, у нас читающих, <…> так ещё малочисленна, так маловнимательна к авторам, ею читаемым, что у ней не может образоваться различных мнений и, следовательно, суждений о писателе. Нет, она с плеча, одним махом, по двум, трём пиэсам составляет своё мнение об сочинителе; и после что хотите делайте, вы не собьёте её с этого понятия, или, что ещё хуже, если будете усиливаться, сами проиграете непременно… Бесспорно, что несравненный, единственный современный талант Пушкина сделался известен у нас первыми произведениями его юности, хотя, быть может, и не всегда отчётистыми, но всегда горячими, пылкими, истинно поэтическими. Первое впечатление решило славу его <…>. Каждый стих его, каждое слово ловили, записывали, выучивали и всюду думали видеть тень или блеск того же характера пылкой, стремительной юности, по произведениям которой составили о нём понятие. Но поэт как Пушкин не мог оставаться в зависимости даже и от общественного мнения: он шёл своим путём, и чем сильнее, самобытнее, выше развивался талант его, тем далее последующие его произведения расходились с тем первым впечатлением, которое так шумно, так торжественно сделал он, ещё незнаемый, из садов Лицея![8][9]:с.48

— вероятно, Николай Надеждин, «„Новоселье“. Часть вторая»

— Вот уже четвёртое столетие, как я правлю должность главного чёрта журналистики <…>. Ах, с какими людьми приходится иметь дело! Вот и нынче провёл весь вечер в одном газетном вертепе, где курили и клеветали хуже, чем в аду. Я завернул туда, чтоб помочь состряпать маленький журнальный грешок: в нашем городе есть одна упавшая репутация, которая издаст новую книгу; решено было поднять её и поставить на ноги. Собралось человек тридцать её приятелей, все из литераторов. Когда я пришёл туда, они миром подымали её с земли, за уши, за руки, за ноги. Я присоединился к ним и взял её за нос. Мы дружно напрягли все силы; пыхтели, охали, мучились и ничего не сделали. Мы подложили колья и кольями хотели поднять её. Ни с места! Ну, любезнейший! ты не можешь себе представить, что значит упавшая литературная репутация.[К 4]

— Осип Сенковский, «Записки домового», 1835

	Солнце нашей поэзии закатилось! <…> всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава!..[11][9]:с.209
	— Владимир Одоевский, некролог

	Смирдин сказывал, что со дня кончины его продал он уже на 40 тыс. его сочинений.[12][13]
	— Александр Тургенев, письмо Н. И. Тургеневу 31 января (12 февраля) 1837

Россия вам поверила Пушкина, единственное своё вдохновение, редкое и случайное, вы и того не умели уберечь. Жизнь ваша греховная довела путём страстей его до гроба. Нет, у вас не место Поэзии: у вас могут быть паровые повозки, книгопечатные станки, паровые канцелярии, толстые книжки «Библиотеки», но Дух не может витать у вас: у вас слишком мир господствует и вытесняет всё, что не его.[14][9]:с.511

— Василий Андросов, письмо А. А. Краевскому 3 февраля 1837

	Мы привыкли считать эту славную жизнь неотъемлемым, бессмертным достоянием русской литературы; мы никогда не думали, мы не постигали возможности лишиться нашего незабвенного…[15][9]:с.213
	— Николай Тройницкий[К 5], «Все петербургские газеты извещают о незаменимой утрате…»

Всегда любопытно знать особу того, кто ослепляет нас необыкновенным подвигом, и мы любим видеть портрет славного писателя, знать его отношения, его домашнюю жизнь… Рассказ о самом Пушкине ещё больше подстрекнул внимание публики: это был юноша, едва вышедший из Царскосельского лицея, остроумный, блестящий в обществе и уже странствовавший на берегах Прута и Дуная, вблизи могилы Овидия… Жадная к новым впечатлениям юность сбирала все мимолётные, отдельные стихотворения, писанные Пушкиным в это время, и в каждом из них находила блеск поэтический и какую-нибудь новую мысль, выраженную превосходно. <…> Надобно признаться, что мелкие стихотворения Пушкина этого времени едва ли будут долговечны; вероятно, он и сам после не дорожил ими; но они восхищали современников, переписывались, перечитывались, твердились наизусть…[16][9]

— Ксенофонт Полевой, «Александр Сергеевич Пушкин»

… поэт, которого характеристику, равно как и его произведения, долго будут изучать поклонники искусства <…>. В истории нашей литературы нет примера, кто бы <…> сделался более властительным во всех классах читателей, не низводя достоинства призвания его. Имя его, как поэта, произносилось во всех концах обширной России. Явление каждого нового его сочинения пробуждало любопытство и участие людей, самых незаботливых о словесности. Даже иностранцы, для которых русские звуки ещё невнятны, внесли его имя в список знаменитых людей. <…> Литература наша с его именем соединяла все свои блестящие надежды.

— Пётр Плетнёв, «О литературных утратах», март 1838

Пушкин! — произнесите это имя в кругу художников, постигающих всё величие искусства, в толпе простолюдинов, в толпе людей, которые никогда его сами не читали, но слышали его стихи от других — и это имя везде произведёт какое-то электрическое потрясение. <…> Много писали о Пушкине, но ещё больше читали его; много желчи слабоумие, и легкомыслие, и коварство примешивали в сосуд его славы — но обратитесь к кому б то ни было — одно имя Пушкина, и произведён ряд высоких ощущений, в которых не одно чувство народной гордости, но и чувство поэзии; спросите того же самого человека отдать вам отчёт в действии, производимом на вас его произведениями, он в ответ вам скажет лишь одно слово: «прекрасно!» — слово глубокое, когда вылетает из глубины сердца.

— Владимир Одоевский, <Пушкин>, 1838 или 1839

Виссарион Белинский

	Подобно Карамзину, Пушкин был встречен громкими рукоплесканиями и свистом, которые только недавно перестали его преследовать. Ни один поэт на Руси не пользовался такою народностию, такою славою при жизни, и ни один не был так жестоко оскорбляем. И кем же? Людьми, которые сперва пресмыкались пред ним во прахе, а потом кричали: chute complète!
	— «Литературные мечтания», декабрь 1834

	Всякий образованный русский должен иметь у себя всего Пушкина: иначе он и не образованный и не русский.
	— рецензия на «Сочинения Александра Пушкина» [тома I—III], апрель 1838

	Великий, неужели безвременная смерть твоя непременно нужна была для того, чтобы разгадали, кто был ты?
	— рецензия на «Сто русских литераторов», февраль 1839

Помните ли вы то время нашей литературы, когда она казалась такою живою, разнообразною, пёстрою, богатою, — когда не было конца литературным новостям, не было конца изумлению и наслаждению читателя? <…> Тогда явился исполин нашей поэзии, <…> Пушкин. Каждое его новое стихотворение <…> расшевеливало все умы, настроенные ожиданием чудес его поэзии, было живою, чудною новостию, которая возбуждала любопытство и вызывала внимание даже старого поколения, сладко дремавшего за бостоном и вистом.

— «Сочинения в стихах и прозе Дениса Давыдова», ноябрь 1840

	Толпа готова признавать примечательный талант даже в Пушкине, которого не любит по филистерскому инстинкту, и признавать не за его гениальность, которую узкие лбы не в состоянии постигнуть, но потому, что толпа, волею или неволею, прислушалась к нему в продолжение, по крайней мере, двадцати двух лет.
	— «Стихотворения М. Лермонтова», ноябрь 1840

… сказать о нём всего не успеешь и в целую жизнь. Пушкин принадлежит к вечно живущим и движущимся явлениям, не останавливающимся на той точке, на которой застала их смерть, но продолжающим развиваться в сознании общества. Каждая эпоха произносит о них своё суждение, и как бы ни верно поняла она их, но всегда оставит следующей за нею эпохе сказать что-нибудь новое и более верное, и ни одна и никогда не выскажет всего… <…> Влияние Пушкина было не на одну минуту; оно окончится только разве с смертию русского языка. <…> А многие ли понимают Пушкина?.. Поверьте мне, надо быть выбрану из десяти тысяч, чтоб понимать Пушкина!

— «Русская литература в 1841 году», декабрь

	Было время, когда у нас Пушкина считали безнравственным писателем и боялись давать его читать девушкам и молодым людям: теперь никто не побоится дать его в руки даже детям.
	— «Литературные и журнальные заметки», сентябрь 1843

Пушкин при жизни своей не был понят: при начале его поприща им поверхностно восхищались и думали походить на него, усвоив себе не тайну, не жизнь, а только лёгкость его стиха, — при конце его поприща легкомысленно к нему охладели и считали себя выше его потому только, что не были в состоянии понять его, указывая на его ошибки и промахи, действительно важные, и не умея измерить высоты, действительно недосягаемой, на которую стал его возмужавший творческий гений. Но посмертные его сочинения, которыми он при жизни своей не торопился угощать русскую публику[К 6], столь хорошо знакомую ему по долговременному опыту, многим невольно открыли глаза на истинное значение Пушкина.

— «Русская литература в 1843 году», декабрь

… между 1831-м и 1835-м годом в литературе нашей произошёл крутой перелом. Пушкин пошёл по совершенно новой дороге, предавшись искусству в исключительном значении этого слова; издав «Бориса Годунова» и последние главы «Онегина», он печатал, и то изредка, только небольшие пьесы. <…> Сверх того, он обнаружил сильную наклонность к прозе и к важным историческим трудам <…>. Но, что особенно замечательно, <…> Пушкин так же был в упадке своей славы, как в начале двадцатых годов он был в её апогее. Это факт многозначительный. От Пушкина отступились его присяжные хвалители и издалека повели речь, что он отстал от века, обманул всеобщие ожидания, словом, повели речь о его падении <…>. Даже дружина талантов, вместе вышедшая с Пушкиным и ему так много обязанная отблеском его отразившейся на ней славы, даже она была недовольна им. Многие спрашивали, что же он сделал, где у него европейские идеи, и т. п. Некоторые дошли до того, что в Пушкине стали видеть не более, как преобразователя русского стиха, <…> а пальму первенства между русскими поэтами думали вручить г. Языкову, тем более, что и сам Пушкин видел в последнем какого-то необыкновенного поэта. Но всё это означало ни больше, ни меньше, как только то, что всё это поколение, из-под орлиного крыла Пушкина весело выпорхнувшее на раздолье литературного мира, уже отстало от него. <…> Когда явились его посмертные сочинения, для них нашлись ценители и судьи уже из людей нового поколения, а то, которое развилось под его влиянием…

— «Русская литература в 1844 году», декабрь

В двадцатых годах раздалось в нашей литературе слово «романтизм». <…> байронизм сделался пунктом помешательства для прекрасных душ[К 7]… Вот с этого-то времени и начали появляться у нас толпами маленькие великие люди[К 8] с печатию проклятия на челе, с отчаянием в душе, с разочарованием в сердце, с глубоким презрением к «ничтожной толпе». <…> Эти господа провозгласили своим органом Пушкина, потому что не поняли его. Они обеими руками ухватились за его молодые произведения, — прекрасные, но в то же время и незрелые; зато когда Пушкин нашёл путь, назначенный ему его натурою, когда он развился до всей высоты своего гения и сделался великим художником, — они отступились от него, как от падшего таланта.

— «Русская литература в 1845 году», декабрь

Много встретил себе врагов талант Пушкина, но несравненно более явилось преданных ему друзей, восторженных его почитателей. Против него были старцы летами и духом; за него — и молодые поколения, и сохранившие свежесть чувства старики. <…> толпа, представительница прозаической, будничной и черновой стороны жизни, терпеть не может, чтоб поэзия занималась ею, хотя и не смирение, а опасливость неуверенного в себе самолюбия причиною этого; напротив, она любит, чтоб поэзия ей представляла всё героев да твердила ей всё о высоком и прекрасном. <…> Лучшим доказательством справедливости наших слов может служить Пушкин. <…> Вот как судила толпа и о поэте, избравшем предметом песен своих высокую сторону жизни: она восхищалась его ученическими опытами и отступилась от него тотчас, как стал он мастером, и каким ещё мастером — великим!..

— «Петербургский сборник, изданный Н. Некрасовым», февраль 1846

1840-е

	Имя Пушкина принадлежит к числу тех немногих имён, которые всякий русский произносит с гордостию и чувством глубочайшей благодарности.[17]
	— Илья Глазунов, Матвей Заикин, объявление об издании ими IX, X, XI томов Сочинений Пушкина

Теперь, кажется, наступила пора отдать Пушкину то место в нашей литературе, до которого не все охотно его допускали; пора прекратить спор, ещё при жизни поэта заведённый мелочным самолюбием, упорным староверским уважением к прежним нашим писателям и близоруким несознанием великого таланта <…>. Слава Богу, голоса, когда-то буйно, и громко, и враждебно раздававшиеся против Пушкина, ныне мало-помалу умолкают в общем хвалебном ему клике. <…> Его называли безнравственным, потому что в его созданиях действуют не классические герои и не резонёры, а просто люди, исполненные страстями; другие говорили, что вся заслуга нашего поэта состоит в лёгкой версификации <…>. Даже усердные обожатели Пушкина считали его не более как поэтом выражения.[18][9]:с.327

— возможно, Амплий Очкин, «Сочинения Александра Пушкина». Томы IX, X и XI

Влияние Пушкина как поэта на общество было ничтожно. Общество взглянуло на него только в начале его поэтического поприща, когда он первыми молодыми стихами своими напомнил было лиру Байрона; когда же пришёл он в себя и стал наконец не Байрон, а Пушкин, общество от него отвернулось. Но влияние его было сильно на поэтов. <…> Три первостепенных поэта: Пушкин, Грибоедов, Лермонтов, один за другим, в виду всех, были похищены насильственной смертью <…> в поре самого цветущего мужества, в полном развитии сил своих, — и никого это не поразило: даже не содрогнулось ветреное племя.

— Николай Гоголь, «В чём же наконец существо русской поэзии и в чём её особенность» («Выбранные места из переписки с друзьями» XXXI), 1846

	По смерти Пушкина — <…> сиротство современного общества, очутившегося без поэзии, как без света, осуждённого выслушивать пустые и чёрствые пренья и споры об искусстве наместо дел самого искусства, <…> сиротство, которое, впрочем, началось уже и при Пушкине…
	— Николай Гоголь, «О Современнике», 4 декабря 1846

	… психологический <…> анализ не всякому сносен; <…> давно ли в поэзии Пушкина видели какое-то нестерпимое начало?
	— Валериан Майков, «Нечто о русской литературе в 1846 году», декабрь

	По мере созревания и усиливающейся мужественности таланта своего он соразмерно утрачивал чары, коими опаивал молодые поколения и нашу бессознательную и слабоголовую критику. Подобное явление нередко и в других литературах, а у нас оно почти естественно.
	— Пётр Вяземский, «Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина», 1847, 1874

1850-е

	От Пушкина — величайшей славы России — одно время отвернулись за приветствие, обращённое им к Николаю после прекращения холеры, и за два политических стихотворения.
	Pouchkine, la plus grande illustration russe, a êtê dêlaissê quelque temps pour un compliment qu'il a fait à Nicolas, après le cholêra, et pour deux poêsies politiques.
	— Александр Герцен, «Литература и общественное мнение после 14 декабря 1825 года», 1851

	… публика, которая произвела Пушкина, которая восхищалась «Русланом и Людмилою», как народною поэмою, не понимая её, «Кавказским пленником», как Байроновскою поэмою, также не понимая его, и которая осталась недовольна «Борисом Годуновым», также не понимая его.
	— Николай Чернышевский, «Сочинения Пушкина» (статья третья), июнь 1855

	Каждый русский есть почитатель Пушкина, и никто не находит неудобным для себя признавать его великим писателем, потому что поклонение Пушкину не обязывает ни к чему, понимание его достоинств не обусловливается никакими особенными качествами характера, никаким особенным настроением ума.
	— Николай Чернышевский, «Очерки гоголевского периода русской литературы» (статья первая), декабрь 1855

	Сам Байрон не был для англичанина предметом такой гордости, такой любви, как для нас Пушкин. Издание сочинений Байрона не было для англичанина национальное дело, каким недавно были для нас издания Пушкина и Гоголя.
	— Николай Чернышевский, «Очерки гоголевского периода…» (статья девятая), декабрь 1856

	Если признание прав человеческого сердца было и у нас давнею потребностью, то полное удовлетворение себе нашла она впервые в поэзии Пушкина. Вот главная идея его поэзии, существенное значение его лирики, и вот истина, которая утверждена была им в общественном сознании.
	— Михаил Катков, «Пушкин», февраль 1857

Около 1830 года <…> молодёжь восхищалась Пушкиным, да и то без прежнего энтузиазма <…>. Она знала только, что Пушкин прежде писал превосходные поэмы вроде «Кавказского пленника», а теперь пишет поэмы вроде «Графа Нулина», которым нельзя так восхищаться, но что, впрочем, тот, кто не восхищается и теперь Пушкиным, есть презренный зоил. Она думала также, что Языков, Баратынский, Дельвиг и т. д. и т. д. пишут стихи ничуть не хуже Пушкина, но знала также, что они не должны быть считаемы такими великими поэтами, как он, хотя и они также великие поэты. Что хорошего в стихах Пушкина, кроме звучности и лёгкости, этого никто в Петербурге и не знал около 1830 года; прежде находили в нём какой-то романтизм, который во времена критики Марлинского объяснялся как что-то живое; но к 1830 году в Петербурге <…> казался чуть ли не просто причудливостью.

— Николай Чернышевский, «Сочинения и письма Гоголя», июль 1857

	… какой живой восторг возбудило три года тому назад во всей читающей публике известие о новом издании Пушкина, под редакциею г. Анненкова. После вялости и мелкоты, которою отличалась наша литература за семь или за восемь лет пред тем, это издание действительно было событием, не только литературным, но и общественным.
	— Николай Добролюбов, «Сочинения Пушкина», январь 1858

	У нас общественное мнение показало <…> и свою неумолимую строгость даже во времена общественного молчания. <…> как оно зло опрокидывалось на свои идолы за гражданские измены или шаткости. <…> сам Пушкин испытал, что значит взять аккорд в похвалу Николаю[К 9].
	— Александр Герцен, «Very dangerous!!!», 1859

1860-е

Что он не имел влияния на Европу — это очень просто: мы для Европы простонародие; из нашей среды небольшая кучка людей читает европейское; а нашего Европа вовсе не читает; наши интересы ей или чужды, или враждебны. Для русских Пушкин имеет мировое значение: в нём отозвался весь русский мир и всё европейское влияние на него, все данные, из которых этот мир соткан, и выразился своеобразный взгляд на жизнь, и язык выработался до художественной полноты.

— Николай Огарёв, предисловие к сборнику «Русская потаённая литература XIX столетия», 1861

[В начале 1830-х] начинали поговаривать, но ещё робко, что Пушкин стареет, останавливается, что его принципы и воззрения обнаруживают недоброжелательство к новому движению, к новым идеям, которые проникали к нам из Европы, медленно, но всё-таки проникали, возбуждая горячее сочувствие в молодом поколении… И несмотря на то, что в художественном отношении Пушкин достигал совершенства с каждым новым своим произведением, молодое поколение начинало заметно охлаждаться к поэту, и только неожиданная и трагическая смерть его возвратила ему общее горячее сочувствие…[9]:с.8

— Иван Панаев, «Литературные воспоминания», 1861

Отвергать значение Пушкина в нашей жизни значит одно из двух: a) или полагать, что есть действительно какая-то особенная жизнь, таинственная, неведомая у нашего племени, т. е. что мы не люди, а либо ангелы, либо орангутанги. <…> b) или полагать, что есть так называемый прогресс и что конец этого прогресса — падение или, лучше, уничтожение искусства, науки, вообще стремления, практичность, человечество в покое, ergo — человечество на четвереньках <…>. Согласись, что из этой печальной дилеммы нет выхода.

— Аполлон Григорьев, письмо Н. Н. Страхову 19 октября 1861

1880-е

	Пушкин был [в начале 1830-х] для молодёжи всё: все её упования, сокровенные чувства, чистейшие побуждения, все гармонические струны души, вся поэзия мыслей и ощущений — всё сводилось к нему, всё исходило от него.
	— Иван Гончаров, письмо А. Ф. Кони, 1880

… литературное творчество в умалении. <…> Творчество не может сделать шага, чтобы не встретиться с «вопросом» <…>. И все эти вопросы — заповедная тайна, хотя в них и только в них одних лежит разъяснение всех невзгод <…>. Но говорят: умел же писать Пушкин? — умел! Написал же он «Повести Белкина», «Пиковую даму» и проч.? — написал! Отчего же современный художник не может обращать свою творческую деятельность на явления такого же характера, которыми не пренебрегал величайший из русских художников, Пушкин? <…> Во-первых, Пушкин не одну «Пиковую даму» написал, а многое и другое, об чём современные Ноздрёвы благоразумно умалчивают. Во-вторых, живи Пушкин теперь, он наверное не потратил бы себя на писание «Пиковой дамы». Ведь это только шутки шутят современные Ноздрёвы, приглашая литературу отдохнуть под сению памятника Пушкина. В действительности, они столь же охотно пригласили бы Пушкина в участок, как и всякого другого, стремящегося проникнуть в тайности современности. Ибо они отлично понимают, что сущность пушкинского гения выразилась совсем не в «Пиковых дамах», а в тех стремлениях к общечеловеческим идеалам, на которые тогдашняя управа благочиния, как и нынешняя, смотрела и смотрит одинаково неприязненно.

— Михаил Салтыков-Щедрин, «Письма к тётеньке» (одиннадцатое), 1882

	Напрасно в слепоте упорной И лжеучители, и грубая толпа Над гением твоим глумилися позорно, Пытаясь «памятник» разбить «нерукотворный», — К нему не заросла «народная тропа». Бесследно смолк их крик назойливый и бурный; Как осенью желтеет лист, Так побледнел их ореол мишурный, — А твой венок певца прекрасен и душист…
	— Ольга Чюмина, «К пятидесятилетней годовщине смерти А. С. Пушкина», 1887

XX век

	«Пушкин — наше всё». Но прежде всего — типичен ли Пушкин для России? Что-нибудь да значит, что Европа не нашла в нём того «образчика» России, каким стали в её глазах позднейшие авторы (с Тургенева), меньшие по таланту. Дело в том, что для такого представительства Пушкин — сам слишком Европа, слишком аристократ в демократической <…> стране.
	— Пётр Перцов, «Литературные афоризмы», 1897—1930-е

Обыватель в вещах художества выбывает из строя к тридцати годам и с точки своего тридцатилетия неудержимо откатывается назад — через непонимание чужой молодости — к неузнаванию собственной молодости — к непризнаванию никакой молодости — вплоть до Пушкина, вечную молодость которого превращает в вечное старчество, и вечную современность которого в отродясь-старинность. И на котором и умирает. <…> Пушкин — предел обывательской осведомлённости вокруг и назад. Всякое незнание, всякая немощь, всякая нежить неизменно под прикрытие Пушкина, знавшего, могшего, ведшего.

— Марина Цветаева, «Поэт и время», 1932

	То, что Пушкин победил в той России, которой годами вколачивали противоположное, — есть великая наша надежда, победа нашего духа, в некоем смысле и наша победа. Кто любит Пушкина, тот за свободу. Кто с Пушкиным, тот за человека, родину и святыню.[19][20]
	— Борис Зайцев, «Пушкин. (Перечитывая его)»

	Пушкин не был бы Пушкиным, если бы ограничились историческим матерьялом о жизни и трудах Пушкина. Только легенда о Пушкине, как явлении чрезвычайном и «пророческом», созданная Гоголем и подтверждённая Достоевским, сделала единственное имя — Пушкин.
	— Алексей Ремизов, «Огонь вещей», 1954

	У каждого из нас есть свой Пушкин, своё представление о нём, своя любовь к нему, своя неизгладимая горечь утраты. — возможно, неоригинально
	— Вениамин Каверин, «Михаил Булгаков и его Мольер», 1962

	Пушкин — это поэт для взрослых и более того: когда человек поймёт, что Пушкин — великий из великих, он, этот человек, и становится взрослым. В юности мы этого не понимаем, часто отдаём предпочтение Лермонтову. Но годы идут, и оценки наши меняются.
	— Варлам Шаламов, «Двадцатые годы», 1962

• см. Вадим Вацуро, «Пушкин в сознании современников», 1974

	Щёголев со товарищи много вреда наделали: следуя в русле либеральных штампов начала века, они создали миф «поэт и царь» и представили Пушкина замученным интеллигентом. Эти идеи прочно въелись, и все (кроме Абрамович с её прекрасной книгой[21]) идут по этому лёгкому пути.
	— Юрий Лотман, письмо Б. Ф. Егорову, октябрь 1986

Василий Розанов

Конечно, Россия никогда не станет «жить Пушкиным», как греки, не остановившись на Гомере, перешли к Пиндару, Софоклу; перешли к Аристофану. Но тут не недостаточность поэта, а потребность движения. <…> «Циклос», «круг» его созданий сам по себе, без отношения к историческому народному движению, вполне способен насытить человека и дать ему прожить собою всю жизнь. <…> Россия <…> в заурядных своих частях, которые трудятся, у коих есть практика жизни, и теория не стала жизнью, она спокойно и до конца может питаться и жить одним Пушкиным. Т. е. Пушкин может быть таким же духовным родителем для России, как для Греции был — до самого её конца — Гомер.[22]:с.362-3

— «О Пушкинской Академии», май 1899

	… о «Пушкине вообще» — нечего более говорить и не нужно более говорить; «Пушкин вообще» — так исчерпан, выговорен, обдуман, что на этих путях даже очень остроумный критик будет впадать только в болтовню. <…> наступает настоящее время для «Пушкина в подробностях».[22]:с.369
	— «Кое-что новое о Пушкине», 1900

«Слово о полку Игореве» — на сотни лет забылось! <…> Вообразите время, когда Пушкин станет до того неинтересным, что его сохранится всего два экземпляра в России, в старом чулане уездного помещика! <…> Не правда ли, <…> мы прокляли бы эпоху, прокляли бы тех русских, которым Пушкин сделался окончательно и совершенно ненужным! В сердце своём мы полагаем, что Пушкин есть мера русского ума и души: мы не Пушкина измеряем русским сердцем, а русское сердце измеряем Пушкиным: и Россия, отряхнувшая от своих ног Пушкина, — просто для нас не Россия, не отечество, не «своя страна»…

— «Как святой Стефан порубил „прокудливую берёзу“ и как началось на Руси пьянство», 1908

	Пушкин, как известно, лет на тридцать был совершенно забыт, «мёртвая душа», которую вышвырнул из сознания общества преуспевающий Писарев.
	— Василий Розанов, «Гений формы (К 100-летию со дня рождения Гоголя)», 1909

1920-е

• см. Александр Блок, «Пушкинскому Дому», 11 февраля 1921

Наша память хранит с малолетства весёлое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними — это лёгкое имя: Пушкин. <…> у нас часто сжимается сердце при мысли о Пушкине: праздничное и триумфальное шествие поэта, который не мог мешать внешнему, ибо дело его — внутреннее — культура, — это шествие слишком часто нарушалось мрачным вмешательством людей, для которых печной горшок дороже Бога. Мы знаем Пушкина — человека, Пушкина — друга монархии, Пушкина — друга декабристов. Всё это бледнеет перед одним: Пушкин — поэт. Поэт — величина неизменная. Могут устареть его язык, его приёмы; но сущность его дела не устареет. <…> жизнь Пушкина, склоняясь к закату, всё больше наполнялась преградами, которые ставились на его путях. Слабел Пушкин — слабела с ним вместе и культура его поры: единственной культурной эпохи в России прошлого века.

— Александр Блок, «О назначении поэта», 1921

• см. первую половину и конец речи Бориса Эйхенбаума «Проблемы поэтики Пушкина», февраль 1921

	Новое вино, влитое в пушкинские меха, меха не ветхие, так как искусство само в себе не стареет, вино это уже перебродило.[22]:с.492
	— Виктор Шкловский, «Евгений Онегин» (Пушкин и Стерн), 1923

В продолжение века традиция возводила вокруг поэта невероятные сооружения, за которыми живого поэта теперь и не видно. А. С. Пушкин в плену у невежд. <…> Каждое десятилетие приносит поэтов, выдающих себя за хранителей пушкинских навыков, и это неизменно самые плохие поэты. Так посредственность распорядилась великим именем, монополизировала его и сделала А. С. Пушкина самым постыдным орудием худшей литературной реакции. В течение годов дело этого непринуждённого революционера, жизнерадостного смельчака, этого пламенного оптимиста, двусмысленного, непристойного, невоспроизводимого, непереводимого служило и служит до сих пор, чтобы душить всё молодое, всё буйное, каков он был сам, всё свободное от литературных приличий и беспощадно тормозить эволюцию русской поэзии. С этой монополией реакционеров на А. С. Пушкина можно было бы бороться. Но ей на помощь приходит индустрия, вернее спекуляция, пухнущая с каждым днём, так называемый пушкинизм. Этой толпой евнухов нежнейший, мудрый и лёгкий, влюблённый Дон-Жуан, поэт разобран, заприходован, сообразно их убожеству, обезличен, обесчещен…[23][20]

— Илья Зданевич, речь на чествовании 125-летия рождения Пушкина в Сорбонне, 2 июня 1924[К 10]

	Нельзя скрывать от себя — воспитательное значение Пушкина стало уже давно подрываться. То, что в последнее время усиленно стали его изучать, не должно нас обманывать — это изучение антикварное; эстеты не продолжают его, а под него стилизуют. Он стал излюбленным объектом изучения, перестав быть незамечаемым воздухом, которым дышат.[24][20]
	— Григорий Ландау, «Пушкин как воспитатель»

Во второй половине XIX века произошла подмена настоящего Пушкина другим — школьным, убогим, общедоступным «гением». Гений — слово лёгкое, ни к чему не обязывающее. Гения следует уважать, но можно не читать. Подмена никем не была замечена — девятнадцатому веку, суетливому и самодовольному, не до того было. <…> Пушкина подчистили (особенно в отношении гражданской и политической благонадёжности), возвели в генеральский чин и забыли. Ни одного серьёзного исследования его творчества, ни одной даже приличной биографии XIX век нам не оставил. <…> Русская поэзия пошла по другим путям, преодолевая Пушкина. <…> Когда же из пучины морской выплыл ковчег символизма, дух Пушкина не летал над ним. Новая поэтика утвердила решительный и — казалось — окончательный разрыв с Пушкиным. И только когда в бесплотной туманности «неоромантизма» сгустилось твёрдое зерно новой школы, когда после блужданий по «кларизмам», «акмеизмам», «адамизмам» и прочему оформилось и осозналось новое поэтическое искусство, — имя Пушкина прозвучало громом. Пушкинистам едва ли покажется парадоксальным утверждение: Пушкин был открыт в последние двадцать пять лет.[25][20]

— Константин Мочульский, «Возрождение Пушкина»

	В общем, для [некультурного] читателя Пушкин нечто вроде постоянного юбиляра, только и делавшего, что умиравшего (дуэль, смерть, последние слова царю, прощание с женой и пр.). <…> В чём же этот грех? Грех не в темноте, а в нежелании света, не в непонимании, а в сопротивлении пониманию…
	— Марина Цветаева, «Поэт о критике», 1926

	Литературную динамику Пушкина каждое поколение по-своему проецирует на свою собственную плоскость, «оценивает» и «переоценивает» её.
	— Юрий Тынянов, «Пушкин и Тютчев», 1926

Владислав Ходасевич

Несмотря на всю свою славу, Пушкин при жизни не был достаточно глубоко оценён даже наиболее проницательными из своих современников. <…> Чаадаев всё-таки смотрел сверху вниз на его «изящный гений». Даже Жуковский с высоты своего переводного мистицизма считал его чем-то вроде гениального ребёнка. <…> Это не всё: будучи о себе весьма высокого мнения, он всё-таки сам себя тоже недооценивал. <…> Он был ещё жив, когда в довольно широких кругах читателей и критиков с ним начали сравнивать (и не всегда в его пользу) таких авторов, как Бенедиктов, Кукольник. Уже самая возможность сопоставлять эти имена показывает, до какой степени не понимали, о ком и о чём идёт речь. В той или иной степени это непонимание продолжалось около полустолетия. Порой, как у Писарева, оно принимало размеры и формы чудовищные[К 11]. Лишь после знаменитой речи Достоевского Пушкин открылся не только как «солнце нашей поэзии», но и как пророческое явление. — обобщение распространённых мыслей

— «О пушкинизме», декабрь 1932

В однодневной газете День русской культуры А. А. Яблоновский поделился грустными воспоминаниями о том, как двадцать семь лет тому назад посетил он село Михайловское и как выяснилось, что тамошние крестьяне никогда не слыхивали, кто такой был Пушкин, не знают о нём — и знать не желают. <…> Боюсь, что <…> перед мужиками <…> [интеллигенции] очень-то уж «заноситься» не стоит. Конечно, мы все знаем, что такое Пушкин, и любим клясться в любви к нему. <…> Между тем — вот несколько фактов, наудачу выхваченных из памяти. Объединяет их то, что они возникли в самой высокой, самой бесспорно-интеллигентской среде. Начнём хотя бы с бесчисленных анекдотов о Пушкине — пошлых и непристойных. Разве в интеллигенции не повторяют их изо дня в день? Разве и по сей день не выдаются за пушкинские — пошлейшие «экспромты», анекдоты и каламбуры? <…> бесчисленные «воспоминатели», засорившие литературу не только неверными сообщениями из жизни Пушкина, но и стихами, никогда Пушкину не принадлежавшими. Что говорить, не мужик, а интеллигент создал целую колоссальную псевдо-пушкиниаду, над которой десятилетиями принуждены трудиться серьёзные исследователи. Эта псевдопушкиниада — настоящий памятник варварского отношения к «народной гордости».

— «Парижский альбом, V», 1926

Тот Пушкин, которого из десятилетия в десятилетие преподносили на гимназической, на университетской скамье, потом в пузатых историях литературы, — Пушкин Порфирьевых, Галаховых, Незеленовых <…> — уж не больно глубок и зорок с его «общественными идеалами александровской эпохи» и с вегетарьянской моралью. <…> Но настоящий Пушкин, великий и мудрый, бесконечно сложный, часто таинственный и «тёмный», давно уже открывался людям, с Незеленовыми довольно несоизмеримым: Гоголю, Лермонтову, Белинскому [и другим]…

— «Бесы», апрель 1927

Пушкин немало ездил по России. Следствием этих поездок было и то, между прочим, что многие имения, поместья, усадьбы оказались связаны с его именем, с воспоминаниями о нём. Воспоминания передавались из поколения в поколение, обрастали легендами, ширились, путались, перевирались, — и в конце концов поместий, где Пушкин был (и даже «любил бывать»), стало едва ли не больше, чем тех, в которых он не бывал. <…> «любимые» пушкинские озёра, дубы (почему-то в особенности дубы), скамьи, беседки и прочее — оказались рассеянными по всей России. <…> Что же и говорить о губерниях Псковской, Новгородской, Тверской? Они в своё время состояли исключительно из «любимых» пушкинских уголков и были усажены сплошь «пушкинскими» дубами. <…> Россказни о любимых скамьях и стремительном стихописательстве Пушкина, стихописательстве глубоко нецеломудренном, чтобы не сказать — безвкусном и показном, покоятся на обывательском представлении о поэте вообще и о Пушкине в частности. Замечательно, что в подавляющем большинстве они исходят либо от лиц, никогда не видавших Пушкина, либо от лиц, отнюдь не принадлежавших к числу его близких.

— «Обывательский Пушкин», июль 1927

… люди самых различных политических течений, очень редко — с корыстною целью и с явными передержками, <…> но чаще всего, почти всегда — вполне беспристрастно и добросовестно умели делать Пушкина «своим», приводить его политические верования к согласию с теми, которые исповедовали они сами. По-видимому, в этом соблазне большую роль играли: с одной стороны — неодолимое обаяние Пушкина, с другой — человеческая слабость. Всегда заманчиво «подпереться» Пушкиным, его чудесным авторитетом подкрепить свои личные убеждения.

— рецензия на «Классовое самосознание Пушкина», сентябрь 1927

	Отпадение от Пушкина <…> приводит художника к самому катастрофическому следствию — к выпадению из искусства: в хаос, в небытие, в тартарары. Обратно: выпадение из искусства автоматически приводит к отпадению от Пушкина.
	— рецензия на альманах «Круг», 12 ноября 1937

1937

	— Приходится пожалеть, что он не живёт сейчас вместе с нами. Мы бы его на руках носили и устроили бы поэту сказочную жизнь, если бы, конечно, знали, что из него получится именно Пушкин. А то бывает, что современники надеются на своих и устраивают им приличную жизнь, дают автомобили и квартиры, а потом оказывается, что это не то и не то.
	— Михаил Зощенко, «В пушкинские дни: Вторая речь о Пушкине», январь

	Поэзия А. С. Пушкина — это культурное знамя Российского Фашизма. Не кто иной, как величайший Русский поэт, дал знаменитую концепцию Российской Нации в своих замечательных стихах.[26][20]
	— Константин Родзаевский, «Пушкин»

	Русский народ <…> дышит Пушкиным, мы носим его в себе, он живёт в нас больше, чем сами мы это знаем, подобно тому как живёт в нас наша родина. Пушкин и есть для нас в каком то смысле родина, с её неисследимой глубиной и неразгаданной тайной, и не только поэзия Пушкина, но и сам поэт. Пушкин — чудесное явление России, её как бы апофеоз…[27]
	— Сергей Булгаков, «Жребий Пушкина», 28 февраля

Своим пророческим выкриком Гоголь сдвинул обсуждение Пушкина с рельс только литературы и приковал русское внимание к самому лицу Пушкина, почуяв в нём что-то сверхличное, назвав его «явлением», событием во всей истории русского народа, чреватым в далёком будущем великими последствиями. <…> снял его портрет со стен галереи литературы и поместил в Пантеон великих людей России вообще. И ещё более: Гоголь в некоем священном безумии дерзнул как бы канонизовать Пушкина ещё при жизни. Так теургически страшно бывает превращение чтимого лица, о котором накануне ещё поют панихиду, а назавтра ему уже служат молебен. <…> Пушкин таинственно стал alter ego России <…>. Россия стала неотделима от Пушкина, а он от неё. Лицо и сердце России стали «пушкинскими», ибо тайна «явления» Пушкина и заключена в том, что великий Пушкин есть личное воплощение величия души России. <…> Его лицо, его быт, его среда, его время — весь воздух, которым он дышал, влекут нас к себе с неизъяснимой безоглядностью, с какой-то врождённой нам естественностью. Именно врождённой, потому что в пушкинской биографии мы погружаемся как бы в своё собственное, личное, объидеализированное, как «утро дней», прекрасное, как потерянный рай, невозвратимое прошлое. Это грёзы русской Психеи о своём единственном суженом. <…> В календарях культуры всех народов есть такие избранные излюбленные лики, которыми любуется и утешается народная душа, своего рода светские святые. <…> Также «житийно» влечёт нас и приковывает к себе и ослепительный образ Пушкина.[28][27]

— Антон Карташёв, «Лик Пушкина», 28 февраля

Татьяна убила Онегина, обратила его из живого человека в «препарат», «тип» — и то, что она сделала с ним, другие сделали с нею. <…> Это потому, что сам Пушкин никогда не жил в русском сознании. Судьба Евгения и Татьяны — его судьба. <…> Нигде так, как на юбилеях, не сказывается общечеловеческая, увы, наклонность: обращаться с человеком как с предметом пользования, нарушая запрет Канта: человек человеку должен быть целью, а не средством. И как раз: чем ярче человеческая личность, чем более выражено в ней человеческое начало — единственности, неповторимости, — тем сильнее стремятся другие её обезличить, «опредметить», на ней так или иначе «заработать». <…> Пушкин, кажется, крайний случай «юбилейного» обращения с творческой личностью.[29][27]

— Пётр Бицилли, «Смерть Евгения и Татьяны»

Владимир Набоков

… календари, <…> где на обратной стороне каждого листка даётся текст для пятнадцатиминутного чтения, — словно, предлагая вам прочитать эти несколько назидательных и занятных строк <…>. Часто там фигурировали стихи Пушкина; именно здесь читатель совершенствовал своё литературное образование. Эти несколько жалких строф, плохо понятых, прореженных как гребень, огрубевших от постоянного повторения кощунственными губами, возможно, составили бы всё, что русский мещанин знал о Пушкине, если бы не несколько популярных опер, которые якобы заимствованы из его творчества. Бесполезно повторять, что создатели либретто, эти зловещие личности, доверившие «Евгения Онегина» или «Пиковую даму» посредственной музыке Чайковского, преступным образом уродуют пушкинский текст: я говорю преступным, потому что это как раз тот случай, когда закон должен был бы вмешаться; раз он запрещает частному лицу клеветать на своего ближнего, то как же можно оставлять на свободе первого встречного, который бросается на творение гения, чтобы его обокрасть и добавить своё — с такой щедростью, что становится трудно представить себе что-либо более глупое, чем постановку «Евгения Онегина» или «Пиковой дамы» на сцене. Наконец, к календарю и опере у неискушённого читателя присоединяются воспоминания начальной школы, сочинения — всё время одни и те же — о героях Пушкина. Не забудем ещё несколько скабрёзных каламбуров, которые любят ему приписывать, и тогда у нас сложится достаточно правдивая картина состояния пушкинского духа у громадного большинства русских. Наоборот, те из нас, кто действительно знают Пушкина, поклоняются ему с редкой пылкостью и искренностью; и так радостно сознавать, что плоды его существования и сегодня наполняют душу.

— «Пушкин, или Правда и правдоподобие», февраль 1937

	Говорят, что человек, которому отрубили по бедро ногу, долго ощущает её, шевеля несуществующими пальцами и напрягая несуществующие мышцы. Так и Россия ещё долго будет ощущать живое присутствие Пушкина. Есть нечто соблазнительное, как пропасть, в его роковой участи, да и сам он чувствовал, что с роком у него были и будут особые счёты.
	— Владимир Набоков, «Дар» (гл. 2), 1937

Официальные власти во главе с Николаем I были безумно раздражены этим человеком, который, вместо того чтобы верно служить отечеству, как все прочие смертные, и воспевать в своих сочинениях утверждённые законом добродетели (если ему так уж необходимо было воспевать что-либо), сочинял чрезвычайно дерзкие, вольнодумные и вредные вирши, в которых свобода мысли столь отчётливо прорывалась в самой новизне стихосложения, в смелости воображения, в желании высмеять больших и малых тиранов. <…> С другой стороны, чрезвычайно влиятельные радикальные критики, высказывавшие в условиях самодержавия свои революционные взгляды и мнения в самых популярных изданиях, <…> были тоже весьма недовольны этим человеком, который, вместо того чтобы служить народу и социальной справедливости, сочинял изысканнейшие <…> стихи обо всём на свете. Само разнообразие его поэзии обесценивало революционные идеи, которые при желании можно разглядеть в его небрежных, слишком небрежных нападках на малых и больших тиранов. Его поэтическая дерзость считалась аристократической забавой, а художественная независимость — социальным преступлением. Посредственные борзописцы с большим политическим весом называли Пушкина мелким рифмоплётом. <…> Сравнивая эпитеты, употреблявшиеся крайними радикалами и крайними монархистами в их суждениях о величайшем русском поэте, поражаешься их сходству.

— «Писатели, цензура и читатели в России», 1958

1990-е

… «Духовный мардонг Александра Пушкина». <…> Антонов пишет о духовных мардонгах, образующихся после смерти людей, оставивших заметный след в групповом сознании. В этом случае роль обжарки в масле выполняют обстоятельства смерти человека и их общественное осознание (Антонов уподобляет Наталью Гончарову сковороде, а Дантеса — повару), роль кирпичей и цемента — утверждающаяся однозначность трактовки мыслей и мотивов скончавшегося. По Антонову, духовный мардонг Пушкина был готов к концу XIX века, причём роль окончательной раскраски сыграли оперы Чайковского[30]. <…> «Разговор о Пушкине» начинается с вводного утверждения о том, что поэт не знал периода ученичества, и кончается распеванием мантры «Пушкин пушкински велик» — регламентированы не только все произносимые слова, но и интонации.

— Виктор Пелевин, «Мардонги», 1992

	«Пушкин — это наше всё» — затёртые слова. Они требуют протирки. <…> Есть у меня такая, может быть, глупая уверенность, что если дети узнают о Пушкине всё — о его лицейских товарищах, обо всех его метаниях, даже узнают всех его любовниц, то, мне кажется, это даст иное, несегодняшнее понимание жизни и как лучами высветит вход в русскую литературу.
	— Леонид Филатов

	Благодаря Пушкину, мы знаем массу вещей, имеющих к нему отношение самое косвенное. Пушкинская эпоха не ощущается отдалённой историей. Есть в ней некая тревожная актуальность, некая взволнованная занимательность, из-за которой нам интересно всё, что окружало Пушкина…
	— Пётр Вайль и Александр Генис, «Родная речь. Уроки изящной словесности» (гл. «Хартия вольностей. Пушкин»), 1991

От Пушкина 1830-х гг. критики хотели бы, чтобы он и впредь открывал для русской литературы новые «поприща», куда вслед за ним могли бы устремиться и другие писатели <…>. В этих-то своих надеждах они и разочаровываются. <…> в чём-то современники были по-своему правы. Пушкин 1830-х гг. действительно не вводит в русскую словесность ни заманчивого нового материала, который могли бы вслед за ним разрабатывать последователи, ни новых форм, которые несли бы на себе печать европейской моды и поддавались бы тиражированию.[31]

— Галина Потапова, «В буре споров, в вихре критик…»

	Пушкин — русское будущее в смысле времени мифа: не будущее и не прошлое, а вечное настоящее. Его мифический прообраз, архетип — дитя: Ариель, Питер Пэн. Нет будущего у самого Пушкина: архетипическое не стареет и не взрослеет. О будущем можно говорить только в отношении России — сможет ли она увидеть и оценить Пушкина как свободного человека…[32][20]
	— Борис Парамонов, «Пушкин — наше ничто»

О Пушкинских праздниках

Девяносто лет назад убили на дуэли Александра Сергеевича Пушкина. Вся Россия, можно сказать, горюет и слёзы льёт в эту прискорбную годовщину. <…> На восемьдесят девятой годовщине разговоры, конечно, поднялись в квартире. Пушкин, дескать. Писатель. Жил, дескать, в своё время в этом помещении. Осчастливил, дескать, жилплощадь своим нестерпимым гением. Не худо бы в силу этого какую ни на есть досточку приклепать с полным обозначением в назидание потомству. <…> Комиссия приходит из пяти человек. Помещение осматривает. Увидела комиссия разную домашнюю требуху в квартире — кастрюли и пиджаки — и горько так вздохнула. — Тут, — говорит, — когда-то Александр Сергеевич Пушкин жил. <…> Ведь это же прямо оскорбительно для памяти гения! Ну, одним словом, через три недели выселили всех жильцов из этого помещения.

— Михаил Зощенко, «Пушкин» («Гроб (Из повестей Белкина)»), 1927

Пушкинские юбилеи приводят в движение весь русский мир. <…> Обычное юбилейное торжество вдруг переходит в какую-то духовную раскачку, переливающуюся через края всякой официальности. <…> Говорятся слова чрезвычайные. Случается что-то само по себе достопамятное, что прирастает к памяти Пушкина и её всё более и более увеличивает. <…> Пушкин таинственно стал alter ego России <…>. Жалкие кретины материализма, оседлав временный «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», бессильно попытались было разорвать эту роковую для них связь, но переменили тактику и должны были преклониться пред непобедимостью Пушкина. Теперь они временно тешат себя бездарным и лживым размалёвыванием его по подобию своего духовного безобразия.[27]

— Антон Карташёв, «Лик Пушкина», 28 февраля 1937

Первый Пушкинский праздник <…> 1880 года <…> оказался неожиданным — казалось, что с 1837 года Россия только забывала свою первую любовь <…> [из-за] торжествующего утилитаризма; <…> казалось, что имя Пушкина свято и молчаливо хранили в своих сердцах одни русские писатели, чувствовавшие свою живую, кровную связь с величайшим русским гением; <…> казалось, что если они заговорят о Пушкине <…> — их слова прозвучат, как в пустыне — прекрасные, но ненужные слова.[27]

— Сергей Лифарь, «Третий праздник Пушкина», 1937

• см. отдельно про Пушкинский юбилей 1937 года

	Мы сейчас переживаем великие пушкинские дни. Некое неизъяснимое волнение! Точно шорох крыльев весеннего перелёта заполняет воздух, и вся тварь земная подняла голову и смотрит на небо.[27]
	— Тэффи, «Пушкинские дни», 1949

О юбилее 1899 года

	Учитель: не следует праздновать столетие Пушкина, он ничего не сделал для церкви.
	— Антон Чехов, записная книжка I

	Сбылось! По всей Руси великой Крылатый стих твой пролетел, И в сердце черни полудикой Он смутным эхом прогудел. И вот, кощунственно играя Священным именем твоим, Тебе несёт толпа слепая Своих кадильниц чад и дым.[33][22]:с.344
	— В. Корин

… читая в газетах, что на улице русской литературы готовится в память Пушкина небывалый по многолюдству и блеску праздник, в котором должна принять участие вся интеллигенция России, я невольно себя спрашиваю: кто же, собственно, из её представителей, какое из её шести колен по своим убеждениям, симпатиям и вкусам встретит пушкинский юбилей не с равнодушием, как случайное календарное празднество, а с радостью и гордостью, как единственный по значительности праздник красоты и духовной свободы? Не наши ли радикалы, выросшие на <…> уверенности, что Пушкин — маленький и миленький версификатор? Не экономические ли материалисты, убеждённые в том, что вся-то поэзия не более как пустяшная пристройка, что-то вроде весёлого балкончика на солидном здании экономических отношений? Не просвещённые ли либералы, считающие Пушкина дурным гражданином, в котором большой талант парализовался мелким характером? Не консерваторы ли, видящие в пушкинском празднике главным образом противовес юбилею Мицкевича и чуть ли не одно из орудий славянского единения?[К 12] Наконец, не моралисты ли, не могущие простить[22]:с.673 Пушкину ни его греховной жизни, ни ещё более его греховной смерти? Кто же, о Господи? Остаются ещё символисты. И мне поистине начинает казаться, что на улице русской литературы готовится лишь парад пушкинского юбилея, праздник же пушкинской поэзии со всею искренностью и радостью будет отпразднован лишь в одном из литературных переулков, именно в том, где обитают поклонники символизма и эстетики.[34][22]:с.345-6

— Николай Минский, «Заветы Пушкина»

Дух века настолько далёк от того, чем жил Пушкин, что почти радостно думать о его недоступности для толпы, которой с ним нечего делить. <…> С недоумением смотришь на приготовления к «всероссийскому», якобы, торжеству; и начинаешь иногда думать с тревогою: неужели есть и у Пушкина что-нибудь для сегодняшней толпы? Или и в самом деле есть в нём нечто банальное, общедоступное? <…> Напрасные опасения, — как белизна небесных облаков, чиста стихия пушкинской поэзии. <…> Лишь оскорбительны для великой памяти эти надуманные поминки, вызванные не свободным и неудержимым подъёмом общенародного духа, а простою календарною справкою литературных гробохранителей.[33][22]:с.343-4

— Фёдор Сологуб, «К всероссийскому торжеству»

• см. Михаил Меньшиков, «Клевета обожания» (начало)^{[22]:с.294-5}

Наперерыв вся Россия думает, как ещё и ещё увенчать своего Пушкина. Италия, страна художеств, давала капитолийское венчание избранникам; смотря на всероссийские сборы к торжеству столетия рождения великого поэта, невольно приходит на ум, что Россия впервые даёт избраннику ума и муз что-то похожее на это капитолийское венчание. Ко дню этому готовятся целые города. В газетах появляется известие, что вот «такой-то город» «так-то думает отпраздновать юбилей». И, главное, нет инициатора этих приготовлений; даже нет никого главного в них; нет руководителя. Готовится Россия, готовятся все, и всё делается само собою. Это самая замечательная сторона в плетении венка…[22]:с.361

— Василий Розанов, «О Пушкинской Академии»

	Современные «мыслящие реалисты» стали нерешительны и лицемерны — и на свой образец делают из Пушкина <…> какого-то Конрада Валленрода, тайно носившего в душе, вопреки своим явным стихам, «их» либеральное настроение.[35][22]:с.353
	— Пётр Перцов, «Смерть Пушкина»

См. также

• Прижизненная критика произведений Александра Пушкина
• Поэты пушкинской поры и подражатели Пушкина

Комментарии

1. ↑ Полицейские власти, производя сборы среди населения на различные цели, ухитрялись раздобыть для памятника по 5 и 10 копеек^[2].
2. ↑ Впервые прозвучавшая здесь тема ожидания от Пушкина патриотических сочинений, воспевающих победы русского оружия, была подхвачена «Северной пчелой», начиная с перепечатки этой заметки в № 88 от 23 июля^[4].
3. ↑ Вскоре Фаддей Булгарин перешёл к прямым обвинениям Пушкина, заявляя об отсутствии патриотизма и сознательном нежелании писать о русской славе (например, в рецензии на 7-ю главу «Евгения Онегина»^[4].
4. ↑ «Упавшей» литературной репутацией была в середине 30-х годов репутация Пушкина, упоминаемая новая книга, — видимо, аллюзия на журнальные намерения Пушкина и «Современник», который планировался как альманах^{[10][9]:с.436}.
5. ↑ Н. Г. Тройницкий (1809-1892) — журналист, младший брат А. Г. Тройницкого^[9]:с.510.
6. ↑ В т.ч. цензуру.
7. ↑ См. его рассуждения о слове «прекраснодушие» в рецензии января 1843 на 3-ю часть «Драматических сочинений и переводов» Н. А. Полевого.
8. ↑ Выражение пошло из одноимённой повести А. В. Никитенко 1839 года, Белинский вскоре рассудил о них в статье «Менцель, критик Гёте».
9. ↑ В стихотворениях «Герой», «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина».
10. ↑ Юбилейный комитет запретил произнести речь, сторонники Зданевича распространяли гектографические листовки с ней^[20]:с.589.
11. ↑ См., например, статьи «Пушкин и Белинский» (1865): «Евгений Онегин» и «Лирика Пушкина».
12. ↑ Противопоставление Пушкина Мицкевичу было злободневной темой в русской публицистике конца 1890-х^[22]:с.673.

Примечания

1. ↑ Отечественные записки. — 1876. — № 12. — С. 250-1.
2. ↑ А. А. Жук. Примечания // М. Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 15. Книга первая. Современная идиллия. 1877—1883. — М.: Художественная литература, 1973. — С. 366.
3. ↑ Тифлисские ведомости. — 1829. — № 26, 28 июня.
4. 1 2 3 4 Пушкин в прижизненной критике, 1828—1830. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2001. — С. 191, 419 (примечания Е. О. Ларионовой). — 2000 экз.
5. ↑ Северная пчела. — 1829. — № 138 (16 ноября). — Литературные известия.
6. ↑ Без подписи // Московский телеграф. — 1832. — Ч. 43. — № 4 (вышел 2—4 июня). — С. 566-570.
7. ↑ Пушкин в прижизненной критике, 1831—1833. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2003. — С. 180. — 2000 экз.
8. ↑ Без подписи // Молва. — 1834. — Ч. VII. — № 22 (вышел 2 июня). — С. 339.
9. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Пушкин в прижизненной критике, 1834—1837 / Под общей ред. Е. О. Ларионовой. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2008. — 632 с. — 2000 экз.
10. ↑ Каверин В. А. Барон Брамбеус. История Осипа Ивановича Сенковского, журналиста, редактора «Библиотеки для чтения». — М., 1966. — С. 75.
11. ↑ Литературные прибавления к «Русскому Инвалиду». — 1837. — 30 января.
12. ↑ Пушкин и его современники: Материалы и исследования. — Вып. VI. — СПб.: Изд. Императорской Академии Наук, 1909. — С. 61.
13. ↑ Вересаев В. В. Пушкин в жизни. — 6-е изд. — М.: Советский писатель, 1936. — XVII.
14. ↑ Мордовченко Н. И. [Рецензия на публ.: Пушкин по документам архива М. П. Погодина] // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1936. — [Т.] 1. — С. 339.
15. ↑ Без подписи // Одесский вестник. — 1837. — № 13 (13 февраля).
16. ↑ Без подписи // Живописное обозрение. — 1837. — Т. 3. — Л. 10 (вышел 26-29 сентября). — С. 77.
17. ↑ [В. Г. Белинский]. Сочинения Александра Пушкина. Томы IX, X и X // Отечественные записки. — 1841. — № 8. — Отд. VI. — С. 39.
18. ↑ Подпись: …..ъ …..ъ // Санкт-Петербургские ведомости. — 1841. — № 259 (13 ноября).
19. ↑ Русская мысль. — 1949. — 1 июня (№ 141).
20. 1 2 3 4 5 6 7 А. С. Пушкин: pro et contra. Т. 2 / сост. и комментарии В. М. Марковича, Г. Е. Потаповой. — СПб.: изд-во РХГИ, 2000. — 704 с. — (Русский путь).
21. ↑ Абрамович С. Л. Пушкин в 1836 году (Предыстория последней дуэли). — Л.: Наука, 1984.
22. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 А. С. Пушкин: pro et contra. Т. 1 / сост. и комментарии В. М. Марковича, Г. Е. Потаповой. — СПб.: изд-во РХГИ, 2000. — 708 с. — (Русский путь).
23. ↑ Revue des études slaves. 1987. Т. 59. Fasc. 1—2. P. 401-3.
24. ↑ Руль (Берлин). — 1924. — 8 июня (№ 1067). — С. 3.
25. ↑ Звено (Париж). — 1924. — 16 июня (№ 72).
26. ↑ Наш путь. Ежедневный орган Российского Фашистского Движения (Харбин). — 1937. — 11 февраля, № 37 (1145). — С. 1.
27. 1 2 3 4 5 6 Пушкин в эмиграции. 1937 / Сост., комментарии, вступит. очерк В. Г. Перельмутера. — М.: Прогресс-Традиция, 1999. — 800 с.
28. ↑ Пушкин в русской философской критике: Конец XIX — первая половина XX в. / Сост. Р. А. Гальцева. — М.: Книга, 1990. — С. 303-7. — (Пушкинская библиотека).
29. ↑ Современные записки. — 1937. — Кн. LXIV (сентябрь). — С. 215-6.
30. ↑ «Евгений Онегин», «Мазепа», «Пиковая дама».
31. ↑ Пушкин в прижизненной критике, 1820—1827. — СПб: Государственный пушкинский театральный центр, 1996. — С. 11. — 2000 экз.
32. ↑ Звезда. — 1999. — № 6. — С. 207.
33. 1 2 Ф. Сологуб. К всероссийскому торжеству // Мир искусства. — 1899. — Т. II. — № 13—14. — С. 21-4, 37-40.
34. ↑ Мир искусства. — 1899. — № 13—14. — С. 21-2.
35. ↑ Мир искусства. — 1899. — Т. II. — № 21—22. — С. 156.