Брюки

Штаны моряка

Брю́ки (нидерл. broek), штаны́ (заимствовано из тюркских языков: ыштан, išton), или портки́ (русск. пърты) — обиходный предмет верхней одежды, покрывающий часть туловища ниже пояса и обе ноги по отдельности с помощью двух штанин. В классическом варианте брюки внизу доходят до щиколоток или верхней части стопы. Традиционно носятся на талии, хотя многие современные модели имеют заниженную посадку и лопускаюся на бёдра. Для фиксации брюк на туловище могут быть использованы брючный ремень или подтяжки. Часто имеется ширинка, или гульфик — прорезь-клапан, которая застёгивается с помощью пуговиц, кнопок или молнии.

Слово «штаны» появилось в русском языке гораздо раньше, чем слово «брюки». В тюркских языках это слово означает кальсоны или подштанники. Слово «брюки» (от нидерл. broek) в России появилось в XVIII веке, в связи с петровскими реформами, и первоначально означало «штаны моряка». Изначально каждая штанина моряка была отдельным предметом, поэтому во многих языках название этого вида одежды является существительным множественного или двойственного числа. По-настоящему распространённым слово «брюки» стало лишь сто лет спустя. Поскольку брюки фактически являлись показателем социального статуса, то помимо придворных их носили также и представители высшей аристократии.

Брюки в афоризмах и коротких цитатах

	— Эти брюки с фасоном? Дай Бог вашему прежнему портному, чтобы он на том свете ходил в брюках с таким фасоном! Они ведь такие же короткие как зимний день в Санкт-Петербурге…[1]
	— Аркадий Аверченко, «Рубановичи» (Из сборника «Весёлые устрицы»), 1910

	Он, выпятив грудь, важно вышагивал по палубе тощими длинными ногами, облаченными в изумительной белизны фланелевые брюки, через каждые десять шагов останавливался, нагибался к этим брюкам и каждый раз осматривал их, прищурив один глаз, с затаенным восторгом и удивлением.[2]
	— Аркадий Аверченко, «Дама в сером», 1917

	«Брюки» ― это еще туда-сюда и теперь едва ли кого смутит, разве что Ю. И. Айхенвальда...[3]
	— Алексей Ремизов, «Кукха. Розановы письма», 1923

	мотрю, он мне на брюки капнул раз, а потом капнул сразу много. Всё пропало: брюки серые были.[4]
	— Борис Житков, «Джарылгач» из цикла рассказов «Морские истории», 1924

	На открытой площадке последнего вагона стоял Ипполит Матвеевич Воробьянинов в белых брюках и курил сигару. Эдельвейсы тихо падали на его голову...[5]
	— Илья Ильф, Евгений Петров, «Двенадцать стульев» (глава XXI), 1927

	Так вы осмеливаетесь утверждать, что вот эти отбросы улицы, эти разрозненные кусочки навоза, эти инфузории, эта эманация хлопчатой бумаги — и есть брюки? Оч-ч-чень хорошо![6]
	— Евгений Петров, «Нахал», 1927

	Блаженно жил, почти не вынимая Ленивых рук из примитивных брюк…[7]
	— Довид Кнут. «Адам, не зная скуки и труда...», 1929

	Ты, подлец, носящий брюки, Знай, что мёртвый таракан ― Это мученик науки...[8]
	— Николай Олейников, «Таракан», 1934

	Старик, лучше сделаем так — пусть <девушка> погладит меня, а брюки повисят сами…[9]
	— Михаил Светлов, В гостинице, Литва, 1957

	Раз муж дал ногой Ей в живот За то, что не глажены брюки. <...> Скончалась.[10]
	— Игорь Холин, «Во время гулянки под крики и топот...», 1980-е

	Мало кто верит в его стихи. В брюки верят все. Брюки ― это очевидное.[11]
	— Эдуард Лимонов, «Молодой негодяй», 1985

	Я дырочку прожег на брюках над коленом И думал, что носить не стану этих брюк...[12]
	— Александр Кушнер, «Я дырочку прожег на брюках над коленом...», 2003

Брюки в публицистике и мемуарах

	Про это всякий знает, кто попал в Берлин ― Берлин есть город стомостый! ― и на Варшавских брюках (Warschaver Brücke) по подземной дороге пересадка. «Брюки» ― это еще туда-сюда и теперь едва ли кого смутит, разве что Ю. И. Айхенвальда, и никакими «невыразимыми» и «продолжениями» нет нужды заменять. Но бывает, что слово неприличное, а для вещи ходовой.[3]
	— Алексей Ремизов, «Кукха. Розановы письма», 1923

	Если кактусы отвлекли вас от резьбы из дерева – да будут прокляты и сгниют! Дрянь кактусы. Иван Соловей-Ракицкий развёл их в саду кучу, всех сортов, шипы и колючки вонзаются в брюки мои…[13]:259
	— из письма Леониду Леонову, Сорренто. 21 октября 1928 г.

Ведь рядовой любитель ниоткуда достать какой-либо сорт не может, а вот в Киеве проживает некий Томаш-Унус (фамилия такая!), у него 250 видов, а живёт он рядом с прачечной, и сырая, гнусная, бельевая вонь сочится к нему в комнату, а вид у него дикий. Сальные, длинные волосы, замасленная куртка, взгляд потусторонний, брюки люстриновые, – он дал мне какой-то лохматок Dissocactus’а (который мне не нужен), долго всовывал его мне в ладонь и всё шептал: «Вы попробуйте только эти, только испытайте… редчайшее существо, поливая-поливая!..» Совсем спятил...[13]:258

— из письма Леонида Леонова – Максиму Горькому, Москва. 21 октября 1930 г.

	Огнев: — Ну вот. Брюки повесим, завтра придёт девушка, погладит их, помялись. Светлов, уже засыпая: — Старик, лучше сделаем так — пусть погладит меня, а брюки повисят сами…[9]
	— Михаил Светлов, В гостинице, Литва, 1957

Брюки в художественной прозе

Теперешний портной, с которым я веду разговор, тоже побожился, что я хожу, одетый в «чистейшую лодзинскую бумагу» и, чтобы облегчить мое положение, принёс торжественную клятву употребить в дело всё самое английское… — Ладно, — соглашаюсь я. — Снимайте мерку. Только брюки сшейте также, как эти. Я люблю такой фасон. — Эти брюки с фасоном? Дай Бог вашему прежнему портному, чтобы он на том свете ходил в брюках с таким фасоном! Они ведь такие же короткие как зимний день в Санкт-Петербурге… — Потому, что вы их слишком давеча подтянули… Вот они так должны быть! — Так? Ну — поздравляю вас… Они такие же длинные, как рука нашего околоточного… С таким фасоном можно каждую минуту запутаться и разбить, извините, нос. <...> Тот портной, о котором я говорил сначала, принёс работу, просрочив только шесть дней. Когда я оделся в новое платье, то сразу увидел, что воротник поставлен неимоверно низко, что из-под него видна запонка на затылке, что жилет, собираясь в десятки складок, лезет тихо и настойчиво вверх к подбородку, а брюки так коротки, что весь мир сразу узнает цвет моих чулок… Но портной восторженно хлопал руками, смотрел в кулак и, подмигивая мне, смеялся счастливым смехом: — Ага! Это вам не Рубанович… — Чёрт знает что, — морщился я. — Брюки коротки, жилет лезет вверх и воротник сползает на самые лопатки… — Где? — изумился портной. — Вы посмотрите! Одной рукой он поднимал кверху воротник, другой оттягивал жилет, и в это же время наклонял меня так, что края брюк спускались сантиметра на два ниже. — Видите? Прекрасно![1]

— Аркадий Аверченко, «Рубановичи» (Из сборника «Весёлые устрицы»), 1910

Когда пароход вышел из александрийской гавани, мы, еще скучающие на новом месте, вдруг заметили молодого господина — рыжеватую веснушчатую личность с тщательно закрученными усиками и остолбенелыми глазами навыкате. Он, выпятив грудь, важно вышагивал по палубе тощими длинными ногами, облаченными в изумительной белизны фланелевые брюки, через каждые десять шагов останавливался, нагибался к этим брюкам и каждый раз осматривал их, прищурив один глаз, с затаенным восторгом и удивлением. Видимо, белизна и свежесть этих брюк доставляли ему много невинной радости. Мы сразу обратили внимание на этого элегантного молодого господина, и певица после третьего тура белоногого незнакомца заявила нам самым категорическим тоном: — Есть работа. — Замётано! — отвечали мы, кивнув головами. Художник, ни секунды не медля, взял меня под руку и повлек вслед за восторженно настроенным юношей. — Какие чудесные брюки! — громко сказал я. — Да, изумительные. Глаз нельзя отвести, — подхватил художник. Долговязый юноша вздрогнул, как лошадь, получившая поощрительный удар хлыста, и его белые брюки еще быстрее замелькали на фоне бирюзового моря. — По-моему, нужно иметь большой вкус, чтобы отыскать такие прекрасные брюки. — У человека хорошего общества, батенька, вкус — всегда прирожденное свойство. Этого одними деньгами не достигнешь. — По-моему, это граф. — Голубая кровь, сразу видно![2]

— Аркадий Аверченко, «Дама в сером», 1917

И к утру все от восемнадцати до шестидесяти лет знали о прозодежде. Но никто не знал, что такое прозодежда. Всем ясно было одно: прозодежда есть нечто, ведущее свою родословную от фигового листа, т. е. нечто, прикрывающее наготу Адамову и украшающее наготу Ев. А общая площадь наготы тогда была значительно больше площади фиговых листьев ― настолько, что, например, телеграфист Алешка давно уже ходил на службу в кальсонах, посредством олифы, сажи и сурика превращенных в серые, с красной полоской, непромокаемые брюки.[14]

— Евгений Замятин, «Икс», 1919

	А он очень спешил и мазал наотмашь, как зря, так что кругом дёготь брызгал, чёрный такой, густой. Что ж мне, бросать, что ли, ведёрко было? Смотрю, он мне на брюки капнул раз, а потом капнул сразу много. Всё пропало: брюки серые были.[4]
	— Борис Житков, «Джарылгач» из цикла рассказов «Морские истории», 1924

Он так обрадовался, что у него в самых неожиданных местах объявились пульсы. Все это вибрировало, раскачивалось и трещало под напором неслыханного счастья. Стал виден поезд, приближающийся к Сен-Готарду. На открытой площадке последнего вагона стоял Ипполит Матвеевич Воробьянинов в белых брюках и курил сигару. Эдельвейсы тихо падали на его голову, снова украшенную блестящей алюминиевой сединой. Ипполит Матвеевич катил в Эдем. ― А почему же двести тридцать, а не двести? ― услышал Ипполит Матвеевич. Это говорил Остап, вертя в руках квитанцию.[5]

— Илья Ильф, Евгений Петров, «Двенадцать стульев» (глава XXI), 1927

Но вот нахалу нужно приобрести костюм. Как же нахал поступает? Он идет в большой государственный магазин и, покрикивая на приказчиков, начинает рыться в грудах панталон и пиджаков. — Черт бы вас разодрал сверху донизу! — говорит нахал смущенному приказчику. — Да разве ж это качество продукции? Это извозчичья кляча, а не пиджак. А это что? Я вас спрашиваю, что это та-ко-е? — Брюки-с, — лепечет приказчик. — Что? Как вы говорите? Я не расслышал. — Брю… — Ах, брюки! Так вас понимать? Ага! Так вы осмеливаетесь утверждать, что вот эти отбросы улицы, эти разрозненные кусочки навоза, эти инфузории, эта эманация хлопчатой бумаги — и есть брюки? Оч-ч-чень хорошо! — Молчать! — кричит нахал подошедшему да шум заведующему. — Вы у меня попрыгаете! Я вас… Сколько стоит этот загрязненный, бывший в употреблении мешок, который вы называете костюмом? Что? Семьдесят пять? Без торгу? Что-о-о? Ну, ладно. Заверните. Деньги запишите за мной.[6]

— Евгений Петров, «Нахал», 1927

― А море? ― спросил Сережа. ― Какое оно? ― Море, ― повторил дядя. ― Море? Как тебе сказать. Море есть море. Прекрасней моря нет ничего. Это надо увидеть своими глазами. ― А когда шторм, ― спросил Шурик, ― страшно? ― Шторм ― это прекрасно, ― ответил дядя. ― На море все прекрасно. ― Задумчиво качая головой, он прочитал стих: Не все ли равно, сказал он, где? Еще спокойней лежать в воде. И стал надевать брюки.[15]

— Вера Панова, «Серёжа», 1955

― Ох, какая сильная, ― удивился он. ― А ну, согните руку. ― Николай пощупал мускулы. ― Вот это молодец! Такая даст пощечину, так покатишься. Тогда она вдруг решилась: ― А ну, покажите ногу, да нет, брюки, брюки засучите. Да ну же! Он послушно и быстро закатал штанину: нога сильно распухла в колене, посинела и была вся в ссадинах, но, конечно, перелома не было ― был вывих, может быть, приличный. ― Это у вас первый раз? ― спросила она тоном доктора. Он бросил на опухоль быстрый взгляд и отвернулся.[16]

— Юрий Домбровский, «Рождение мыши», 1956

― Мечтаешь? ― Что увидел перед собой уважаемый поэт? ― радостно вопрошает энтузиаст Викторушка. Он относится к своему ученику с некоторой долей иронии, уважая его не за стихи, а за то, что Эд умеет шить брюки и способен заработать деньги, не выходя из дома. Мало кто верит в его стихи. В брюки верят все. Брюки ― это очевидное. Эд может сшить две пары в день или, если с раннего утра и до поздней ночи работать, можно сделать и три пары. Шить брюки он начал по вине Анны. Как-то он пришел на свидание к еврейской женщине в расклешенных джинсах, сшитых из хаки-материала. Расклешенные внизу джинсы были в большой моде в Харькове зимой 1964/65 годов. ― Какие прекрасные брюки, Эд! ― одобрила Анна Моисеевна. ― Кто тебе их сшил? ― Я сам их сшил, ― соврал Эдуард и тем решил все свои финансовые проблемы на десять лет вперед. ― Я не знала, что ты умеешь шить, ― Анна была честно поражена. Тогда она еще не относилась к нему серьезно.[11]

— Эдуард Лимонов, «Молодой негодяй», 1985

Брюки в стихах

	На брюках — широкая клетка, Квадратная челюсть, брюнет… «Японец», — решила соседка, «Испанец!» — отрезал сосед.[17]
	— Саша Чёрный, «Гостиница в Пасси», 1925

	Адам, не зная скуки и труда, Как юный зверь резвился в кущах рая. Он с Евой жил, не ведая стыда, Блаженно жил, почти не вынимая Ленивых рук из примитивных брюк… (А впрочем, если верить старой книге, Тогда еще не знали хитрых штук: Под фиговым листом висели фиги![7]
	— Довид Кнут. «Адам, не зная скуки и труда...», 1929

	И стоит над ним лохматый Вивисектор удалой, Безобразный, волосатый, Со щипцами и пилой. Ты, подлец, носящий брюки, Знай, что мёртвый таракан ― Это мученик науки, А не просто таракан.[8]
	— Николай Олейников, «Таракан», 1934

	Во время гулянки под крики и топот Она родилась. И с этого времени С грязью барака слилась. Росла среди пьянки, Разврата и скуки. Раз муж дал ногой Ей в живот За то, что не глажены брюки. Лежала в больнице. Лечение не помогло. Скончалась. В семье удивлялись: ― С чего бы это могло?[10]
	— Игорь Холин, «Во время гулянки под крики и топот...», 1980-е

Я дырочку прожег на брюках над коленом И думал, что носить не стану этих брюк, Потом махнул рукой и начал постепенно Опять их надевать, и вряд ли кто вокруг Заметил что-нибудь: кому какое дело? Зачем другим на нас внимательно смотреть? А дело было так: Венеция блестела, Как влажная, на жизнь наброшенная сеть, Мы сели у моста Риальто, выбрав столик Под тентом, на виду, и выпили вина; Казалось, это нам прокручивают ролик Из старого кино, из призрачного сна, Как тут не закурить? Но веющий с Канала, Нарочно, может быть, поднялся ветерок ― И крошка табака горящего упала На брюки мне, чтоб я тот миг забыть не мог.[12]

— Александр Кушнер, «Я дырочку прожег на брюках над коленом...», 2003

Источники

1. 1 2 Аркадий Аверченко. Весёлые устрицы. — 3-е издание. — СПб: М. Г. Корнфельд, 1910 г.
2. 1 2 Аркадий Аверченко. Собрание сочинений: В 6 томах. Том 4: Сорные травы. — М.: Терра, Республика, 2000 г.
3. 1 2 А. М. Ремизов. «Взвихренная Русь». ― Москва: Изд-во «Захаров», 2002 г.
4. 1 2 Житков Б.С. «Джарылгач» (рассказы и повести). – Ленинград: Издательство «Детская литература», 1980 г.
5. 1 2 Илья Ильф, Евгений Петров. «Двенадцать стульев». — М.: Вагриус, 1997 г.
6. 1 2 Ильф И., Петров Е., Собрание сочинений: В пяти томах. Т. 5, стр.310. — М: ГИХЛ, 1961 г.
7. 1 2 Д. Кнут. Собрание Сочинений в 2 томах. — Иерусалим: Еврейский университет, 1997—1998 г.
8. 1 2 Н. М. Олейников, Стихотворения и поэмы. Новая библиотека поэта. — СПб.: Академический проект, 2000 г.
9. 1 2 Владимир Огнев. «О грустном юморе М. Светлова». «Литературная газета». № 2 — 2011 г.
10. 1 2 И.С.Холин. Избранное. — М.: Новое литературное обозрение, 1999 г.
11. 1 2 Лимонов Э.В. Собрание сочинений в трёх томах, Том 1. — Москва, «Вагриус», 1998 г.
12. 1 2 Александр Кушнер. Аполлон в траве: Эссе; Стихи. — М.: Прогресс-Плеяда, 2005. — 632 с.
13. 1 2 Переписка Л. М. Леонова и А. М. Горького.
14. ↑ Замятин Е. И. Мы: Роман, рассказы, литературные портреты, эссе. ― Ставрополь: Книжное изд-во, 1990 г.
15. ↑ Панова В.Ф., Собрание сочинений: В 5 т. Том 3. — Л.: «Художественная литература», 1987 г.
16. ↑ Домбровский Ю. О. «Рождение мыши». — М.: ПРОЗАиК, 2010 г.
17. ↑ Саша Чёрный. Собрание сочинений в пяти томах. Москва, «Эллис-Лак», 2007 г.

См. также

• Шинель
• Фуражка
• Декольте
• Кафтан
• Штаны
• Кальсоны
• Сапоги
• Лапти

Поделитесь цитатами в социальных сетях:  ВКонтакте •  Facebook •  Твиттер •  Живой Журнал