Александр Петрович Межиров

Александр Межиров

А. Межиров (фото Г.Елина, октябрь 1980)

Статья в Википедии

Медиафайлы на Викискладе

Алекса́ндр Петро́вич Ме́жиров (1923—2009) — русский советский поэт и переводчик. Родился в еврейской семье, прошёл войну, воевал на Западном и Ленинградском фронтах, был ранен, в госпитале переболел тифом, в марте 1943 года контужен и демобилизован в звании младшего лейтенанта.

Стихи писал с 1941 года. В послевоенные годы особенной известностью пользовалось его стихотворение «Коммунисты, вперёд!». Первый поэтический сборник «Дорога далека» вышел в 1947 году. Преподавал в Литературном институте, вёл поэтический семинар на Высших литературных курсах. Оказал влияние на молодых поэтов 1960-х годов — Евтушенко, Шкляревского, Чухонцева, Передреева. В получил Госпремию СССР за книгу «Проза в стихах», с 1992 года проживал в США.

Цитаты из стихотворений разных лет

Врагов о милости не молил, Не ведал земной тоски, Медвежатников наземь валил, Ломал рогатины на куски. Но из-за дерева – из-за угла ― Ничтожная пуля его подсекла. Даже меха не повредила Дырочка тоненькая, как шило, Но кровь, на месте застыв, остыла, И стали дряблыми жилы. Ему ножом распороли живот Без всяких переживаний. Мочили, солили, сушили ― и вот Он стал подстилкою на диване. На нем целуются, спят и пьют, О Пастернаке спорят, Стихи сочиняют, песни поют, Клопов керосином морят. В центре Москвы, от лесов вдали, Лежит он, засыпанный пудрой дешевой. Как до жизни такой довели Его, могучего и большого?[1]

— «Медведь», 1944

	Идут дни, дождём и льдом звеня, Гомоня гудками над страной, Поезд, уходящий без меня. Отойдёт когда-нибудь со мной.[1]
	— «Над Десной опять лоза, лоза...», 1946

Четыре пальца раздирают рот на ноте «си» над тучей ветровой. Идут машины кувырком вперед, Идут гуртом по черной мостовой. Гулящий дождь, цыганский и грибной, Дождь голубятников и голубей, Свистящий, булькающий, проливной, Дождь, разговаривающий со мной По водосточной сломанной трубе. Щекочет ноздри свист на ноте «си» И турмана на ниточку берет. Над черной крышей турман колесит, Сквозь дождь упрямо пробираясь вброд. Гуляют закадычные друзья, Гремит по крышам листовая дрожь, Прямой проспект навылет просквозя, Гортанным свистом покрывают дождь...[1]

— «Блокада. Наяву», 1946

	Ливень льет. Мы вышли на балкон. Вымокли до нитки и уснули. Юные. В неведенье благом. В сорок пятом… Господи… В июле. И все лето длится этот сон, Этот сон, не отягченный снами. Грозовое небо Колесом Поворачивается Над нами. <...> Ливень лил все лето. Надо мной Шевелился прах грозы летучей. А война закончилась весной, ― Я остался жить на всякий случай.[1]
	— «На всякий случай», 1946

	Сквозь рыданья, всхлипы, стоны, Поначалу одинок, Сквозь Шопена Телефонный Пробивается звонок. Он Из секретариата, Со второго этажа, В зал доходит глуховато, Чуть заметно дребезжа. Продолжается работа, Не скудеет жизни пыл. Ах, не вовремя же кто-то По вертушке позвонил.[1]
	— «Телефон», 1947

	Ходит это существо, Трын-трава и тра́ли-ва́ли, И на свете ничего Нет прекрасней этой твари. Упаси меня, Господь, Хоть на этот раз от этой Твари донага́ раздетой, Плоть подвигни побороть.
	— «Перекинута доро́га...», 1957

	Мы под Колпином скопом стоим, Артиллерия бьет по своим. Это наша разведка, наверно, Орьентир указала неверно. Недолет. Перелет. Недолет. По своим артиллерия бьет. Мы недаром Присягу давали. За собою мосты подрывали, ― Из окопов никто не уйдет. Недолет. Перелет. Недолет. Мы под Колпином скопом лежим И дрожим, прокопченные дымом. Надо все-таки бить по чужим, А она ― по своим, по родимым.[1]
	— «Артиллерия бьет по своим...», 1957

Крест на стене. И, мучаясь от ран, Загадочно молчит владыка рая. Дружинники у входа в ресторан Стоят и ждут, свинчатками играя. В единственной пивной бифштекс готов. И, наклонясь над клавишами низко, Венгерский танец Брамса для скотов Играет пожилая пианистка. Затверженно бренчит и тяжело, Пассажи неуклюжие громоздки. Каким жестоким ветром занесло Тебя на эти зыбкие подмостки?.. В единственной пивной не до нее. Черны апоплексические выи. Бессмысленно мычит офицерье, И вышибала клянчит чаевые.[1]

— «Мукачево», 1960

Над полем жаворонок висел И выводил свои коленца, И бледный юноша эс-эр Не понимал непротивленца. Но гроб не тяготил плечо, И лоб клубился мыслью странной, О том что этот мир еще небесной не насыщен манной, О том, что здесь, на склоне лет, Забвенного забвенней, Великий русский жил поэт, Русскоязычный гений, Что жизнь была его сестрой, Что под кладбищенской землей Схоронен здесь в тени густой В палящий, душный, майский зной Бессолнечновесенний.[1]

— «Над полем жаворонок висел...», 1960

	По всем правилам балета Ты станцуй мне танец лета, Танец света и тепла, И поведай, как в бараке Привыкала ты к баланде, Шалашовкою была. Прежде чем с тобой сдружились, Сплакались и спелись мы, Пылью лагерной кружились На этапах Колымы.
	— «Снова осень, осень, осень...», 1962

	Крупная, по-женски обжитая И вполне здоровая на вид, О любви и нежности мечтая, По ночам тоскует и не спит. Вот и разрушается здоровье, Неполадки в теле молодом, ― И струя ветхозаветной крови Через сердце движется с трудом. Для чего ей новых мод шедевры, Синей тушью подведенный взгляд Если не выдерживают нервы И почти без повода шалят.[1]
	— «Штраф», 1965

	Любой игрок ― не то, чтобы мошенник, Здесь дело даже не в проблеме денег, А в том, что блеф ― основа бытия, Сплошная уголовная статья, Ну и, конечно, прочие детали.[1]
	— «Любой игрок — не то, чтобы мошенник...» 1979

	Этот старый отель дело своё Делать привык в темноте. Эти девки внизу способны на всё. И на всё способен портье.
	— «Этот остров Цлун-Чан — случайный транзит…» 1979

	Когда в когда-то новые районы Пародия на старые салоны Пришла в почти что старые дома И густо поразвесила иконы Почти что византийского письма, ― В прихожих, где дубленки из Канады, Заполыхали золотом оклады, Не по наследству, скромному весьма, Полученные вдруг ― а задарма, Они из ризниц, может быть, последних. Висят не в спальных даже, а в передних Иконы эти, эти образа.[1]
	— «Бормотуха» 1980

Он возник на последней войне. И поныне Термин этот бытует еще в медицине, Сорок лет миновало, а все не забыт. Я не знаю, как это у них по-латыни, Знаю только ― окопный нефрит. За штакетником редким соседи живут молодые, ― Ну буквально шагах в тридцати! Девять лет миновало с тех пор, как впервые С ними встретились мы. И сперва подружились почти. А потом… Скоротали дожди затяжные и зимнюю вьюгу, И любую погоду, завывающую из тьмы. Почему же все более чужды друг другу Год от году становимся мы?[1]

— «Окопный нефрит», 1981

Базар тибетский слева, а направо Всехристианский офис. На двери Английская табличка. Так. Понятно. Здесь выдаются Библии. Бесплатно. Входи, товарищ Межиров, бери… Бери? Когда известно мне заранье, Что выдает Священное Писанье, Что за конторкой восседает фон, Как говорится, Штирлиц. Телефон, То бишь вертушка, прямиком в посольство, И если в этот офис я войду, Конечно же, возникнет недовольство, Сулящее не то чтобы беду, Но галочку, которая едва ли Тебе нужна. Тем более уже Тебя однажды в марте исключали...[1]

— «Вертушка», 1984

	Ходики отсчитывают время, Времена такие, где она Не вдова еще и в то же время Вроде бы уже и не жена. Не жена уже. Да и была ли Или не была она женой. Слишком скоро листья отпылали В моросянку, в дождик обложной.
	— «Подробности», 1989

	Сперва была ― война, война, война, А чуть поздней ― отвесная стена, Где мотоциклы шли по вертикали, Запретную черту пересекали Бессонницей, сводящею с ума.[1]
	— «Сперва была ― война, война, война...», 1993

	Что же все-таки потом? Может, сызнова потоп… Орегонский ливень длинный, Дождь Юджинский обложной, Ворон, голубь, лист маслины, На плоту безгрешный Ной. Может, Лотова жена Скоро вновь по вышней воле Будет преображена В столп, изваянный из соли.
	— «Что же все-таки потом...» 1996

	Пустыня, край незамещенный, ― Влекутся именно к нему Безумствующих легионы И скопом и по одному.[1]
	— «В пустыне» 1997

	Воткнута в бабочку игла, Висок почти приставлен к дулу, Сверхгениальная игра В бессмертную литературу.[1]
	— «Воткнута в бабочку игла...», 1999

	Вот вам задачка или, скажем, тест, Или, точнее, постиженье тайны: Что истине родней ― перебеленный текст, Иль черновик в столе корявый и случайный?[1]
	— «Вот вам задачка или, скажем, тест...», 2000

Цитаты из прозы и статей

Если продолжением природы действительно является культура, можно понять, каким образом слиты в стихотворениях Моисея Цетлина мудрость и абсолютная поэтическая непосредственность. Драгоценнейшее и редчайшее сочетание. Никаких катастроф во внешней биографии М. Цетлина, кажется, нет, а сенсации в ней и вовсе отсутствуют. Так неужели это может затруднить встречу читателя с его поэзией? Всякое мощное и бурное проявление личности находит отклик в его душе. А в слове глубоко заложена идея приятия мира, чувство историзма, исторической традиции. Многие десятилетия он был едва ли не единственным читателем своих стихов. Но творческая воля не дрогнула и не сломилась. Моисей Цетлин начал писать в 20-е годы и пишет с той же силой и вдохновением сегодня, на девятом десятке от роду.[2]

— Александр Межиров, «Высокое косноязычие», 1989

Цитаты об Александре Межирове

	Мой первый вечер перед многими людьми на филологическом факультете. Первый успех. Гудзенко был очень глуп. Урин ― мальчишка. Бестия среди них ― Межиров. Но как талантлив и обаятелен! Он весь соткан из софизмов. И всё же я его люблю.[3]
	— Давид Самойлов, Подённые записи, 26 февраля 1946 года

	Межиров ― юноша с огромными голубыми глазами пятилетней девочки. Он рассказал, что у Недогонова беда, жена больна, и есть уже совершенно нечего ― нет картошки, едят один кисель. Но это мне не удалось в этот проклятый день. Но это мне не удалось в этот проклятый день.[4]
	— Лидия Чуковская, «Полгода в «Новом мире». О Константине Симонове», 1947

То же самое за полтысячи лет до британского лирика высказывал и Данте в своем «Пире»: «Пусть каждый знает, что ничто, заключенное в целях гармонии в музыкальные основы стиха, не может быть переведено с одного языка на другой без нарушения всей его гармонии и прелести». Эту же мысль высказал современный советский поэт Ал. Межиров, написавший на полях одного перевода: И вновь Из голубого дыма Встает поэзия Она ― Вовеки непереводима, Родному языку верна. Эту же мысль я встретил недавно в новейшей книге об искусстве перевода, изданной в США, в Техасе.[5]

— Корней Чуковский, «Высокое искусство», 1968

Подошёл Межиров, представился (были знакомы), комплименты насчёт Лунина; рассказывал о детстве ― французском докладе о погибшем блестящем профессоре Зорком. Сказал, что полупрофессиональный перевод Бодлера Мельшиным-Якубовичем чем-то лучше всех последующих. Я жаловался на свои замыслы ― роман-нероман etc. Завтра и послезавтра буду кончать главу. Е. б. ж. <любимая присказка, заимствованная у Л. Толстого: если буду жив.>[6]

— Натан Эйдельман, Дневник Натана Эйдельмана, ноябрь 1973

Я дождался Саши. Мы радостно встретились. Ибо сидел он в Тбилиси давно. По москвичам соскучился. Но вернуться туда не мог, как я вскоре понял, из-за одной из своих таинственных и лукавых историй. Расторопный официант Ласи быстро накрыл нам в номере ужин, пока я излагал московские новости, которых в ту пору было не меньше, чем сейчас. Саша тогда был фантазер и мистификатор. Потом фантазия его иссякла. Осталась мистификация, то есть ложь и актёрство. Странно, что в поэзии Межирова почти нет ничего фантастического. Думаю, потому, что он фантазер и мистификатор высокого класса, он в этом талантлив. И, как это ни странно, ― реалист. В стихах он излагает несуществующее как существующее, одни отношения вместо других. Это свойство высокоталантливого афериста: уснащать свои речи такими подробностями, которым нельзя не поверить. О нем хорошо сказал какой-то пьяный в ЦДЛ: «Ты воров любишь, но сам воровать не пойдешь». Так оно и есть. Саша любит игроков. Но сам он не игрок. И однажды в Тбилиси, попав в компанию профессиональных картежников, продулся в пух. И Эммануил Фейгин, его друг, пошел выручать проигрыш. И выручил ту часть, которую не успели пропить игроки.[3]

— Давид Самойлов, «Проза поэта», 1970-е

	Тётя Р. говорит: «У тебя недостает чувства, поэтому ты хватаешься за правду». Подумал: она этого не могла придумать. Это Межиров. <...> Слуцкий о книге Межирова: «Самолюбивая печаль, сочувствие самому себе».[7]
	— Давид Самойлов, «Памятные записки», 1980-е

	С годами люди становятся сдержанней, осторожнее, благоразумнее. Может быть, и прав А. Межиров, говоря, что «даже смерть ― в семнадцать ― малость»?.. Иногда меня спрашивают: кто и как нас предал?[8]
	— Анатолий Жигулин, «Чёрные камни», 1988

Другая сторона истины, тоже близкая и важная для меня, заключается ― если опять использовать поэзию ― в прекрасных строках Александра Межирова: Я ― лежу в пристрелянном окопе. Он ― с мороза входит в теплый дом. Мысль Межирова тут: борьба, страдание, подвиг ― не самоцель, они оправданны лишь тем, что другие люди могут жить нормальной, “мирной” жизнью. Вовсе не нужно, чтобы все побывали “в окопе”.[9]

— Андрей Сахаров. «Воспоминания», 1989

Бывали у нас и гости. Пришел старый Люсин друг, поэт и переводчик Константин Богатырёв, вместе с ним пришел и другой поэт, очень известный, Александр Межиров ― с ним у Люси тоже было старинное знакомство. Костя рассказал, как всегда увлекаясь и жестикулируя, какой-то эпизод из своего лагерного прошлого, чем-то ассоциировавшийся с современными событиями (он был узником сталинских лагерей). Я прочитал, не помню в какой связи, нечто вроде лекции по основам квантовой механики; на склонного к хитроумным умственным построениям Межирова эта лекция произвела, кажется, впечатление.[9]

— Андрей Сахаров. «Воспоминания», 1989

Как-то по телевизору мы при Моте слушали, как Межиров читает свои знаменитые стихи о коммунистах: Полк Шинели На проволоку побросал… С поразительной детской чуткостью Мотя, видимо, уловил что-то не совсем обычное в нашей реакции. Через день или два мы услышали, как он выжидающе, незаметно посматривая на нас, прыгает по тротуару и декламирует: Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед! как бы призывая нас устремиться вслед за ним.[9]

— Андрей Сахаров. «Воспоминания», 1989

Костя был одновременно и многим знаком, и мало известен. Ясно было, что слух о его убийстве разойдётся далеко и в то же время слишком большого шума не будет. Кроме того, это убийство покажет колеблющимся, что с ними может быть, если они будут себя вести так, как он. <…> Хоронили его на Переделкинском кладбище, неподалёку от Пастернака. <…> Среди людей, стоявших в церкви и около, было много известных. Ко мне подошел корреспондент «Франкфуртер аль-гемайне цайтунг» Герман Пёрцген с блокнотом и стал спрашивать: «<…> А Евтушенко здесь нет?» Недалеко от входа в церковь на лавочке сидел Александр Межиров. Я его спросил, почему не видно Евтушенко. — А в-вы не б-бе-спо-по-койтесь. Как только появятся телевизионные камеры, так возникнет и Евтушенко. Меня поразила точность предсказания. Когда начали выносить тело из церкви, появилась команда телевизионщиков, я вспомнил слова Межирова и стал искать глазами Евтушенко. Но найти его оказалось легче лёгкого: он был первым среди несущих гроб и, наверное, на каких-то экранах показан был крупным планом в качестве главной фигуры события.

— Владимир Войнович, «Дело № 34840», 1993

Исключительно по-деловому, предельно добросовестно подходили к нам руководители ― Гудзенко, красивый, с темными, сросшимися у переносья бровями, очень решительный; Межиров, чуть заикающийся, настроенный несколько отвлеченно, мечтательно, беспрерывно что-нибудь цитирующий; и уже седой Сидоренко, самый конкретный, увлеченный дотошным разбором наших строф и строчек. <...> Межиров сказал ему при мне, что Некрасов… эпигон Блока. То есть у Блока какие-то некрасовские черты сильнее, чем у самого Некрасова. Твардовский некоторое время смотрел на него, а затем сказал проникновенно: ― Как же вам не совестно![10]

— Константин Ваншенкин, «Писательский клуб», 1998

Защищая Дудинцева, я прочел новое, еще не известное никому стихотворение Межирова «Артиллерия бьет по своим». Обстановка была такая, что по просьбе Межирова я приписал это стихотворение убитому под Сталинградом неизвестному поэту. Межиров слушал собственные стихи как чужие, на балконе, и я увидел его. Подбородок его дергался, глаза были полны слез. После собрания он с горькой иронией сказал мне: «А ведь это правда. Все поэты моего поколения, даже выжившие, были убиты на войне». Вскоре после этого выступления меня исключили из Литинститута.[11]

— Евгений Евтушенко, «Волчий паспорт», 1999

«Бабий Яр» я закончил поздним вечером, после того, как побывал на том страшном месте, и немедленно позвонил в Москву Александру Межирову, прочел по телефону. ― Это нельзя печатать, ― сказал он. ― Там все спрямлено. Все гораздо сложнее… Ты опозоришься на весь мир. ― Да, там все спрямлено. Но об этом надо заговорить. Может быть, именно так прямо. И сейчас, а не завтра, ― сказал я. ― Я готов опозориться на весь мир… Тем же вечером в киевском ресторане я прочел эти стихи друзьям своей юности Ивану Драчу, Ивану Дзюбе, Виталию Коротичу, запоздало пришедшему к нам прямо с дежурства в госпитале. Им это понравилось ― тогда мы все понимали друг друга с полуслова.[11]

— Евгений Евтушенко, «Волчий паспорт», 1999

Наверное, в 1978 году, недалеко от метро «Аэропорт», у кого-то из друзей, Дэзик отходил от гриппа. Был Рафик Клейнер, были какие-то друзья-физики, и мы ― с А. П. Межировым ― навестили Д. С. Поэты постепенно отделились от общего разговора и ушли в свое. «А помнишь», «а ты был тогда», «а не с тобой ли мы тогда» и т. д. Опять я зачарованно слушаю, переглядываемся с Рафиком и физиками: вот это речь, вот это слово. А на уходе ― конфуз Межирова… Дэзик: «О, Саша, я тебе свою книжку подарю. Это у меня уже четвертая! А у тебя?» И Межиров, заметно смутившись, отвечает: «Что ты, Дэзик, меня не спрашивай… Я своих сосчитать не берусь… У меня в год по две выходит…» ― «А-а, да, я понял…» Я уточнил предмет конфуза: отдельно у А. П. и отдельно ― у Д. С. Ничего такого стыдного, по сути, для Межирова не было. Были стихи: «Коммунисты, вперед!» , которые паровозом тянули тиражи и переиздания, но рядом поэт упрямо ставил ― сквозь все препоны цензоров ― знаменитых «Десантников». И это было особенно сильно после 76-го, после изгнания Александра Галича, ибо текст давно слит с голосом «опального» барда: Мы под Колпином скопом стоим, Артиллерия бьет по своим… Недолёт. Перелёт. Недолёт. По своим артиллерия бьет… И Дэзик, презиравший политику, все же очень серьезно рассудил ― в пользу Межирова: «Ради таких стихов не жалко рядом и «Коммунистов, вперед!» Лишь бы печатали. Саша ― поэт». Не знаю и не хочу знать перипетий их личных отношений, знаю и видел воочию, какими бывали рядом и как ценили друг друга два любимых поэта и как выделяли особым почтением третьего из них ― Бориса Слуцкого. И у него были свои «Коммунисты», и он жестоко расквитался сам с собой.[12]

— Вениамин Смехов, «Театр моей памяти», 2001

Итак, 2 июня 1960 года «москвич» Александра Межирова, поэта, супермена и бильярдного короля, рассекал Москву, летя в Переделкино <на похороны Пастернака>. В шикарном авто два пассажира ― Андрей Вознесенский и Майя Луговская. Ехали на похороны. Андрей ― в растрепанных чувствах, потом он вспомнит: «Видя мое состояние, они относились ко мне как к больному». Межиров вдруг остановился у пристанционной переделкинской забегаловки «Голубой Дунай»: дальше не поеду, тут кругом наблюдают, номера машин записывают, а я член партии. «Это он, боевой офицер, прошедший фронт, не боявшийся Синявинских высот, ― он испугался?» ― удивится Вознесенский. И в сердцах добавит позже про Межирова: не зря, мол, «мама моя не переносила его за разносную статью против меня в «Комсомолке», из-за которой он, по его словам, получил переиздание своей книги. <...> Андрей побежал в пастернаковский дом. Межиров и Майя Луговская остались ждать его до конца похорон у пивной на станции. Хоронили Бориса Леонидовича Пастернака (а для тех, кто кругом наблюдал, как сказал Межиров, и записывал номера машин, ― хоронили автора «Доктора Живаго», изданного тайно за рубежом в 1957-м и через год получившего за этот роман громкую Нобелевскую премию).[13]

— Игорь Вирабов, «Андрей Вознесенский», 2015

Цитаты об Александре Межирове в стихах

	А возле стен и возле башен, Возле Каменного моста, В переулке во Лебяжьем Жил Саша Межиров, мастак. Прохожие там очень редки, Стоят дома зубчатые. Ещё квартира там и предки Серёжи Наровчатова.[14]
	— Николай Глазков, «По глазковским местам», 1946

	Рыбацкий катер на причале В теченье двух часов дымил. А рядом мальчики кричали: «Ни с места ― руки вверх ― за мир!» Вели осады, рыли ямы, Ища осколки той войны, Серьезны, искренни, упрямы, Как черти худы и черны. Их жадное воображенье, Вертясь на холостом ходу, Выигрывало все сраженья, Всем вражьим силам на беду![15]
	— Павел Антокольский, «Мальчики» (Александру Межирову), 1956

	Строчки помогают нам не часто: Так они ослабить не вольны Грубые обычные несчастья: Голод, смерть отца, уход жены. Если нам такого слишком много ― Строчкам не поделать ничего. Тут уже искусство не подмога, Даже и совсем не до него. Слово не удар, не страх, не похоть. Слово ― это буквы или шум. В предложенье: «Я пишу, что плохо», ― Главное не «плохо», а «пишу».[16]
	— Александр Аронов, «А. Межирову», 1964

	Грай вороний над бульваром. Лыжи пахнут скипидаром, И упрямый лыжник сам Ходит на ногах негибких Около ворот Никитских Ровно в полночь, по часам. <...> А вокруг лежит огромной Рыхлой грядкой огородной Протянувшийся квартал. Я и сам такою ночью Вижу, вижу все воочью ― Что хотел и чем не стал.[17]
	— Евгений Рейн, «Грай вороний над бульваром...» (Александру Межирову), 1990

Источники

1. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 А. П. Межиров, Артиллерия бьёт по своим: Избранные стихотворения последних лет. — Москва, «Зебра», 2006 г. — 624 с.
2. ↑ Александр Межиров, Высокое косноязычие. — М.: «Огонёк», № 26, 1989 г.
3. 1 2 Давид Самойлов. Поденные записи (1934-1869). В 2 томах. Предисловие Г. Ефремова. Комментарии В. Тумаркина при участии М. Ефремовой. — М., “Время”, 2002 г. 378 + 384 стр.
4. ↑ Лидия Чуковская. Из дневника. Воспоминания. — М.: «Время», 2010 г.
5. ↑ Корней Чуковский, «Высокое искусство». Москва: Советский писатель, 1968 гг.
6. ↑ Н.Эйдельман. Дневник Натана Эйдельмана. Публ. Ю. Мадоры-Эйдельман. — М.: Материк, 2003 г.
7. ↑ Давид Самойлов. «Перебирая наши даты...» — М.: Вагриус, 2001 г.
8. ↑ Анатолий Жигулин, «Чёрные камни». — М.: Молодая гвардия, 1989 г.
9. 1 2 3 А.Д.Сахаров, «Воспоминания» (1983-1989).
10. ↑ Константин Ваншенкин «Писательский клуб». — М.: Вагриус, 1998 г.
11. 1 2 Евгений Евтушенко, «Волчий паспорт». — Москва: Вагриус, 1999 г.
12. ↑ Вениамин Смехов. «Театр моей памяти». — М.: «Вагриус», 2001 г.
13. ↑ И. Н. Вирабов, Андрей Вознесенский. — М.: Молодая гвардия, 2015 г.
14. ↑ Н. И. Глазков. Избранное. — М.: Художественная литература, 1989. — 541 c.
15. ↑ П. Г. Антокольский. Стихотворения и поэмы. Библиотека поэта. Л.: Советский писатель, 1982 г.
16. ↑ Иван Купцов. Товарищ жизнь и краски искусства. — М.: «Юность», № 5, 1969 г.
17. ↑ Рейн Е. Избранное. Предисловие Иосифа Бродского. — М.; Париж; Нью-Йорк: «Третья волна», 1993 г. — 304 с., 10 000 экз.

Ссылки

• Александр Межиров
• Александр Межиров. Стихи
• Межиров в «Стихии»
• Александр Межиров. Стихи разных лет
• Евгений Евтушенко об Александре Межирове. Строфы века. Антология русской поэзии.
• Олег Хлебников. Загар вчерашних похорон. «Новая газета», № 106, 25—26 сентября 2009
• Михаил Синельников. Стих расхожий. «Дружба Народов», № 5, 2011
• Тамара Жирмунская. «Гражданская война вплотную подступила…». Памяти Александра Межирова. «Континент», № 142, 2009
• Волшебство мастера. Некролог. «Литературная газета», № 22, 27 мая 2009
• Зоя Межирова. Веяние идеала Знамя, № 8, 2012
• Александр Межиров. Стихи и проза из архива. Журнал «Арион», № 1, 2013
• Владимир Мощенко. Запекшаяся капелька слезы. «Дружба народов», № 9, 2013
• Сергей Мнацаканян. 100 встреч Литературная газета, № 38(6431), 2013
• Вечер в Центральном Доме литераторов, посвящённый 90-летию А. П. Межирова
• На всякий случай Литературная газета, № 3, 2014
• Одной-единой страсти ради // Московский комсомолец, 8 мая 2014
• Речь Михаила Синельникова на вечере в ЦДЛ, посвящённом А. П. Межирову // Зинзивер, № 3(59), 2014
• Ал. Сорокин. Фантазёр, мудрец, игрок. Воспоминания об Александре Межирове // Дружба народов, № 5, 2014
• Презентация документального фильма «Поэзия подвига. Александр Межиров» // 6 октября 2016 г.
• Олег Хлебников. Загар вчерашних похорон // Новая газета, 2009, 28 сентября
• Зоя Межирова. Только собственный звук // Литературная Россия, 2018, № 32, 7 сентября