Дело № 34840

«Дело № 34840» — мемуары Владимира Войновича 1993 года, в которых он доказывает, что в 1975 году был отравлен КГБ. Вошли в книги «Замысел» (1999) и «Персональное дело» (2006).

Цитаты

— Не доверяете органам? — Не очень. — А почему? — Такая у вас репутация. — Владимир Николаевич, а разве вы не замечаете, что мы меняемся? — Не знаю. Может быть, изнутри меняетесь, но снаружи не заметно. Слова мои явно его огорчили, он стал мне доказывать, что они меняются, что они совсем не такие, как прежде, хотя многие никак не хотят этого видеть. — Ну ладно, — сказал он, примирившись с фактом, что люди — существа неблагодарные, сколько хорошего им ни делай, всё равно не поймут. — Есть желание встретиться

… покажите мне социализм с человеческим лицом, а не свиным рылом, и я его охотно приму. Тем более что по моим представлениям (и сегодняшним) социализм с человеческим лицом — это смешанное общество, социализм, в котором достаточно капитализма. А капитализм с человеческим лицом — это тот, в котором достаточно социализма, то есть приблизительно то же самое. — там же

… назначенное на 20 февраля [1974 г.] закрытое заседание секретариата Московского отделения СП, на которое и было вынесено моё «персональное дело». (Само это заседание и затем следующее — секретариата Союза писателей РСФСР — состоялись в такой тайне, что никто из участников и доныне о нём ни разу не проговорился, а некоторые, не зная, что у меня есть протокол с их именами, уверяют меня в безупречности своего поведения во все времена.) 20 февраля за полчаса до секретариатского заседания адресату было доставлено это моё письмо. В СЕКРЕТАРИАТ МО СП РСФСР <…> Секретариат в нынешнем его составе не является демократически избранным органом, а навязан Союзу писателей посторонними организациями. <…> Два-три бывших писателя, а кто остальные? Посмотрите друг на друга — вы же сами не знаете, что пишет сидящий рядом с вами или напротив вас. Впрочем, про некоторых известно доподлинно, что они ничего не пишут. <…> организация, которая <…> превратилась из Союза писателей в союз чиновников, где циркуляры, написанные в виде романов, пьес или поэм, выдаются за литературные образцы, а о качестве их судят по должности, занимаемой автором. Защитники отечества и патриоты! Не слишком ли дорого обходится отечеству ваш патриотизм? Ведь иные из вас за свои серые и скучные сочинения получают столько, сколько воспеваемые вами хлеборобы не всегда могут заработать целым колхозом. Вы — союз единомышленников… Один ограбил партийную кассу, другой продал казённую дачу, третий положил кооперативные деньги на личную сберкнижку… За двенадцать лет своего пребывания в союзе я не помню, чтобы хоть один такой был исключён. Но стоит сказать честное слово (а иной раз просто промолчать, когда все орут), и тут же следует наказание по всем линиям: набор книги, над которой ты работал несколько лет, раскидают; пьесу запретят; фильм по твоему сценарию положат на полку. А за этим вполне прозаическое безденежье. И вот ты год не получаешь ни копейки, два не получаешь ни копейки, залез в долги, все, что мог, с себя продал, и, когда дойдёт до самого края и если ты за эти два года слова неосторожного не сказал, к тебе, может быть, снизойдут и подарят двести — триста рублей из Литфонда, чтобы потом всю жизнь попрекать: «Мы ему помогали, а он…» <…> Ложь — ваше оружие. Вы оболгали и помогли вытолкать из страны величайшего её гражданина. Вы думаете, что теперь вам скопом удастся занять его место. Ошибаетесь. Места в великой русской литературе распределяются пока что не вами. И ни одному из вас не удастся пристроиться хотя бы в самом последнем ряду.[1] — Засушил сухари

Особенно сильно мне попало от прогрессивной общественности за Сим Симыча Карнавалова в «Москве 2042», в котором все немедленно узнали Солженицына и спрашивали, как я посмел. Я говорил: это не Солженицын, а обобщённый образ. Мои критики возражали: не обобщённый образ, а именно Солженицын. А что, похож? — спрашивал я. Нет, совсем не похож! А как же вы тогда узнали? От этого вопроса критики сперва слегка торопели, но и тут изворачивались и спрашивали, понимаю ли я, на чью мельницу лью воду. — там же

Мандельштам с советской властью был органически несовместим, хотя и пытался иногда совместиться. <…> Я давно понял, что никогда не мог бы быть начальником, потому что стесняюсь кого-нибудь к чему-нибудь принуждать; никогда не мог бы быть хорошим подчинённым, потому что мой организм противится принуждению. Я никогда не был противником жизненного благополучия, <…> но когда доходило до конкретной платы за это: поднять руку, поставить подпись, возложить венок, сказать комплимент начальнику, дружить с нужным человеком — от таких возможностей я всегда уходил, избегал, убегал. «Er ist fluchtig», — сказал обо мне один проницательный немец. (Не могу перевести иначе, как «склонный к улетучиванию».) — «За шапку он оставить рад…»

Я сейчас думаю, <…> что Андропов был человеком примитивного полицейского ума и несложного душевного склада, а может быть, даже и с некоторым психическим сдвигом, о чём говорят его стишки и статуя Дон Кихота в прихожей (к тому интерьеру Гиммлер или Торквемада подошли бы как раз). Никаким государственным мышлением он не обладал и не случайно свои реформы в области управления государством ограничил ловлей в банях намыленных нарушителей трудовой дисциплины. — Гостиница «Метрополь»

— Конечно, — сказал он, — в психушку сажают не каждого. Со мной, например, этого не сделают никогда. Знаете почему? Потому что у них самый основной тест — это отношение человека к личной выгоде. Если человек делает что-нибудь бескорыстно, за идею, за правду, за родину и свободу, значит, чокнутый. А я им всегда говорю: я, гражданин следователь, за бесплатно не работаю, а всегда только за денежки, денежки я люблю, и они у меня в швейцарском банке хранятся под очень большие проценты. — Андрей Амальрик любил денежки

… я послал открытое письмо Андропову. Мне позвонили из «Немецкой волны», и я начитал своё письмо на включенный в Кёльне магнитофон. <…> Сочиняя письмо Андропову, я ещё не понял, что именно со мной случилось. Кое до чего стал додумываться потом, описал опять происшествие, теперь со всеми подробностями и более обоснованными подозрениями. Передал рукопись Максимову, и тот опубликовал её в «Континенте» (№ 5) в том же 1975 году. Откровенно говоря, я думал, что публикация эта обратит на себя внимание так называемой мировой общественности, но мировая общественность и ухом не повела. <…> она не заметила даже случившегося годом позже убийства Богатырёва. В моём же случае это всё-таки не убийство, а так, неизвестно что. Сами же кагэбэшники несколько забеспокоились. И делали всё, чтобы моё заявление дезавуировать. У них были и помощники. Я не знаю, действовал ли поэт Евгений Евтушенко по чьему-то заданию или сам от себя старался, но в те дни он каждого встречного-поперечного и с большой страстью убеждал, что никто меня не травил (интересно, откуда ж ему это было известно?), всю эту историю про отравление я для чего-то наврал. Зуд разоблачительства по отношению ко мне у него не угас с годами, он через пятнадцать лет после случившегося публично (на заседании «Апреля») и ни к селу ни к городу вспомнил эту историю и опять повторял, что я вру. Неосмотрительно хвастаясь своей осведомлённостью: «Поверьте мне, уж это я точно знаю». Не буду говорить подробно о той роли, которую играл этот человек в годы застоя. Возможно, когда-нибудь ещё будет написана его биография, а может, даже роман о нём (вроде «Мефисто» Клауса Манна), и там будет показано, как и почему человек яркого дарования превращается в лакея полицейского режима. «Талант на службе у невежды, привык ты молча слушать ложь. Ты раньше подавал надежды, теперь одежды подаешь». Эти написанные им слова ни к кому не подходят больше, чем к нему самому. <…> Многие поколения психологов разобьют себе лбы, пытаясь понять загадку, почему люди так легко верят в то, чего нет, и не верят в то, что видят перед глазами. Самые несвободные люди в мире верили, что свободнее их нет никого на свете. В стране, где в мирное время в лагерях гибло больше людей, чем в годы войны на фронте, одна из самых распространённых фраз была: «У нас зря не сажают». И вот ещё интересно, что дурак дурость свою слепую имеет наглость воспринимать как вид доброты. «Что вы говорите? У нас? Миллионы? В лагерях? Каким надо быть злым человеком, чтобы такое говорить!» <…> А кагэбэшники на мои заявления реагировали нервно. Сначала, как и следовало ожидать, попробовали объявить меня сумасшедшим. Амальрик, вызванный к следователю в те дни на допрос, спросил, в чём ему лучше прийти — в скафандре или достаточно противогаза? Следователь сказал: «А, вы имеете в виду эту историю с Войновичем? Разве вы не видите, что он сумасшедший?» Потом было сказано, что я написал злобную клевету на органы. «Клевета», очевидно, оказалась для КГБ весьма чувствительной, и поэтому заместитель председателя Госкомиздата СССР и близкий друг небезызвестного С. Иванько некто Чхиквишвили сказал (мне передали): «Войновичу последний раз дали возможность проявиться как порядочному человеку, но он эту возможность отверг и теперь сдохнет в подвалах КГБ». (<…> Что же касается подвалов, то их, как теперь вроде бы выяснилось, в здании на Лубянке никогда не было, но Чхиквишвили, работавший, вероятно, на более высоких этажах, этого мог и не знать.) — Это уж слишком и очень смешно

Горький по возвращении из-за границы неуклонно и катастрофически превращался в полного дурака и отравлен был, может быть, потому, что глупость его всё-таки не достигла запланированного предела. — Тот, который во мне не сидит

В 1979 году, если не ошибаюсь, летом приехали в Москву именитые американские писатели <…>. Я ими особенно не интересовался, поскольку знал, что они приехали не ко мне. <…> И однажды в Москве явился ко мне первый секретарь американского посольства Игорь Белоусович и спросил, не могу ли я принять эту делегацию у себя дома. Конечно, я мог. Для меня такая встреча была не просто интересной, но и важной с точки зрения безопасности: признание меня иностранными знаменитостями как-то всё-таки защищало меня от слишком уж грубых действий КГБ. <…> а заокеанские гости запаздывали. <…> На мой вопрос, а где же писатели, Игорь смущённо объяснил, что всех их увёл Евтушенко. Он сказал им, что я бездарный писатель, плохой человек, вообще не заслуживаю никакого внимания, увёз их в Переделкино и ночью на могиле Пастернака при свете луны поил гостей водкой и читал, завывая, стихи, свои, а не Пастернака. — Под влиянием мнительности

Я уже собрался уходить [из КГБ в 1992 г.] несолоно хлебавши, унося с собой лишь некие новые соображения, когда Краюшкин меня остановил: — А всё-таки мы вам кое-что дадим. — Опять раскрыл ту же папку и вручил мне вот это письмо. Копия: Секретно, Экз. № 2, ЦК КПСС, 5 апреля 1975, № 784-А О намерении писателя В. Войновича создать в Москве отделение Международного ПЕН-клуба <…> Пытаясь истолковать мои действия в наиболее выгодном для себя свете, [Андропов] злонамеренность и серьёзность моих действий сильно преувеличивает. <…> «С учётом того, что Войнович скатился… мы имеем в виду вызвать Войновича в КГБ при СМ СССР и провести с ним беседу предупредительного характера». Если бы имелась в виду только беседа (пусть даже с угрозами), председатель КГБ и член Политбюро вряд ли должен был об этом кому-то докладывать. Тут важна заключительная строка: «Дальнейшие меры относительно Войновича будут приняты в зависимости от его реагирования на беседу в КГБ». Вот это оно и есть! Андропов предупреждает ЦК, что меры против меня будут приняты. Чтобы потом не было лишних недоумений. Решить вопрос о вызове в КГБ мог бы кто-нибудь и намного ниже Андропова. А применить против меня специальные меры террористического характера он сам никогда не решился бы. Об этом надо поставить в известность более высокое начальство и разделить с ним ответственность. Доставшаяся мне копия сделана с экземпляра № 2. Думаю, что номером два для Андропова был Михаил Андреевич Суслов, а первый экземпляр был послан человеку номер один, то есть лично нашему дорогому товарищу Леониду Ильичу Брежневу. — В связи с тем, что скатился

Министру внутренних дел СССР Н. А. Щелокову от писателя Войновича В. Н. ЗАЯВЛЕНИЕ 14 февраля с.г. к моим родителям в городе Орджоникидзе Днепропетровской области явился милиционер и потребовал, чтобы мой отец немедленно шёл вместе с ним в милицию. Пока отец собирался, милиционер обшарил глазами всю квартиру, заглянул в комнату, где после сердечного приступа лежала моя мать, и спросил: «Это кто там лежит? Ваш сын?» Затем отец, старик с больными ногами, был доставлен пешком в местное отделение милиции, где начальник отделения и какой-то приезжий в штатском объявили ему, что 3 февраля я пропал без вести и меня, по всей вероятности, нет в живых. Через две недели после этого известия мать моя умерла. Теперь я узнал, что сведения о моей смерти работники милиции одновременно распространили и среди других моих родственников, живущих в разных городах Советского Союза. Между тем никаких оснований для беспокойства за мою жизнь у работников милиции не было и быть не могло, хотя бы потому, что 4 и 5 февраля ко мне приходил участковый уполномоченный и интересовался, на какие средства я живу. О том, что я нахожусь в Москве в своей собственной квартире, было хорошо известно начальнику 12 отделения милиции и тем шпикам, которые круглосуточно толкутся в подворотне моего дома. Я хотел бы знать, для чего была устроена эта гнуснейшая всесоюзная провокация и кто был тот недочеловек, который её придумал. Я требую привлечь этого бандита к ответственности, а если он параноик, то подвергнуть его принудительному лечению как социально опасного. Если я не получу от вас вразумительного ответа в установленный законом срок, я буду считать, что ответственность за эту провокацию вы взяли на себя. 17марта 1978 г. (подпись) Ответа я, конечно, не получил. Но мне было сделано много намёков, чтоб убирался подобру-поздорову, намёком был и организованный КГБ вызов из Израиля для меня и ближайших родственников, который я изорвал и выкинул в мусор, позаботившись, чтобы они это отметили. В те времена меня навестила какая-то еврейская активистка с вопросом, не желаю ли я написать какую-нибудь статью для самиздатского журнала «Евреи в СССР». Заодно рассказала, как её вызывали в КГБ и угрожали, что посадят, если она не убавит своей активности. Я ей сказал, что статью сейчас писать мне некогда… — … А месяца через два-три почему бы и нет, если за это время вас, или меня, или обоих ещё не посадят. — А вас-то за что? — посмотрела она на меня, оскорбившись, что я ставлю себя на одну доску с нею. — А вас за что? — спросил я. — Меня, — сказала она с большим самоуважением, — за то, что я хочу уехать. — А меня за то, что я хочу остаться. — Чужие дети растут быстро

Кагэбэшники не только старательно намекали на свою причастность к убийству, но похоже было, что даже сердились на тех, кто пытался отвести от них подозрение. <…> Формально говоря, диссидентом он не был. <…> Если в КГБ на него и злились, то, может быть, только за то, что он вёл себя, с их точки зрения, независимо, не по чину. Не спрашивая начальства и не пытаясь угадать его мнение насчёт того, с кем можно общаться, с кем нельзя и с кем о чём говорить. <…> Жертва была выбрана очень точно. Костя был одновременно и многим знаком, и мало известен. Ясно было, что слух о его убийстве разойдётся далеко и в то же время слишком большого шума не будет. Кроме того, это убийство покажет колеблющимся, что с ними может быть, если они будут себя вести так, как он. <…> Хоронили его на Переделкинском кладбище, неподалёку от Пастернака. <…> Среди людей, стоявших в церкви и около, было много известных. Ко мне подошёл корреспондент «Франкфуртер аль-гемайне цайтунг» Герман Пёрцген с блокнотом и стал спрашивать: «<…> А Евтушенко здесь нет?» Недалеко от входа в церковь на лавочке сидел Александр Межиров. Я его спросил, почему не видно Евтушенко. — А в-вы не б-бе-спо-по-койтесь. Как только появятся телевизионные камеры, так возникнет и Евтушенко. Меня поразила точность предсказания. Когда начали выносить тело из церкви, появилась команда телевизионщиков, я вспомнил слова Межирова и стал искать глазами Евтушенко. Но найти его оказалось легче лёгкого: он был первым среди несущих гроб и, наверное, на каких-то экранах показан был крупным планом в качестве главной фигуры события. Гроб несли по узкой, кривой и склизкой дорожке, кагэбэшники с шорохом сыпались из кустов и, направляемые неким предводителем, который был хром и с золотыми зубами (что делало его ещё больше похожим на черта), щёлкали затворами фотоаппаратов с блицами (чтобы было заметнее) и снимали происходящее кинокамерой, часто приближая её вплотную к лицам наиболее им интересных людей. — Убийство Богатырёва

[В 1992 г.] я дал Министерству безопасности достаточно времени, чтобы оценить логичность моих требований и сделать из этого нужные выводы. И один вывод они, видимо, сделали: что каждое их «доказательство» ставит их во все более глупое положение и лучше не говорить ничего, чем говорить что-нибудь. А тайна, которую я пытался у них выведать, настолько им дорога, что ради сокрытия её они готовы выглядеть лгунами, мошенниками и саботажниками президентского указания. — Последний разговор с Серёгой

В конце мая этого года в Москве проходила международная конференция «КГБ вчера, сегодня, завтра», самая удивительная из всех, на которых автору пришлось побывать. <…> Нынешние работники ГБ — МБ свою службу и свои старые кадры оправдывали, говоря, что каждое государство нуждается в защите своей безопасности, а этим успешно могут заниматься только хорошо обученные и опытные профессионалы, то есть они же сами. Теоретически я с ними согласен, но конкретно в профессионалах из КГБ сомневаюсь. Они в основном обучены и натасканы[2] стряпать выдуманные ими же дела (часто на основе измышлений стукачей-любителей), они умеют заставлять людей клепать друг на друга и на самих себя, вымогать ложные показания, признания и покаяния, проламывать в подъездах головы слабых интеллектуалов и подсовывать отраву растяпе, которого можно отвлечь простейшим способом: смотри, вон птичка летит! А в то, что такие специалисты способны раскрывать реальные замыслы, бороться с реальными шпионами, террористами, диверсантами, я, правду сказать, не верю. Не говоря уже о том соображении (моральном и практическом), а можно ли доверять судьбу государства, ещё не вставшего на ноги, людям, воспитанным на лжи, подлогах, коварстве и убийствах из-за угла? <…> По окончании конференции был банкет, возлияния и братания всех со всеми. Ко мне подходили славные наши чекисты и просили поставить подпись, нет, не под протоколом допроса, а на моей книге, или на чужой, или на бумажной салфетке. Все они (кажется, даже без исключений) оказались читателями и почитателями моих книг и особенно «Чонкина», за которого в недавнее время по долгу службы могли бы и пришибить. Я смотрел на них с любопытством. Вроде люди как люди, и всё-таки не совсем. Что бы они сейчас ни говорили, а в своё время (и некоторые по многу лет) занимались они тем, на что большинство людей не способны были никогда, ни при каких обстоятельствах. Что их туда привело? Слепая вера в идеологию (которую они путали с идеалами)? Романтика шпионской жизни? Цинизм? Карьерные соображения? Может быть, то и это, но многих, я думаю, вели туда просто преступные наклонности и возможность удовлетворять их без риска наказания. И покинули они свою контору тоже по причинам разного свойства. Кто (наверное, немногие) устыдившись этой службы (а как их отличить от других?), кто разочаровавшись, что она не дала им того, чего они от неё ожидали, а большинство, должно быть, по инстинкту крысы с тонущего корабля. <…> Откровенно говоря, выступая на конференции, я думал, что и на этот раз моё заявление будет пропущено действующими кагэбистами мимо ушей, но вышедший в конце третьего дня на трибуну их представитель Юрий Короткий сказал легко и лирически слова, которые следует занести на скрижали, выбить на гранитном цоколе лубянской цитадели, ну, а мы, в пределах наших возможностей, просто выделим их жирным шрифтом: — Да, — признал Короткий, — Войновича отравили, но ведь и всё наше общество было отравлено. <…> за общее и запоздалое подтверждение Министерству безопасности спасибо, но желательно всё же получить и прямой отчёт с конкретными (а не вычисленными эмпирически) ответами на наши вопросы и указать поточнее, кто был инициатором описанной операции, какова была её истинная цель, какое средство применено (химическая формула), кто разрабатывал и где (точно, а не приблизительно), против кого ещё (не считая меня и Шона Бёрка) применялась подобная химия, в каких масштабах и дозах? Какие гарантии того, что в будущем травить нас не будут? Меня лично также интересует, а почему это министерство, которому я лично ни на грош не доверяю, само решает, какие тайны и как крепко хранить, почему оно не подчиняется президенту, почему уничтожаются архивы, кто на каком уровне решает их уничтожать и нельзя ли это остановить? Любопытно было бы узнать, почему заместитель министра (насчёт министра не знаю), хотя и пришёл из МВД, врёт не хуже профессионального чекиста и зачем врёт? Почему он не боится не исполнить указание Президента страны? Значит ли это, что указание дано не всерьёз или там не всерьёз принимают самого Президента? Любой ответ на этот вопрос приведёт нас к выводу, что органы госбезопасности остаются зловещей силой, которая в нужный момент опять может быть направлена против нас. Я не знаю, чем принципиально отличается нынешнее МБ от бывшего КГБ (по-моему, только составом букв и ограниченностью — надёжной ли? — возможностей), но рассказанная мною история уличает это министерство по крайней мере в сокрытии преступлений и укрывательстве преступников. А это само по себе преступление. — Всё общество было отравлено

На конференции «КГБ вчера, сегодня, завтра» обсуждался вопрос о люстрации, то есть об ограничении допуска бывших партийных функционеров, штатных работников КГБ и тайных осведомителей на важные государственные посты. Разумеется, самыми строгими критиками идеи люстрации стали как раз бывшие партийные воротилы и кагэбисты. Они поголовно считают, что люстрация антидемократична, негуманна и аморальна. Слушая приводимые доводы (и со многими соглашаясь), я подумал, что, наверное, наиболее решительными противниками смертной казни являются убийцы, ожидающие исполнения приговора. Противники люстрации говорили об опасности того, что люстрация очень легко может превратиться в «охоту за ведьмами», и это вполне вероятно — они сами эту охоту возглавят и будут ловить не себя. На конференции много раз звучало слово «милосердие», употребляемое чаще всего всуе и не к месту и при полном непонимании его значения. Милосердие можно проявить к любому человеку, и даже к преступнику, и даже к самому страшному преступнику, когда ему грозит суровое наказание. Но, господа любители афоризмов, запишите себе в блокнотик: прежде чем проявлять к преступнику милосердие, его надо поймать. А он хотя всем известен, но гуляет непойманный, охотно рассуждая об общей вине, которую он навсегда готов разложить на всех поровну. В защиту нынешних кагээмбистов много раз приводился аргумент, что они есть просто некая, чуть ли не нейтральная, сила, которая раньше была направлена на защиту тоталитарного строя, а теперь с тем же успехом может защищать демократию. Ну, что ж… Говорят, в Индии дрессированные кобры, обвившись вокруг стоек кроватей, надёжно охраняют покой спящих младенцев. — Послесловие; вариант распространённых мыслей

Примечания

1. ↑ Жить не по лжи. Сборник материалов: август 1973 — февраль 1974. Самиздат-Москва. — Paris: YMCA-Press, 1975. — С. 185-7.
2. ↑ Как и раньше, о чём упоминал и он, начиная с «Чонкина».