Брюзга́ — зануда, вечно недовольный человек, который имеет обыкновение постоянно ворчать, бормотать или ругаться (брюзжать), однообразно и сердито выражая своё негативное отношение к чему-то или кому-либо. Чаще всего брюзга резок, циничен и категоричен в суждениях, он крайне мало уважает других людей или чужое мнение, во всём ищет недостатки и видит мало хорошего вокруг себя. Он любит казаться принципиальным и значительным, хотя за душой у него пусто. Часто брюзга — фаталист и имеет пессимистический взгляд на вещи.
— Я должен предупредить тебя, Анюта… — простонал он. — У меня несноснейший характер! К старости я брюзгой стал…[1]
Лев Толстой был и остался российским чудом, весь целиком: великий, несчастный, несуразный, каменная глыба, мужик и барин, поэт и корявый проповедник, брюзга и неустанный искатель истины.[4]
Мы, брюзги, неудачники, одни спившиеся, другие продавшиеся незадорого… Мы, чьи лучшие рабочие годы ― с двадцати пяти до сорока ― ушли водой в песок, погрязли в болоте, ухнули в бездонную пропасть…[8]
— Антон Комолов, «Я брюзга и ворчун, но это вырезают...», 2013
...рассудку, сему старому брюзге, привыкшему всюду соваться с своими правилами и формами, воспрещается наотрез подавать свой кропотливый голос пред судилищем вкуса, дабы не испугать легкокрылой и прихотливой фантазии...[10]
Вскоре после фландрской кампании в заседании государственного совета произошла бурная сцена (последняя) между королем и Лувуа. Министр, выведенный из терпения колкостями и воркотней старого брюзги, бросил на стол бумаги и, сказав: «На вас не угодишь!» ― вышел из залы совета, хлопнув дверью. Вечером того же дня он получил письмо от маркизы Ментенон, в котором она извещала его, что король не сердится и не выключает его из совета… Действительно, на другой же день, когда Лувуа явился к королю, последний обошелся с ним довольно ласково, но министр понял, что под этою ласкою скрывается нечто для него опасное. Возвратясь домой, он сжег многие бумаги, долго ходил взад и вперед по комнате, потом выпил залпом стакан воды из кувшинчика, стоявшего на камине, и мгновенно упал в кресла, будто поражённый громом, без малейших признаков жизни. По вскрытии трупа доктора нашли признаки отравы.[11]
— Пётр Каратыгин, «Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий». Книга третья, 1871
...пошли новые суды, неповиновение в народе (а в том числе и в кухарке), и все это вместе внесло в душу Павла Ивановича множество самых непримиримых вещей». В результате получился нелепейший брюзга, у которого неустанно льется с языка «сердитая чушь». Очень смешная фигура, как помнит или как увидит читатель в подлиннике, но только смешная. Драма, по обыкновению, есть и здесь, но она располагается около Павла Ивановича, который своей «сердитой чушью» делает жизнь окружающих непереносною. Сам Павел Иванович только смешон; автор не удостоивает вниманием ту все-таки же драму, которая внутри самого этого нелепого брюзги происходит. Он просто отмечает её, не уделяя ей ни малейшего сострадания: туда, дескать, этому чучеле и дорога.[12]
В своих Senilia Шопенгауэр заранее шлет свое проклятие тому, кто, перепечатывая его произведены, сознательно изменит в них что-нибудь, — хотя бы один период, слово, слог, букву или знак препинания. Разумеется, к переводу своих сочинений на чужой язык гениальный брюзга не мог бы предъявить такого же, в данном случае неисполнимого требования. По его собственным словам, даже лучший перевод лишь в такой степени походит на оригинал, в какой транспонированная музыкальная пьеса напоминает свой образец.
Писатель-начальник, привередливый и требовательный, взыскательный и беспощадный, язвительный и придирчивый, Салтыков ― брюзга. Он в разные эпохи жил и всеми эпохами был недоволен. Он пропустил мимо себя много людей и почти никого не похвалил. От него больно достаётся. Прирожденный сатирик, бесцеремонный и циничный, он ― мастер насмешки, седой «великий мастер» масонской сатирической ложи.[13]
Хочешь быть художником, ― будь самим собою; не хочешь быть самим собою, ― не будешь художником. <...> Если ты брюзга или завистник или низменно смотришь на женщину, это скажется даже в твоих умолчаниях, даже в том, чего ты не напишешь.[14]
— Викентий Вересаев, «Что нужно для того, чтобы быть писателем?», 1921
Екатерина любила давать прозвища; Вяземского она звала Брюзгой. Был он человек желчный. У него не было оснований завидовать Державину, но его раздражало, зачем отличают Державина не через его посредство. Когда же отличие выпало за стихи, генерал-прокурор вышел из себя. После «Фелицы» он уже «равнодушно с новопрославившимся стихотворцем говорить не мог: привязываясь во всяком случае к нему, не токмо насмехался, но и почти ругал, проповедуя, что стихотворцы неспособны ни к какому делу». Следует, впрочем, и пожалеть его: судьба была немилосердна к этому человеку, имевшему мужество ненавидеть поэзию открыто: чуть не все его подчиненные были стихотворцами.[3]
Только искренность и увлеченность приводят к романтике, а она и есть удовлетворение сделанным, сознание нужности этого дела. Все, к чему мы прикладываем душу, неизменно сопутствует ей. Романтика не позволяет ломаться под грузом жизненных обстоятельств, не дает человеку превратиться в нытика и брюзгу, помогает обрести веру в себя. И тогда в душе и за душой — прекрасная мечта![6]
Мы были, были!… Мы, старпёры, несостоявшееся поколение, дети победителей величайшей из войн, волна демографического взрыва ― сорок шестой ― пятидесятый годы рождения… Мы, состарившиеся в мальчиках, вино, перебродившее на уксус и не дождавшееся праздника: нас не подпустили к столу, мы не дотянулись до бокалов, а ножи были предусмотрительно убраны: лакеи захватили буфеты и стали хозяевами праздника… Мы, брюзги, неудачники, одни спившиеся, другие продавшиеся незадорого… Мы, чьи лучшие рабочие годы ― с двадцати пяти до сорока ― ушли водой в песок, погрязли в болоте, ухнули в бездонную пропасть… Мы, плешивые, потому что метались беспорядочно по жизни… мы, гнилозубые, потому что жрали всякую дрянь ― а что еще было жрать, потому что не на что было вставлять зубы… Мы ― были, были, были![8]
Нытики, пессимисты, тоскующие, ― презираю вас. Кто хочет делать ― находит возможности, кто не хочет делать ― изыскивает причины. Еще ничего в жизни не сделали ― уже стонут, уже всем недовольны! Все критикуют ― никто ничего делать не хочет. Все видят недостатки ― никто не хочет действовать за их устранение. А вы хотите, чтоб недостатки сами исчезли? ― так ведь и тогда будут брюзжать, найдут повод, брюзги несчастные! Как не поймут: жизнь будет такой ― и только такой! ― какой мы сами её сделаем. Никто за нас не сделает, не поднесет готовое.[8]
Брюзжанье — это несправедливая брань на всё что ни на есть. Брюзга в дождь сердится не на то, что дождь идет, а на то, почему он раньше не шёл. Найдя на улице кошелёк, говорит: «А вот клада я ни разу не находил!» Когда подружка его целует, он ворчит: «И чего ты меня любишь?» Поторговавшись и купив раба, восклицает: «Воображаю, какое я купил добро, и за какую цену!» А выиграв дело единогласным решением суда, он еще попрекает защитника, что можно было говорить и получше.[7]
В частной жизни он <Северин Потоцкий> был весьма оригинален. Он никогда не заводился домом и не принимал гостей, но жил на холостую ногу, в трактире, и вечера проводил в гостях. Лет двадцать сряду прожил он на Екатерининском канале в доме Варварина. В обществе он был приятен и остроумен, но в своем доме капризен и брюзга. Он был любим и уважаем всеми.[15]
О Чехове говорят как о ненавистнике жизни, пессимисте, брюзге. Клевета. Самый мрачный из его рассказов гармоничен. Его мир изящен, закончен, женственно очарователен.[16]
Ходить с ним по улице было одно удовольствие, потому что он показывал гороховых шпиков и нисколько их не боялся. Я думаю, что сам он был похож на шпика ― от постоянных ли размышлений об этом предмете, по закону ли мимикрии, коим птицы и бабочки получают от скалы свой цвет и оперенье. Да, в Сергее Иваныче было нечто жандармское. Он был брезглив, он был брюзга, рассказывал, хрипя, генеральские анекдоты, со вкусом и отвращением выговаривал гражданские и военные звания первых пяти степеней. Невыспавшееся и помятое, как студенческий блин, лицо Сергея Иваныча выражало чисто жандармскую брюзгливость. Ткнуть лицом в грязь генерала или действительного статского советника было для него высшим счастьем, ― полагаю счастье математическим, несколько отвлеченным пределом.[17]
Сатира, критика ― это пессимизм; американец прежде всего оптимист. Пессимизм ему скучен, критик для него чужой. Вот почему такой выдающийся человек, как Нортон, хотя имел многочисленных и верных друзей, был не популярен. Критик ― брюзга; американец ― свистун.[2]
Каблуков утолщался, серел, становясь всё приземистее; нос пылал с откровенною яркостью; и выгибались ноги; голова же седеющая престепенно откидывалась, губы сжались и выпятились, точно кислое что-то отведал он; он приобрел теперь вид настоящей брюзги; и немного неряхи. Являяся в гости, уже не держался у стенки, не вскакивал предупредительнейше перед дамой, чтоб стул предоставить ей, перегибая талию его стянувшего сюртука; появляясь в дверях настоящей брюзгою, без талии, с явно болтающимися полами незастегнутого сюртука, переваливаясь и не глядя направо-налево, ― шел прямо он в кресло, чтоб в нем распластаться, капризно играя пенснэ и дугой выгнув ноги;[18]
Я, Алексей Максимыч, все-таки в конце концов актёр, даже когда публицистикой занимался, критические статьи на произведения писателей писал, и тогда мог приступить к работе только, когда воображу себя, бывало, в гриме и костюме эдакого заядлого старого профессора: в очках, в седенькой бородке. Брюзгу эдакого, который во всяких книгах копается. И как только воображу себя таким, войду в роль, могу статьи писать, а если не войду, ничего не выходит![19]
Большинство народа живёт в беспамятстве, что с поразительной яркостью показал Андрей Платонов. Я его перечитала и теперь ставлю выше Бунина, который кажется мне узковатым, скучливым брюзгой.[20]
— Татьяна Юрьева, «Дневник культурной девушки», 15 апреля 1984
Я становлюсь брюзгой, это правда. Никто не орет и не визжит больше меня. Но самые тяжелые дни бывают, когда я прихожу домой и вдруг понимаю: «Черт возьми! Они были правы! Ну и кретин же я»! И это случается по крайней мере раз или два на каждую картину, когда ты... ты до того в себе уверен, ты же такая важная птица, понимаете, о чем я? А потом приходишь домой и обнаруживаешь, что ты кретин.
Фильм «Великий диктатор» стал одним из самых прибыльных фильмов за десятилетний период с момента начала его проката, несмотря на то, что во многих странах он был запрещён. Однако есть свидетельства, что этот фильм видел сам Гитлер: Рейнгард Спици, офицер СС из приближенного к фюреру круга, подтвердил, что Гитлер дважды заказывал копию для частного просмотра. Более того, Спици заявил, что у Гитлера было здоровое чувство юмора и что «внутри узкого круга он позволял себе смеяться над подобными шутками… Гитлер вовсе не был брюзгой».
— Сай Фрумкин, «Благодарность за воспоминания», 2003
...в том бараке проживала одинокая нестарая женщина. Кастрюльки у нее были маленькие, пищу она готовила разную и такую вкусную ― закачаешься. Но характер у неё был брюзги ― все осуждала. К примеру, купит кто-то туфли и на кухню вынесет на общее обсуждение. Человек и рад, и запыхался, и порозовел от возбуждения, а она: «Такие уже до войны были немодны». Или сообщают: «Поженились все-таки Олег и Клава». ― «Расписались?» ― «Нет, сейчас он в армию, потом». ― «Ну, это не считается…»[21]
Молодым я бы так и сказал: будьте готовы к своей удаче. И перестаньте говорить со своим чертовым телефоном! Любовь всей вашей жизни только что прошла мимо. Вот она – тут, а не в экране смартфона. Ох, извините. Кажется, я — старый брюзга.[22]
— Иэн Маккеллен, «Кажется, я – старый брюзга», 22 июня 2016
...у портного вид такой чистенький и весёленький, да и собою-то он такой смазливый и румяный — ну и каждый охотно подавал ему посильное подаяние, и даже случалось, счастье ему так улыбалось, что даже хорошенькая дочка мастера давала ему за дверьми поцелуй на дорогу, так что, когда они опять сходились с сапожником, то у портного в узелке всегда бывало что-нибудь лишнее. Брюзга-сапожник корчил кислую рожу, а в голове держал недобрую думу:
«Вот и всегда так бывает: большому плуту большое счастье везёт».[23]
Выйдя из тарантаса, я увидел одного толстого господина, который, так же как и я, принужден был остановиться для починки своего экипажа. Он стоял уже целый час на нестерпимом зное, кричал, бранился и с брюзгливым нетерпением погонял мастеровых, суетившихся около его прекрасной коляски. С первого же взгляда этот сердитый барин показался мне чрезвычайной брюзгой. Он был лет сорока пяти, среднего роста, очень толст и ряб. Толстота, кадык и пухлые, отвислые его щеки свидетельствовали о блаженной помещичьей жизни. Что-то бабье было во всей его фигуре и тотчас же бросалось в глаза. Одет он был широко, удобно, опрятно, но отнюдь не по моде.[24]
— Я должен предупредить тебя, Анюта… — простонал он. — У меня несноснейший характер! К старости я брюзгой стал…
— Переломить себя надо… — вздохнула Анна Михайловна.
— Легко сказать: надо! Надо, чтоб и боли не было, да вот не слушается природа нашего «надо»! Ох! А ты, Анюта, выйди… Во время боли присутствие людей меня раздражает… Говорить тяжело…
Протекли дни, недели, месяцы, и Аркадий Петрович мало-помалу освоился на новом месте: он привык и к нему привыкли. На первых порах он жил в доме безвыходно, но старость и тяжесть его несноснейшего характера чувствовались во всем Женине. Обыкновенно просыпался он очень рано, часа в четыре утра; день его начинался с пронзительного старческого кашля, будившего Анну Михайловну и всю прислугу. Чтобы убить чем-нибудь длинное время от раннего утра до обеда, он, если ревматизм не сковывал его ног, бродил по всем комнатам и придирался к беспорядкам, которые виделись ему всюду. Его раздражало всё: леность прислуги, громкие шаги, пение петухов, дым из кухни, церковный звон… Он брюзжал, бранился, гонял прислугу, но после каждого бранного слова хватал себя за голову и говорил плачущим голосом:
— Боже, какой у меня характер! Невыносимый характер![1]
Все подленькие, маленькие, ничтожные, бездарные… Я брюзга; как кокетка, напустил на себя бог знает что, не верю ни одному своему слову, но согласись, Паша, все мелко, ничтожно, подловато. Готов перед смертью любить людей, но ведь всё не люди, а людишки, микрокефалы, грязь, копоть…
Она сама крайне недовольна была своей нервностью, принявшей в последнее время опасные размеры, и ей хотелось непременно починить себя. Что за удовольствие быть брюзгой, постоянно отравлять хорошее настроение других и видеть вокруг себя людей, погруженных в мрачную думу?[25]
...праздная жизнь не может быть чистою.
Впрочем, быть может, я отношусь слишком строго. Я не удовлетворен жизнью, как ваш дядя Ваня, и оба мы становимся брюзгами.
Много-много лет назад Гудсон хотел жениться на очень славной и хорошенькой девушке по имени Нэнси Хьюит, но в последнюю минуту брак почему — то расстроился; девушка умерла, а Гудсон так и остался холостяком и с годами превратился в старого брюзгу и ненавистника всего рода человеческого.
Больше всего меня злит то, что какой-нибудь читатель-брюзга, прочтя нижеизложенное, сделает отталкивающую гримасу на лице и скажет противным безапелляционным тоном:
— Не может быть такого случая в жизни![26]
Посмотрел бы этот доктор Айболит из поликлиники, как его пациент с больной коленной чашечкой по городу вышагивает, ― глазам бы своим не поверил. А если бы поверил? Наверное, в результате таких вот случайностей и избавляются люди от идеалов ― превращаются в брюзг и циников.[27]
Приятели! не я ли с вами
О том же все шумел и прозой и стихами?
Теперь с певцом скажу вам вновь, Ханжам, брюзгам, хрычам к досаде,
Что счастие везде, что счастья нет лишь в аде,
И то, что не пришла туда ещЁ Любовь;
Она ведь с нами здесь осталась...[29]
И признаюся откровенно,
Я сам постигнуть не могу,
Как жар любви не награжденной
Не превратил меня в брюзгу!
Мои телесные затеи
Отвергла гордая краса. ―
А не сержусь на небеса.[30]
Живут как нехотя на свете,
Везде брюзга, везде раскол, ―
Не будь крохи любви в предмете,
Давно б из мира вон ушёл.[31]
— Фёдор Тютчев, «Закралась в сердце грусть, — и смутно...», до 1829
Беззвёздна холодная ночь.
Море кипит, и над морем,
Ничком распластавшись, на брюхе лежит
Неуклюжею массою северный ветер.
И таинственным, старчески сдавленным голосом он,
Как разыгравшийся хмурый брюзга,
Болтает с пучиной...
Так говорит поэт. И как он воспоет
обратный путь, года супружеского плена?
Расскажет ли он нам, как белая Елена
рожала без конца законных чад и вот
брюзгою сделалась, уродом…[32]
— Владимир Набоков, «Троянские поправ развалины, в чертог...», январь 1920
Вгрызаясь в лоб усопшего брюзги,
Чтобы исследовать ― откуда
Вошла в его холодные мозги
Идея подвига и чуда,
Я шарил там, не видел там ни зги,
Озяб ― и налицо простуда.[33]
— Марк Тарловский, «Я, черный крыс, потомок древних рас...» 1925
Не радует и суета. Сумбур, где сломишь ногу. Не радует их доброта И чистота, ей-богу.
И эти первые шаги
И первые их взлёты…
― Но это же брехня брюзги
Усталого! ― Да что ты!..[34]
Сегодня Голливуд — это отстой. Снимают говно отвратительное. Я далеко не брюзга от кинематографа, которому подавай клубы дыма и прочую чепуху. К чёрту плохую актёрскую игру, кретинскую режиссуру и придурочный набор слов, который на студиях называют «прозой». Они забыли про реализм. Реализм. Они вкладывают в это извращённые понятия.
Костеря (брюзга) не улежит на одной постели.
Брюзжит, что осенняя муха (как мухарь).
Брюзжит, как худое пиво из бочонка.
Брюзжит, словно деревянной пилой пилит.
Холостой брюзжит — женится, женатый брюзжит — кается, старый брюзжит — умирать собирается.
Не всё ворчать, надо и помолчать.
1 2 Чехов А. П. Сочинения в 18 томах, Полное собрание сочинений и писем в 30 томах. — М.: Наука, 1974 год — том 5. (Рассказы. Юморески), 1886. — стр.361
.jpeg)
