Пресс-папье́ (фр.presse-papiers, от presser — «нажимать» и papier — «бумага») — декоративное канцелярское приспособление, имеющее несколько назначений:
тяжёлый предмет из бронзы, мрамора, стекла и т. п., которым придавливают лежащие на столебумаги, чтобы они не рассыпались, не складывались и не разлетались;
пресс-бювар, один из нескольких предметов письменного набора, представляющий собою полукруглый брусок с рукояткой сверху и с прикрепляемым снизу листком промокательной бумаги; служит для промокания написанного.
Часто пресс-папье используется не по своему прямому назначению, а в качестве красивой вещи, декоративного элемента оформления стола. В настоящее время пресс-папье также стали желанным объектом для коллекционеров, так как они нередко представляют собою настоящие произведения искусства.
— Пошёл вон! — закричал я, дрожа от бешенства. — Или я проломлю голову тебе этим пресс-папье!
— Этим пресс-папье! — презрительно сказал господин Цацкин, ощупывая пресс-папье на моем письменном столе. — Этим пресс-папье… Вы на него дуньте, оно улетит![1]
Надгробный памятник напоминает мне пресс-папье на столе делового человека. <...> Мне кажется, что и первоначальная идея надгробного памятника заключалась в том, чтобы хорошенько придавить сверху беззащитного покойника и тем лишить его возможности выползать иногда из могилы...[2]
Как только товарищ Абукиров в первый раз уселся за свой стол, он сразу же убедился в том, что делать ему абсолютно нечего. Он передвигал на столе пресс-папье, подымал и опускал шторки своего бюро и снова принимался за пресс-папье.[4]
С места срывается пресс-папье,
и начинается бытие.[5]
— Сергей Петров, «С места срывается пресс-папье...», 1933
Очень соблазнительным было пресс-папье бабушки Марии Александровны ― две маленьких металлических руки, выглядывавших из кружевных манжет, скрывавших пружину, две тёмных руки, цепко сжимавших пачку писем.[6]
Иногда казалось, что она готова убить меня. Раз так едва не случилось: пущенное мне в голову тяжёлое пресс-папье ожгло кожу на виске и обломило угол изразцовой печи. И это из-за стихов.[7]
...грех преступления возлагается на стороннего, четвёртого <...> незаконнорожденного, которому они невольно и вкладывают в руку чугунное пресс-папье…[11]
Очень соблазнительным было пресс-папье бабушки Марии Александровны ― две маленьких металлических руки, выглядывавших из кружевных манжет, скрывавших пружину, две темных руки, цепко сжимавших пачку писем. Боязнь и любопытство вызывала странная черная фигурка Богоматери, когда-то привезенная дедом Иваном Владимировичем Цветаевым из Италии. Это была средневековая Мадонна с лобастым личиком и широким разрезом невидящих глаз, величиной с ладонь, тяжелая, то ли чугунная, то ли железная.[6]
― Скажите, пожалуйста, ― закричала я, ― а если бы вам прищемили дверью палец ― сколько минут вы могли бы не давать показания? Я, вероятно, не более трех секунд…
― И вы можете ручаться, что там пытают?
― Ручаться я могу только за то, что вы дура! ― сказала я наконец. Корней Иванович чуть не швырнул в меня тяжелым пресс-папье. Но сдержался.[9]
Тот же старинный утюг на рукописи, раскрытый, точно пасть крокодила. Судя по застарелым окуркам, карандашам и ручкам, торчащим из него, смело можно было заключить, что он многоцелевой: и тебе пресс-папье, и пепельница, и письменный прибор, и, конечно же, если доведется, грозное оружие самообороны. И это при всем при том, что хотя и редко, но все же случалось его использовать по назначению. Словом, никакой нищеты и тем более убогости не чувствовал.[10]
О невозможности возложить ни на одного из сыновей общую для всех троих (троичность ― тоже признак архаичности сюжета, вплоть до того, что из трех сыновей младший ― дурак и единственный заступник) вину отцеубийства. О «карамазовщине», когда непосредственный грех преступления возлагается на стороннего, четвертого, самого слабого («не соблазняй малых сих» ― эту заповедь, одну из многих, нарушают и Иван, и Митя, и невольно Алеша), незаконнорожденного, которому они невольно и вкладывают в руку чугунное пресс-папье…[11]
Не я, конечно, не я когда-то, в далеком, утратившем реальные очертания прошлом каблучками цокала, натягивала перчатки под цвет сумочки, повязывала с форсом шарфики от Диора, не мысля, что судьба мне плавать в поту, босой шлепать, подставляя физиономию под лопасти вентилятора, нисколько не освежающего, вертящегося вхолостую. Не иначе как из мазохизма усаживала себя за компьютер: вентилятор, во всем остальном бесполезный, взвихривал со стола отпечатанные на принтере странички, гонял их по комнате, как прошлогоднюю листву, пока я не сообразила запастись ракушками с побережья, используя их как пресс-папье.[13]
За полтора рубля можно было купить настольную металлическую чернильницу с крышкой и желобком для ручки. Для того чтобы написанный чернилами текст быстро высох и можно было перевернуть страницу тетрадки, не опасаясь смазать его, текст нужно было промокнуть, то есть положить на него промокашку и провести по ней рукой. На промокашке оставалось зеркальное отображение текста или его части. В то время, о котором идет речь, промокательная бумага называлась по-старому бюварной, а пресс-папье ― пресс-бюваром. В магазине можно было купить резаную бюварную бумагу и полированный пресс-бювар.[14]
— Георгий Андреевский, «Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1920-1930-е годы», 2008
Поверил вдруг он, так и затрясся, больно уж они влюблены в неё были-с, да весь и высунулся в окно. Я тут схватил это самое пресс-папье чугунное, на столе у них, помните-с, фунта три ведь в нем будет, размахнулся, да сзади его в самое темя углом. Не крикнул даже. Только вниз вдруг осел, а я в другой раз и в третий. На третьем-то почувствовал, что проломил. Они вдруг навзничь и повалились, лицом кверху, все-то в крови. Осмотрел я: нет на мне крови, не брызнуло, пресс-папье обтёр, положил, за образа сходил, из пакета деньги вынул, а пакет бросил на пол и ленточку эту самую розовую подле.
— Ничего примечательного?
— По-моему, ничего. Воры обыскали библиотеку, и, право же, добыча не стоила затраченных ими трудов. Всё в комнате было перевернуто вверх дном, ящики столов взломаны, книжные шкафы перерыты, а вся-то пропажа — томик переводов Гомера, два золочёных подсвечника, пресс-папье из слоновой кости, маленький дубовый барометр да клубок бечёвки.
— Что за удивительный набор!
— О, воры, видимо, схватили всё, что им попалось под руку.
Наталья Ивановна пожелала войти в номер брата, чтобы оставить ему записку. Коридорный провел ее.
Войдя в его маленькие две комнатки, Наталья Ивановна внимательно осмотрела их. На всем она увидала знакомую ей чистоту и аккуратность и поразившую ее совершенно новую для него скромность обстановки. На письменном столе она увидала знакомое ей пресс-папье с бронзовой собачкой; тоже знакомо аккуратно разложенные портфели и бумаги, и письменные принадлежности, и томы уложения о наказаниях, и английскую книгу Генри Джорджа, и французскую — Тарда с вложенным в нее знакомым ей кривым большим ножом слоновой кости.
Присев к столу, она написала ему записку, в которой просила его прийти к ней непременно, нынче же, и, с удивлением покачивая головой на то, что она видела, вернулась к себе в гостиницу.[15]
— Пошел вон! — закричал я, дрожа от бешенства. — Или я проломлю голову тебе этим пресс-папье!
— Этим пресс-папье! — презрительно сказал господин Цацкин, ощупывая пресс-папье на моем письменном столе. — Этим пресс-папье… Вы на него дуньте, оно улетит! Нет, если вы хотите иметь настоящее, тяжелое пресс-папье, так я могу вам предложить целый прибор из малахита.
Я нажал кнопку электрического звонка.
— Вот сейчас придет человек, — прикажу ему вывести вас.[1]
— Всякое половое чувство должно быть радостным и извечным… — бормотал, начиная новую страницу, Розанов.
— Я уж так и решил, Василь Васильич: напишу фельетон о печати! Хе-хе! Изволили читать? Вы где, на даче в этом году живете? Впрочем, я думаю, что разговор со мной отвлекает вас? Ухожу, ухожу. Люблю, знаете, с приятелем в беседе старое вспомнить… До свиданья, Василий Васильич…
Меньшиков протянул опять руку, подержал ее три минуты, потом потрогал пресс-папье и сказал одобрительно:
— Славное пресс-папье!
Старческими шагами побрел к кабинету А. Столыпина.
— Здравствуйте, Александр Аркадьич![1]
Надгробный памятник напоминает мне пресс-папье на столе делового человека. Такое пресс-папье служит для удерживания бумаг на одном месте. Мне кажется, что и первоначальная идея надгробного памятника заключалась в том, чтобы хорошенько придавить сверху беззащитного покойника и тем лишить его возможности выползать иногда из могилы, беспокоя близких друзей своими необоснованными визитами.
Поэтому, вероятно, постановка над трупом предохранительного пресс-папье — всегда дело рук близких друзей.
Я противник надгробных памятников, но если один из них когда-нибудь по настоянию моих друзей придавит меня — я не хотел бы, чтобы на нем красовались какие-либо пышные надписи, вроде: «Он умер, но он живет в сердцах», «Хватит ли океана слез, чтобы оплакать тебя?», «Бодрствуй там!», «Жил героем, умер мучеником»…[2]
— Что же ты молчишь, убийца своих детей?! Говори… Не томи! Опять проигрался?
— Опять! — вздохнул Урдоналов.
— На бегах?
— На бегах. Жена схватила пресс-папье и привычным жестом запустила его в провинившегося мужа. Урдоналов вдвинул голову в плечи и замер.
— Дурак я, дурак, — тоскливо думал он, подставляя спину под бешеное пресс-папье. — Идиот я, идиот Если бы я поставил на фаворитку Сонечку, я бы имел три червя, как пить дать… Эх!..[16]:34
— Мерзавцы! Подлецы! — грохотал Михаил Суворин — Тоже! «Плоды Просвещения» ставили… Вас надо ставить, а не «Плоды Просвещения»! Выставить всех рядом да — по мордасам, по мордасам, по мордасам…
— Не виноваты мы ни в чем, — угрюмо возражал Варсонофий Тыква, он же Коко Шаховской. — Случай тут, и ничего больше! Все хорошо шло — без сучка и задоринки. Но только мадам Кускова заговорила — прахом вся затея! По голосу ее, каналья, признал. «Я, — говорит, — раз вас на лекции слышал. Извините, - говорит, — не проведете!»
— Подлецы! — процедил Суворин. — А Ренникова я…
Но Ренникова поблизости не оказалось. Он — Ренников — знал, что в случае неудачи Суворину опасно показываться. Рука у него тяжелая, а пресс-папье на письменном столе — еще тяжелее…
Штат «Гелиотропа» состоял из двух человек: уполномоченного по учету газонов товарища Абукирова и уполномоченного по учету вазонов товарища Женералова. Они были присланы в «Гелиотроп» из разных городов и приступили к работе, не зная друг друга.
Как только товарищ Абукиров в первый раз уселся за свой стол, он сразу же убедился в том, что делать ему абсолютно нечего. Он передвигал на столе пресс-папье, подымал и опускал шторки своего бюро и снова принимался за пресс-папье. Убедившись наконец, что работа от этого не увеличилась и что впереди предстоят такие же тихие дни, он поднял глаза и ласково посмотрел на Женералова.
То, что он увидел, поразило его сердце страхом. Уполномоченный по учету вазонов товарищ Женералов с каменным лицом бросал костяшки счетов, иногда записывая что-то на больших листах бумаги.[4]
Соседка, по-видимому расстроенная девушками, испортила телеграфный бланк и отбросила его в сторону Сергея, из чего он понял, что и остальные бланки испорчены ею. Она быстро заполнила новый бланк, сложила все заполненные, взяла в руки пресс-папье и вдруг, мелко поплевав на стекло стола, стерла этим пресс-папье, как тряпкой, чернильные брызги. Удивившись странности ее поведения, Сергей повернулся к девушкам, но их уже не было на месте. Он вскочил и направился к выходу, но, вспомнив, что забыл свою писанину, и почему-то не желая ее оставлять на столе, вернулся и, сунув ее в карман, бросился за девушками.[17]
Она хотела, чтоб я любил ее беспрерывно и вместе чтоб не прикасался к ней. У нее был культ ложа, но каждое объятие наше окрашивалось горечью унижения, незаконности, неосвященности божьим благословением. Иногда казалось, что она готова убить меня. Раз так едва не случилось: пущенное мне в голову тяжелое пресс-папье ожгло кожу на виске и обломило угол изразцовой печи. И это из-за стихов. Она хотела, чтобы я переиздал свои стихи и всю книгу посвятил ей.[7]
Левый уголок доски считался королевским дворцом. Над ним нависал голубой абажур настольной лампы и проливал на шахматную доску приятную голубизну. Тут же стоял знаменитый чернильный прибор, медные части которого напоминали золоченую ограду вокруг дворца. Перевернутое пресс-папье, обтянутое двадцатью слоями промокашки, считалось королевскими покоями и служило постелью. Простыни из промокашки были замечательным изобретением: какая бы неприятность ни случалась ночью с королем, промокашка всегда оставалась сухой. Комнаты королевы находились возле граненых чернильниц. Ведь это были зеркала, а королева была женщиной и без них не могла обходиться.[8]
Служкин проверил самостоятельную, поставил оценку и продолжил диалог: «Выброси тетрадь на помойку. Можешь вместе с собакой. В третий раз этот огрызок не приму». Он сунул тетрадь под кота, как под пресс-папье, и встал с кровати.
― Тата, ты на кухню не ходи, я курить буду, ― попросил он.[12]
Я больше не могу тащить из душонки моей,
Как из кармана фокусника, вопли потаскухи:
Меня улица изжевала каменными зубами с пломбами огней,
И дома изморщились, как груди старухи.
Со взмыленной пасти вздыбившейся ночи
Текут слюнями кровавые брызги реклам.
А небо, как пресс-папье, что было мочи
Прижалось к походкам проскользнувших дам.[3]
— Вадим Шершеневич, «Я больше не могу тащить из душонки моей...», 1914
Стеклянюсь (манекен)
— Пресс-папьиный спит клоун
Троичный, бабушкин — Зову, У
Всех прошу: «В земле — плен?»
В воздуха пресс-папье
— Паяцы льют слезины —
Впаян дух в пленение...[18]
С места срывается пресс-папье,
и начинается бытие. И продолжается: кабинет. Он как бы есть и как бы нет.
От глаз отваливается стена,
и приключается: вышина.[5]
— Сергей Петров, «С места срывается пресс-папье...», 1933
Как на резине, прошёлся без стука
И ― пресс-папье из мраморных жил ―
(Точно искусственную) руку
Прямо на рукопись положил...[21]
↑ Г. В. Андреевский, Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1920-1930-е годы. — М.: Молодая гвардия, 2008 г.
↑ Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений: В 22 т., том 13 «Воскресение». — Москва, «Художественная литература», 1978-1985 гг.
↑ Ильф и Петров, Необыкновенные истории из жизни города Колоколамска / сост., комментарии и дополнения (с. 430-475) М. Долинского. — М.: Книжная палата, 1989 г. — С. 126
↑ Искандер Ф.А. Повести. Рассказы. — Москва, «Советская Россия», 1989 г.
↑ Божидар. Бубен: Стихи. 2-е изд. — М.; [Харьков]: Лирень, 1916 г.
↑ Ходасевич В.Ф. Стихотворения. Библиотека поэта (большая серия). — Л.: Советский писатель, 1989 г.