У этого термина существуют и другие значения, см. Дурман (значения).
Дурма́н или дату́ра (лат.Datúra), также: шальна́я трава, водопья́н, дурнопья́н, дурни́шник большой, бодя́к, трава колдунов, трава дьявола — крупные травянистые растения из семейства паслёновых. Единичные тропические виды дурмана представляют собой древовидные растения. Дурман ядовит, однако, не в такой степени, как белена. Его ткани содержат алкалоиды, вызывающие галлюцинации, отсюда и его название. С давних времён дурман применялся в народной медицине и колдовских обрядах. Ещё ацтеки и индейцы при помощи дурмана и пейотля входили в массовый транс и добивались коллективных видéний.[комм. 1]
Лекарственное применение дурмана очень широко. До сих пор производится множество фармацевтических средств и препаратов на основе дурмана от самых разных классов заболеваний: как для наружного, так и внутреннего применения.
В повседневном бытовом и литературно-поэтическом языке слово «дурман» очень часто употребляется в переносном смысле, так или иначе, обозначая замутнённое состояние рассудка, вне зависимости от того, что за ним стои́т — мечты, чувства, вера, наркотики или алкоголь.
Дурманъ (Datura stramonium), онымъ сгоняютъ мягкія опухоли. <...> Обѣ сіи послѣднія травы насмѣшники иногда поддоброхотываютъ <подкидывают в еду> для потѣшки, отъ чего люди приходятъ въ неистовство...[1]
— Иван Лепёхин, «Дневные записки путешествія...», 1769
В субботу, 19 декабря, я срезал корень дурмана. Я подождал, пока не стало довольно темно, чтобы исполнить свои танцы вокруг растения. <...> Я сидел перед кустом дурмана, стараясь придумать эффективный способ достижения своей цели...[5]
Дурман белый, другое название китигай-насуби, содержит алкалоиды, ядовитое растение, вызывающее виде́ния, галлюцинации, потерю реальности, утрату контроля над собой. В центральной части Южной Америки называется борачеро и выращивается в больших количествах. Ценное медицинское сырье для таких алкалоидов, как атропин и скополамин.[6]
Здесь мы прививали картофель на чёрный паслён и на дурман, ― сказал он, поднимая на Федора Ивановича смелые серые глаза. ― С той же целью ― расшатывание наследственной основы.[7]
— Борис Орлов и др., «Ядовитые животные и растения СССР», 1990
Отравления дурманом чаще являются результатом ошибочного употребления его в пищу. Известен случай группового отравления листьями растения, попавшими в салат.[9]
— Пётр Зориков, «Ядовитые растения леса», 2005
Характерно в картине отравления дурманом нарушение психики. У больного появляется бред, периодически сменяющийся взрывами весёлости, добродушия, щедрости или же чрезвычайной агрессивности.[9]
— Пётр Зориков, «Ядовитые растения леса», 2005
Дурманъ (Datura stramonium), онымъ сгоняютъ мягкія опухоли. Дуркаманъ (Xanthium strumarium) пригоденъ лошадямъ отъ сапу.
Обѣ сіи послѣднія травы насмѣшники иногда поддоброхотываютъ <подкидывают в еду> для потѣшки, отъ чего люди приходятъ въ неистовство, малыя вещи кажутся имъ большими, какъ то солома бревномъ, и прочая. Естьли сѣмяна сихъ травъ съ водою выльютъ на каменку, то люди опьянѣвъ подымаютъ между собою драку.[1]
— Иван Лепёхин, «Дневные записки путешествія...», 1769
Они <кришнаиты> знали все лекарственные травы, их свойства и применение; и по этой части они ещё и теперь не перестали давать уроки Европе. Совсем недавно мы получили от них лекарство от астмы, содержащее дурман.
Картина отравления <дурманом>. Отравление наступает чаще при поедании сетчатых семян дурмана (особенно детьми), а также при работе с сырьём (порошок листьев) и при самолечении. У животных (лошади, крупный рогатый скот, гуси) после поедания дурмана (в сене или зелёный корм) может развиваться тяжёлая интоксикация. <...> Однако для ряда групп животных (кролики, крысы, собаки), птиц (голуби, куры, дрозды), некоторых насекомых дурман не является ядовитым.[8]
— Борис Орлов и др., «Ядовитые животные и растения СССР», 1990
Отравления дурманом чаще являются результатом ошибочного употребления его в пищу. Известен случай группового отравления листьями растения, попавшими в салат.
Зачастую отравления вызываются семенами дурмана, которые сходны с семенами мака. Не редкость и отравления людей, использующих самостоятельно приготовленные препараты дурмана в качестве домашнего лечебного средства.
Одним из первых проявлений действия дурмана является сухость во рту. Вскоре появляется чувство жара, зрение ухудшается, развивается светобоязнь, головная боль, головокружение. Голос становится хриплым, глотание затрудняется, а в тяжёлых случаях оказывается вообще невозможным. Нарушается психика. Развивающееся первоначальное чувство тоски и беспокойства быстро сменяется более или менее резко выраженным психическим возбуждением.[9]
— Пётр Зориков, «Ядовитые растения леса», 2005
Характерно в картине отравления дурманом нарушение психики. У больного появляется бред, периодически сменяющийся взрывами весёлости, добродушия, щедрости или же чрезвычайной агрессивности. Контроль за поведением утрачивается. Нередко расстройства психики сопровождаются галлюцинациями. Координация движений во время отравления нарушена.[9]
— Пётр Зориков, «Ядовитые растения леса», 2005
Первою встрѣчею были намъ въ Аптекахъ потребныя прозябаемыя, какъ то Божіе дерево (Artemisia Abrotanum), которого по песчанымъ мѣстамъ и близъ самаго берега толь великое росло множество, что цѣлые возы накрутить можно. Синеголовникъ (Eryngium pinnis foliorum alatis, crenatis), кирказонъ (Aristolochia Clematitis) и большой дурнишникъ (Datura Stramonium), почти не менѣе занимали мѣста.[1]
— Иван Лепёхин, «Дневные записки путешествія...», 1769
{{Q|Для того чтоб человеку образумиться и прийти в себя, надобно быть [[гигант]ом; да, наконец, и никакие колоссальные силы не помогут пробиться, если быт общественный так хорошо и прочно сложился, как в Японии или Китае. С той минуты, когда младенец, улыбаясь, открывает глаза у груди своей матери, до тех пор, пока, примирившись с совестью и богом, он так же спокойно закрывает глаза, уверенный, что, пока он соснёт, его перевезут в обитель, где нет ни плача, ни воздыхания, ― всё так улажено, чтоб он не развил ни одного простого понятия, не натолкнулся бы ни на одну простую, ясную мысль. Он с молоком матери сосёт дурман; никакое чувство не остаётся не искажённым, не сбитым с естественного пути.[10] |Автор=Александр Герцен, «Былое и думы», 1864}}
Подойдя ближе, увидел, что все столпились вокруг пяти детских трупов 9 ― 10 лет. <...> Он вдруг отчётливо вспомнил: белена (атропин сернокислый) обнаруживается в некоторых растениях и является частой причиной отравления детей школьного и дошкольного возраста. <...> Дети съедают созревающие плоды этих растений: белладонна, дурман, красавка.[комм. 2] Он помнил, что первые признаки отравления возникают через 1 ― 2 часа.[11]
— Лев Дурнов, «Жизнь врача». Записки обыкновенного человека, 2001
И всё же десятки сортов роз, редкие и прекрасные гибискусы, пурпуровый шалфей, до бесконечности разнообразная герань, благоухающий дурман с глубокими опаловыми чашечками, наполненными амброзиейбогов, изящные ласточники (в их тонком яде насекомое, упиваясь негой, находит смерть), великолепные кактусы, подставлявшие солнцу свои яркие венчики на утыканных колючками стволах, и ещё тысячи редких, великолепных, никогда не виданных Консуэло растений, названия и родины которых она не знала, надолго приковали её внимание.
— Еще вы, сколько я мог расслышать, декламировали «Анчар» Пушкина.
Веретьев слегка нахмурился и также принялся смотреть на Астахова.
— Это точно была я, — сказала Марья Павловна, — но только я ничего не декламировала: я никогда не декламирую.
— Может быть, мне показалось, — начал Владимир Сергеич, — однако…
— Вам показалось, — холодно промолвила Марья Павловна.
— Что это за «Анчар»? — спросила Надежда Алексеевна.
— А вы не знаете? — возразил Астахов, — Пушкина стихи «На почве чахлой и скупой», будто вы не помните?
— Не помню что-то… Этот анчар — ядовитое дерево?
— Да.
— Как датуры… Помнишь, Маша, как хороши были датуры у нас на балконе, при луне, с своими длинными белыми цветами. Помнишь, какой из них лился запах, сладкий, вкрадчивый и коварный.[12]
Стол под грязной салфеткой, кривое зеркало, клоповный диван да грязная постель составляли убранство «нумера», в котором поместились вновь прибывшие посетители.
― Нутко, Сенюшка! предоставь-ка нам сюда бутылку самодуринского,[комм. 3] ― приятельски подмигнул половому Лука Лукич, незаметно передавая ему из руки в руку что-то завернутое в бумагу. Сенюшка побежал исполнять приказание и минут через десять притащил на подносе откупоренную бутылку, по-видимому, хересу, вместе с тремя налитыми стаканами, которые он, ради почёту и уважения, собственноручно поставил перед каждым из трёх собеседников. Беседа, впрочем, вязалась не особенно ладно и преимущественно шла со стороны Луки Лукича, заключаясь в сладких приставаниях к Селифану Ковалёву, чтобы тот «опрокинул», во здравие его, принесённый стаканчик. Хмельной дворник с трудом наконец исполнил эту неотступную просьбу ― и минут через пять бесчувственным пластом повалился на пол.[13]
Единственным развлечением могли быть только окна пассажирских поездов да поганая водка, в которую жиды подмешивали дурман. Бывало, мелькнёт в окне вагона женская головка, а ты стоишь, как статуя, не дышишь и глядишь до тех пор, пока поезд не обратится в едва видимую точку; или же выпьешь, сколько влезет, противной водки, очертенеешь и не чувствуешь, как бегут длинные часы и дни.[2]
— Антон Чехов, «Шампанское (Рассказ проходимца)», 1887
Помню, встречал я с женою Новый год. Мы сидели за столом, лениво жевали и слушали, как в соседней комнате монотонно постукивал на своём аппарате глухой телеграфист. Я уже выпил рюмок пять водки с дурманом и, подперев свою тяжёлую голову кулаком, думал о своей непобедимой, невылазной скуке, а жена сидела рядом и не отрывала от моего лица глаз. Глядела она на меня так, как может глядеть только женщина, у которой на этом свете нет ничего, кроме красивого мужа. Любила она меня безумно, рабски и не только мою красоту или душу, но мои грехи, мою злобу и скуку и даже мою жестокость, когда я в пьяном исступлении, не зная, на ком излить свою злобу, терзал её попрёками.[2]
— Антон Чехов, «Шампанское (Рассказ проходимца)», 1887
Тёплая ночь дышала ароматом цветов, похожих на дурман, ― их огромные белые чаши были так велики, что Дебрянский видел их из коляски даже сквозь синий сумрак ночи. Они плелись и вились по каменным изгородям. Даже во рту становилось сладко ― столько давали они запаха, неотвязного, мучительно томящего и возбуждающего.
― Если мы ещё десять минут будем ехать между этими цветами, ― сказал Алексей Леонидович, ― вы можете поздравить меня с головною болью…[14]
Ведь бешеная вспышка графа началась внезапно и всего лишь с того, что пан Паклевецкий, гуляя с ним ночью в здановском парке, заметил, как он срывает и нюхает белые цветы, и позволил себе предостеречь его:
― А вот этого, граф, кажется, не следовало бы делать. Дайте-ка мне сюда взглянуть, какие у вас цветы. Едва ли это не беладонна, дурман… Едва доктор произнёс эти слова, как граф набросился на него с бешеным криком и стал наносить ему жестокие удары. Он, наверное, задушил бы доктора, если бы Паклевецкий, на мгновение вырвавшись из его рук, не догадался скрыться в тёмный ров, где и просидел до тех пор, пока безумный, потеряв его, не убежал с плачем и воплями, голося о каких-то змеях, огненном цвете, дьяволах, Зосе Здановке, назад в палац… Несчастный доктор, сильно избитый и ошеломлённый падением, пролежал более часа, будучи не в силах выбраться из балки и призывая криком себе на помощь.[14]
Здесь, в саду, был дикий, нетронутый уголок. У воды цвела зеленовато-белая развесистая гречиха. Горицвет раскидывал белые полузонтики, и от них к вечеру запахло слабо и нежно. В кустарниках таились ярко-лазоревые колокольчики, безуханные, безмолвные. Дурман высоко подымал крупные белые цветы, надменные, некрасивые и тяжёлые. Там, где было сырее, изгибался твёрдым стеблем паслён с ярко-красными продолговатыми ягодами. Но эти плоды, никому не нужные, и эти поздние цветы не радовали глаз. Усталая природа клонилась к увяданию. Саша чувствовал, что всё умрёт, что всё равно-ненужно, и что так это и должно быть. Покорная грусть овладела его мыслями.
Лиза ожила, простуды её как не бывало. Раньше Лиза никогда не брала в рот крепких напитков, разве пригубливала для приличия. Облепиха покорила её быстро. Вообще, это ужасная ягода, для непривычного человека настоящий дурман, ― тем более, в спирту. Сперва опьянение облепихою даёт очень короткий период весёлых возбуждений, потом чувственный или буйный бред и, наконец, долгий мёртвый сон: хоть ножами разойми человека ― не услышит. На другой день ― даже у крепких питухов ― жестокая головная боль. Одурённая облепихою, Лиза, сама не помнит как, очутилась в постели.[14]
А от вашего лица… когда я вчера положила вам на плечо голову… от вашей бороды пахнет совсем не так… Штейнбах замирает от ужаса. Пальцы его разом цепенеют.
― Тоже опьяняюще… Только… у меня голова кружится. И сердце стучит… Точно дурман нюхаешь… Вы видели цветок дурмана? Вы такой же… ядовитый.
― Противный?
― Д-да… Прекрасный…[3]
Такая дивная тишина стоит в степи! Только гогочут гуси, которых гонит крохотная девочка. Скрипучие, металлические, словно железные звуки. Дурман ― белый, яркий ― встаёт по дороге из полумрака. Маня любит его запах, ядовитый и сладкий. А как пахнет конопля в эти часы! Целый лес её стоит на краю поля...[3]
Здесь даже в самый яркий полдень была сумрачная прохлада. Множество одуряющих запахов резко ударило в нос. Особый, очень острый запах осоки смешивался со сладкой, какой-то ореховой вонью болиголова, от которой действительно начинала болеть голова. Остролистые кустики дурмана, покрытые чёрно-зелёными коробочками с мясистыми колючками и длинными, необыкновенно нежными и необыкновенно белыми вонючими цветами, росли рядом с паслёном, беленой и таинственной сон-травой.[15]
Мне неизвестно, какой дурман однажды положили она или он в мой джин, но он плохо подействовал, и ночью я ясно услышал лёгкий стук в дверь коттеджа; я распахнул её и одновременно заметил, что я совершенно гол и что на пороге стоит, бледно мерцая в пропитанном дождём мраке, человек, державший перед лицом маску, изображающую Чина, гротескного детектива с выдающимся подбородком, приключения которого печатались в комиксах.[16]
В субботу, 19 декабря, я срезал корень дурмана. Я подождал, пока не стало довольно темно, чтобы исполнить свои танцы вокруг растения. За ночь и приготовил экстракт корня и в воскресенье, примерно в 16 часов утра, я пришёл к месту своего растения. Я сел перед ним. Я вновь перечитал записи и сообразил, что тут мне не нужно размалывать семена. Каким-то образом, простое нахождение перед растением давало мне чувство редкой эмоциональной устойчивости, ясности мысли или же силы концентрироваться на своих поступках, чего я обычно совсем лишён.
Я последовал в точности всем инструкциям, так рассчитывая своё время, чтобы паста и корень были готовы к концу дня. В 5 часов я был занят ловлей пары ящериц. В течение полутора часов я перепробовал все способы, какие только мог придумать, но всюду потерпел неудачу.
Я сидел перед кустом дурмана, стараясь придумать эффективный способ достижения своей цели, когда внезапно я вспомнил, что дон Хуан сказал, что с ящерицами надо поговорить.[5]
«Трава дьявола» подобна женщине, и так же, как женщина, она льстит мужчинам. Она ставит им ловушки на каждом повороте. Она поставила её тебе, когда заставила тебя помазать пастой лоб. Она попробует это вновь и ты, вероятно, поддашься. Я предупреждаю тебя, не делай этого. Не принимай её со страстью. «Трава дьявола» — это только один из путей к секретам человека знания. Есть и другие пути. Но её ловушка в том, чтобы заставить тебя поверить, что её путь — единственный. Я говорю, что бесполезно тратить всю свою жизнь на один единственный путь, особенно, если этот путь не имеет сердца.[5]
Кику с увлечением листал словари.
— Какое слово вы ищете? — спросил его продавец.
Кику ответил:
— «Датура». Но я не знаю, на каком оно языке. Продавец снял с полки огромный словарь, чуть ли не в половину роста самого продавца, и с трудом открыл оглавление на букве «Д». Он перелистывал страницы и водил пальцем по строчкам, пока не воскликнул:
— Наверное, «DATURA» — название растения, дурмана белого. Из того же семейства, что и баклажаны.
Кику был разочарован. Заклинание, которое следует произносить в те моменты, когда хочется убить и разрушить всё вокруг, — это название какого-то баклажана? Продавец вытащил из кармана очки.
— Подождите, здесь ещё что-то добавлено мелким шрифтом. У меня зрение плохое. Ага, напечатано, что это яд.
— Яд? — Кику поднял голову.
— Дурман белый, другое название китигай-насуби, содержит алкалоиды, ядовитое растение, вызывающее виде́ния, галлюцинации, потерю реальности, утрату контроля над собой. В центральной части Южной Америки называется борачеро и выращивается в больших количествах. Ценное медицинское сырье для таких алкалоидов, как атропин и скополамин.
— Не очень понятно, — сказал Кику.
— Если это яд, то… — прошептал продавец и достал из коробки тоненькую книжку в зелёной обложке.
На обложке было написано «Справочник медицинских препаратов, применяемых при психических расстройствах». Продавец посмотрел по оглавлению и закричал:
— Датура, есть![6]
— Эй, ты! — крикнул Накакура зелёному от тошноты Кику, который не мог оторвать глаз от иллюминатора. Кику мутными глазами посмотрел на него. — Что такое «датура»? — Кику нахмурился, но промолчал. — Ты всё время твердишь это слово во сне. Сегодня ночью мне никак было из-за этого не заснуть. Сначала не мог разобрать, что за чушь ты несёшь, потом несколько раз чётко послышалось слово «датура». Что оно означает? Одну из этих? — Он поднял мизинец, означающий женщину. — Если это имя девушки, какое же оно дурацкое!
Кику, не ответив ни слова, склонился над траверсными таблицами. Эти таблицы используются для вычисления долготы и широты по средней скорости и азимуту. В данный момент он определял изменение координат корабля, сорок пять минут двигающегося со скоростью восемнадцать с половиной узлов с азимутом в 119 градусов.
— Кику! Давай выкладывай всё про «датуру»! — настаивал Накакура.
Если взглянуть со стороны, у него было «типичное лицо убийцы», способного убить человека при малейшей провокации, при любом изменении настроения или физического состояния. Трудно сказать, в чём именно заключалась его особенность, но лицо было именно такое.
Начал накрапывать дождь. В обед Накакура и остальные продолжали приставать к Кику, требуя объяснить им, что означает слово «датура», и Кику наврал, что это действительно женское имя.
— Я сам не знаю, настоящее оно или нет. Она была моделью, возможно, датура — её псевдоним.[6]
― Давай, Саша, докладывай. Из группы аспирантов выступил красивый юноша, почти отрок, с узким лицом и прямыми соломенного цвета волосами, словно бы причёсанный старинным деревянным гребнем.
― Здесь мы прививали картофель на чёрный паслён и на дурман, ― сказал он, поднимая на Федора Ивановича смелые серые глаза. ― С той же целью ― расшатывание наследственной основы. Прививки, по-моему, хорошо удались…[7]
Русский способ вечного возвращения отличается от мексиканского в основном названиями населенных пунктов, мимо которых судьба проносит героев, и теми психотропными средствами, с помощью которых они выходят за границу обыденного мира. Для мексиканских магов и их учеников это галлюциногенный кактуспейот, грибы псилоцибы и сложные микстуры, приготовляемые из дурмана. Для Венечки Ерофеева и многих тысяч адептов его учения это водка «Кубанская», розовое крепкое и сложные коктейли, из лака для ногтей и средства от потливости ног.
Отяжелев, как от дурмана,
Сердито Феб его прервал
И тотчас взрослого болвана
Поставить в палки приказал.
— Александр Пушкин, Эпиграмма («Мальчишка Фебу гимн поднёс…»), 1829
Тебе сплели венок из листьевбелены,
И пенник и дурман несут на твой треножник[комм. 4]
Лишь «Москвитянина» безумные сыны
Да с кругу спившийся бессмысленный художник.[17]
— Николай Щербина, После чтения одной «Элегии-оды-сатиры», 1854
Не уходи ―
Мне хорошо. Но что-то надо мною
Как облако внезапно пронеслось ―
Был шум в ушах ― так, говорят, бывает,
Когда дурману выпьешь… Я припомнить
Стараюсь что-то… сам не знаю что…
Ловлю, ловлю… и всё теряю…[18]
Пойду в долины сна, Там вкось растут цветы. Там падает Луна С бездонной высоты.
Вкось падает она,
И всё не упадёт.
В глухих долинах сна
Густой дурман цветёт.
Тени и блики на жёлтых циновках. Дым поднимается тёмным туманом. Курят в молчании жёлтые люди. Мак, точно маг-чаротворец багровый,
Явь затемняет обманом дурмана,
Чадные грёзы тревожит и будит.[20]
Дурману девочка наелась,
Тошнит, головка разболелась,
Пылают щёчки, клонит в сон,
Но сердцу сладко, сладко, сладко:
Всё непонятно, всё загадка,
Какой-то звон со всех сторон...[4]
Здесь в близком и в точном ― расчисленный разум,
Чуть глянут провалы, он шепчет: «Засыпь».
Там стебли дурмана с их ядом и сглазом,
И стонет в болотах зловещая выпь.[21]
Американец и цыган,
На свете нравственном загадка,
Которого, как лихорадка,
Мятежных склонностей дурман
Или страстей кипящих схватка
Всегда из края мечет в край,
Из рая в ад, из ада в рай!
Вы немножко ошиблись. Вы сочинили и напечатали в своём умном соченении, как сказал мне о. Герасим, что будто бы на самом величайшем светиле, на солнце, есть чёрные пятнушки. Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. Как Вы могли видеть на солнце пятны, если на солнце нельзя глядеть простыми человеческими глазами, и для чего на нём пятны, если и без них можно обойтиться? Из какого мокрого тела сделаны эти самые пятны, если они не сгорают? Может быть по-вашему и рыбы живут на солнце? Извените меня дурмана ядовитого, что так глупо съострил! Ужасно я предан науке!
Женщины устроили из себя такое орудие воздействия на чувственность, что мужчина не может спокойно обращаться с женщиной. Как только мужчина подошёл к женщине, так и подпал под её дурман и ошалел.
Грустила ночь. При чахлом свете лампы
Мечтала Ванда, кутаясь в печаль;
Ей грезился дурман блестящей рампы,
Ей звуков захотелось, — и рояль
Её дразнил прелюдией из «Цампы»...
— Ох, Епишка, хорошо только речи сыпать. Ты один, зато водку пьёшь. Водка-то, она всё заглушает.
— Пей и ты.
— Пью, Епишка, дурман курю… Довела меня жизнь, домыкала.[26]
Пишут о безудержном распространении проклятого денатурата. В котором в это тревожное время потонет всё, что есть чистого и хорошего в душе русского человека.
«Народ спаивается и отравляется».
Комиссариаты с сумасшедшим легкомыслием широко как никогда раздают направо и налево разрешения на дурман и отраву.
Несколько аптекарей пишут мне, что по воскресеньям у них отбоя нет от солдат, простонародья, баб, которые спрашивают:
— Ладиколончику.
«В аптеки обращаются по воскресеньям, потому что лавочки заперты. А в будние дни вся эта масса покупает в лавчонках».
Надо опьянить себя словами до полного дурмана, чтобы после этого требовать от арабов веры в то, что именно евреи способны (или хоть искренно намерены) осуществить план, который другим, гораздо более авторитетным народам, не удался.
— Я против всякой религии! — бодро отвечает кандидатка.
— Гм… ну, это хорошо. А вот с детьми если придёт…
— Религия — дурман для народа! — уверенно отвечает учительница.
— Ну да. Но если с детьми придётся…
— Да, церковь отделена от государства!
Дурманом сладким веяло, когда цвели сады,
Когда однажды вечером в любви признался ты.
Дурманом сладким веяло от слова твоего, —
Поверила, поверила, и больше ничего.
↑ Само собой разумеется, что ацтеки и индейцы для вхождения в транс применяли не известный у нас Дурман обыкновенный (распространённый в умеренной климатической зоне европейский вид), а тропические виды дурмана, произрастающие в Мексике. Их действие схоже только в целом, однако детали очень сильно различаются даже в зависимости от того, в какой период вегетации собираются части травы дурмана.
↑ Лев Дурнов через запятую перечисляет три названия: «белладонна, дурман, красавка», однако первое и последнее (белладонна и красавка) — одно и то же растение.
↑ «Самодуринское» (жарг.) — Вино или зелье, в котором подмешан дурман (примечание от автора).
↑ «И пенник и дурман несут на твой треножник» — здесь не вполне понятно, какой именно «пенник» имеет в виду Николай Щербина. Скорее всего, это маленький бело-жёлтый полевой цветок, пенник луговой (Limnanthes alba), или же под этим словом он разумеет пиво или похожий на него мутный продукт брожения, который во времена Щербины также называли «пенником».
↑ Отсутствие привычных знаков препинания в стихотворении «Безвременник» не является ошибкой или небрежностью, которую следует иправлять. Это — авторский стиль написания стихов Гийома Аполлинера, предвосхищающий автоматическое письмо дадаистов и сюрреалистов.
1 2 3 И. И. Лепёхин. Дневныя записки путешествія доктора и Академіи Наукъ адъюнкта Ивана Лепехина по разнымъ провинціямъ Россійскаго государства, 1768 и 1769 году, в книге: Исторические путешествия. Извлечения из мемуаров и записок иностранных и русских путешественников по Волге в XV-XVIII вв. — Сталинград. Краевое книгоиздательство. 1936 г.
1 2 3 Чехов А. П. Сочинения в 18 томах, Полное собрание сочинений и писем в 30 томах. — М.: Наука, 1974 год — том 6. (Рассказы), 1887. — стр.12
1 2 3 Рю Мураками, «Дети из камеры хранения» (пер. А.Кабанова, Е.Рябовой). — М.: Амфора, 2010 г.
1 2 Дудинцев В. Д. «Белые одежды» (часть первая). — М.: Советский писатель, 1988 г.
1 2 Б. Н. Орлов и др., «Ядовитые животные и растения СССР», — М., Высшая школа, 1990 г., стр.210-211
1 2 3 4 П. С. Зориков, «Ядовитые растения леса», — Владивосток, Российская Академия Наук, Дальневосточное отделение; изд. «Дальнаука», 2005 г. — стр.38-39
.jpg)
