Тишина (Шаламов)

«Тишина» — рассказ Варлама Шаламова 1966 года из цикла «Воскрешение лиственницы».

Цитаты

	… рассаживались за столы в лагерной столовой — грязные, липкие столы, за которыми мы обедали всю нашу здешнюю жизнь. Отчего бы столам быть липкими — ведь не суп же здесь проливали, «мимо рта ложку никто не проносил» и не пронёс бы, но ложек ведь не было, а пролитый суп был бы собран пальцем в рот и просто долизан.
	— «

… в нашей бригаде были самые слабые, самые плохие, самые голодные. Мы были человеческими отбросами, и всё же нас приходилось кормить, притом вовсе не отбросами, даже не остатками. На нас тоже шли какие-то жиры, приварок, а самое главное — хлеб, совершенно одинаковый по качеству с хлебом, который получали лучшие бригады, что пока ещё сохранили силу и ещё дают план на основном производстве — дают золото, золото, золото… Если уж кормили нас, то в самую последнюю очередь…

Наши начальники, наши смотрители, десятники, прорабы, начальники лагерей, конвоиры — все уже попробовали Колымы, и на каждом, на каждом лице Колыма написала свои слова, оставила свой след, вырубила лишние морщины, посадила навечно пятно отморожений, несмываемое клеймо, неизгладимое тавро!

Это был новый старший воспитатель нашего лагеря, только что приехавший с материка. Старший воспитатель проводил опыт. Воспитатель договорился с начальником, настоял, чтобы колымский обычай был нарушен: остатки супа и каши ежедневно по давней, столетней, а то и тысячелетней традиции уносили всегда с кухни в барак блатарей, когда «со дна погуще», и раздавали в бараках лучших бригад, — чтобы поддержать не наиболее, а наименее голодные бригады, чтобы все обратить на план, всё превратить в золото — души, тела всех начальников, конвоиров и заключённых. Те бригады — и блатари[1] тоже — уже приучились, привыкли рассчитывать на эти остатки. Стало быть — и нравственный ущерб. Но новый воспитатель не согласился с обычаем, настоял на том, чтобы раздать остатки пищи самым слабым, самым голодным, у них, дескать, и совесть проснётся. — Вместо совести у них рог вырос[2], — пытался вмешаться десятник, но воспитатель был тверд и получил разрешение на эксперимент.

Мы ненавидели начальство, ненавидели друг друга, а больше всего мы ненавидели сектанта — за песни, за гимны, за псалмы… Все мы молчали, обнимая печку. Сектант пел, пел хриплым остуженным голосом — негромко, но пел какие-то гимны, псалмы, стихи. Песни были бесконечны. Я работал в паре с сектантом. Остальные жители секции на время работы отдыхали от пения гимнов и псалмов, отдыхали от сектанта, а я и этого облегчения не имел. — Помолчи! — Я бы умер давно, если бы не песни. Ушел бы — в мороз. Нет сил. Если бы чуть больше сил. Я не прошу бога о смерти. Он всё видит сам. Были в бригаде и ещё какие-то люди, закутанные в тряпьё, одинаково грязные и голодные, с одинаковым блеском в глазах. Кто они? Генералы? Герои испанской войны? Русские писатели? Колхозники из Волоколамска?

Вкусовая чувствительность голодного арестантского желудка необычайна. Качественная реакция в арестантском желудке не уступает по своей тонкости любой физической лаборатории любой страны второй половины двадцатого века.

Белая мгла окружала забой, освещённый лишь светом костра конвоира. Сидевший рядом со мной сектант встал и пошел мимо конвоира в туман, в небо… — Стой! Стой! Конвоир был малый неплохой, но винтовку знал хорошо. — Стой! Потом раздался выстрел, сухой винтовочный щелчок — сектант ещё не исчез во мгле, второй выстрел… — Вот видишь, олень, — по-блатному сказал начальник участка старшему воспитателю — они пришли в забой. Но убийству воспитатель не посмел удивиться, а начальник участка не умел удивляться таким вещам. — Вот твой опыт. Они, суки, ещё хуже стали работать. Лишний обед — лишние силы бороться с морозом. Работу из них, запомни, олень, выжимает только мороз. Не твой обед и не моя плюха, а только мороз. Они машут руками, чтобы согреться. А мы вкладываем в эти руки кайла, лопаты — не все ли равно, чем махать, — подставляем тачку, короба, грабарки, и прииск выполняет план. Даёт золотишко. Теперь эти сыты и совсем не будут работать. Пока не застынут. Тогда помахают лопатами. А кормить их бесполезно. Ты здорово фраернулся с этим обедом. На первый раз прощается. Все мы были такими оленями. — Я не знал, что они такие гады, — сказал воспитатель. — В следующий раз будешь верить старшим. Одного застрелили сегодня. Филон. Полгода зря государственную пайку ел.

Мы старались работать, но слишком велико было расстояние нашей жизни от того, что можно выразить в цифрах, в тачках, в процентах плана. Цифры были кощунством. Но на какой-то час, на какой-то миг наши силы — душевные и физические — после этого ночного обеда окрепли. И, холодея от догадки, я понял, что этот ночной обед дал силы сектанту для самоубийства. Это была та порция каши, которой недоставало моему напарнику, чтобы решиться умереть…

О рассказе

И хотя мы далеки от мысли, что этот текст задумывался как полемика с Солженицыным, присутствие нескольких общих групп тем позволяет нам использовать «Тишину» как благодарный материал для сравнения <с «Одним днём Ивана Денисовича»>. <…> Рассказчик «Тишины» является частью теста — и к середине рассказа не обладает уже некритическим доверием читателя. Запутанные фразы, многословные, наукообразные отступления, резкая смена темы помимо своей основной сюжетной функции — задержки повествования — выполняют ещё одну — позиционируют рассказчика как объект. Рассказчик не способен исполнять свои функции повествователя. Его сознание так же подвержено распаду, как и любой другой структурный или значащий элемент текста. Он существует в обстоятельствах рассказа — а потому вся исходящая от него информация является сомнительной. Таким образом, мы можем постулировать, что семантически смещение в «Тишине» является всеохватным, тотальным. И объектом воздействия, вынужденным воспринимать максимально жёсткое сообщение — о смерти человека, о том, что вечные категории зависят, как оказалось, не от звездного неба над головой, а от пресловутой «желудочной шкалы» — в максимально деструктивной форме, является сознание читателя. <…> Там, где Солженицын выстраивает батарею значений, Шаламов демонстрирует, что значения тоже не выживают. Разъедающий опыт Колымы транслируется не в упорядоченную информацию, а в переизбыток неупорядоченной. Шаламов пытается заставить читательский текст — личную культурную память читателя — взаимодействовать не с текстом рассказа, а с текстом лагеря. <…> Там, где Солженицын опирается на конвенцию, на авторитет, <…> Шаламов зависим от конвенций только в той мере, в которой он разрушает их. Там, где Солженицын вписывает лагерь в мир, Шаламов пытается создать новый континуум, включающий мир и лагерь.[3]

— Елена Михайлик, «Кот, бегущий между Солженицыным и Шаламовым», 2002

Примечания

1. ↑ Которые вообще не работали.
2. ↑ Блатарская поговорка. У Шаламова упоминается ещё в пьесе «Анна Ивановна».
3. ↑ Шаламовский сборник. Вып. 3 / Сост. В. В. Есипов. — Вологда: Грифон, 2002. — 232 с.

Ссылка

• Рассказ на официальном сайте Шаламова