Письмо к графине С. И. С. о русских поэтах

«Письмо к графине С. И. С. о русских поэтах» — обзорная статья Петра Плетнёва о современной русской поэзии^[1] в форме письма С. И. Соллогуб. Вероятно, уступая настояниям Плетнёва в письме 22 января 1825 года, Александр Пушкин отправил ему несохранившееся письмо с подробным разбором статьи (о замечаниях можно судить по ответу Плетнёва 7 февраля — см. по ссылке выше)^[2].

Цитаты

Может ли вкус <…> ограничиться одною французскою поэзией? Её лучшее время было временем политической расчётливости, светской учтивости и придворного остроумия. Этот век наложил крепко печать свою на всю поэзию, тем более, что она сосредоточивалась в Париже. Самое верное поэтическое чувство, самое лучшее его движение не смело там явиться в прелестной простоте своей. Оно говорило вполголоса и то жеманным языком. Прекрасная природа показалась бы грубою в этих обществах, в которых всё было искусством: движения, голос, мысли и чувствование. Что́ невольно зарождалось в пламенном сердце, то передавал холодным языком своим услужливый ум. Нет правила без исключения. Но я говорю о большем числе французских поэтов тогдашнего времени. Трудно было преемникам их сообщить новый характер стихотворениям. Невольно увлекались они своими образцами. Только ближайшее знакомство с поэтами Англии и Германии могло вывести их из заблуждения, будто они всё совершили. И вот где почерпнул Ламартин <…> чувства, картины и мечтательность. Между тем, как ещё он однообразен, в сравнении с другими романтическими поэтами! Как он приметно охлаждается в новейших своих стихотворениях! Славу его поддерживает не поэзия, но этот всемирный язык, которым все говорят, прежде нежели начинают мыслить. О французской поэзии можно тоже сказать, что́ и о французском языке: её особенно любят не потому, что она лучше других, но потому что её больше знают. Но почему больше? Это не литературный вопрос, а политический. Холодные правила и мелочные условия общежительной вежливости не имели и не могли иметь никакого влияния на русскую поэзию. Она образовалась прежде, нежели укоренились у нас французские законы светского обращения.

Всех выше, вдохновеннее, разнообразнее, оригинальнее между поэтами нашими Державин. <…> Его не надобно сравнивать с теми стихотворцами, которые в других землях сообщали своему времени название золотого века словесности; потому что он оставил нам не образцы языка, но образцы превосходной поэзии.

Ниже Державина, по силе дарований, Капнист часто превосходит его чистотою и лёгкостию стихов. Его Муза, более подражательная, нежели оригинальная, остановила внимание своё на превосходном образце. Гораций был его учителем: и никто удачнее Капниста не напоминал нам звуков певца Августова. Но Капнист не хотел остаться только переводчиком. Он главные чувства Горация облекал в свои формы, наводил на них свои красен и оживлял их национальною местностию. Его искусство произвело такое очарование, что мы, читая оды его, забываем оригинал, и в подражании видим что-то собственное.

Соединяя превосходный дар с образованнейшим вкусом, глубочайшее чувство поэзии с совершенным познанием таинств языка нашего, <…> <Жуковский> дал нам почувствовать, что поэзия кроме вдохновения, должна покоряться труднейшему искусству: не употреблять в стихе ни одного слова слабого или неравносильного мысли, ни одного звука неприятного или разногласного с своим понятием, ни одного украшения переувеличенного или принужденного, ни одного оборота трудного или изысканного. Он подчинил своё искусство тем условиям, которые придают блеск и языку, и поэзии. Одним словом: это первый поэт золотого века нашей словесности (если непременно надобно, чтобы каждая словесность имела свой золотой век). Он сделал поэзию самым лёгким и вместе самым трудным искусством. Прекрасные поэтические формы готовы для всех родов, и всякий может написать теперь несколько лёгких, благозвучных, даже сильных стихов; но кто будет ими доволен, сравнив целое произведение с образцом всех наших новейших поэтов? В характере его поэзии ещё более, кажется, пленительного, нежели в самых стихах. Представьте себе душу, которая полна веры в совершенное счастие! Но жизнь бедна теми чистыми наслаждениями, каких она повсюду ищет. Её оживляет надежда <…>. Тогда всякое чувство облекается какою-то мечтательностию, которая преображает землю, смотрит далее, видит больше, созидает иначе, нежели простое воображение. Для такой души нет ни одной картины в природе, ни одного места во вселенной, куда бы она не переносила своего чувства; и нет ни одного чувства, из которого бы она не созидала целого, нового мира. <…> Он настраивает все способности души к одному стремлению; из них, как из струн арфы, составляется гармония. Вот в чём заключена тайна романтической поэзии! Она основывается на познании поэтического искусства и природы человека. <…> каждая черта проникнута, освещена его душою. И вот чего; кажется мне, недостаёт Ламартину! Он только понял приёмы романтической поэзии <…>. Между тем у Жуковского она созрела в душе, и оттого он с такою же лёгкостию и верностию передаёт нам чувствования Шиллера, Байрона, как и свои собственные. Батюшков стоит на особенном, но равно прекрасном поприще. Он создал для нас ту элегию, которая Тибулла и Проперция сделала истолкователями языка граций. У него каждый стих дышит чувством. Его гений в сердце. Оно внушило ему свой язык, который нежен и сладок, как чистая любовь. Игривость Парни и задумчивость Мильвуа, выражаемые какими-то италианскими звуками, дают только понятие об искусстве Батюшкова. Он в одно время и убеждает ум, и пленяет сердце, и рисует воображению.[2]

В продолжении последних четырёх лет Пушкин обогатил новейшую словесность нашу тремя поэмами, которые доставили бы ему славу не только во Франции, но и в Англии. Я не смею сравнивать его ни с кем из нынешних французских стихотворцев, потому что он столько же выше их, сколько у нас Ломоносов был выше всех своих современников-литераторов. Его гений с такою же лёгкостию переносится в область вымыслов, как и срисовывает великолепные картины природы. <…> Но этот игривый и разнообразный ум, эта живая и своенравная душа исполнена в то же время самых нежных, самых глубоких движений чувствительности. <…> Он несколькими стихами соберёт к душе вашей всё, что жизнь даёт прекрасного, очарует вас и вмиг отнимет всё ужасным разуверением, что это быстро исчезает. Такую власть над душою, такую силу над сердцем я почитаю совершеннейшею поэзией.[2]

Глинка, изображая вам какое-нибудь поэтическое чувствование, называет его именем другого предмета, который похож на него в некотором отношении. Он доставляет вам удовольствие следовать за его сравнением, выбором признаков, вверяться обману поэзии, переменять своё мнение, задумываться, искать разрешения загадки в собственном сердце, одним словом: он погружает вас в самих себя. Его мир есть только человек, а всё прочее — мысли его и чувствования.[3]

Рылеева <…> так называемые Думы содержат лирический рассказ какого-нибудь события. Не восходя до оды, которая больше требует восторга чувствований и быстроты изложения, они отличаются благородною простотою истины и поэзиею самого происшествия.

Есть дарования, которые, подобно дубравным цветам, не любят блеска. Они расцветают в тени, благоухают в уединении. Их встретит там нечаянно блуждающий без цели путешественник, и сохранит их только в тихом своём воспоминании. Но их свежая красота тем не менее привлекательна. Вот что можно сказать о поэзии Крылова (Александра). Мы зияем только малое число его стихотворений. написанных пред сим года за три. Любители поэзии с первого раза приметили в них истинные чувства, оригинальный слог и верный вкус. С тех пор не встречается нигде его стихотворений. Может быть, одна жизнь сделалась для него лучшею поэзией. <…> Крылов отличается особенным мужеством языка. В нём нет тех блестящих украшений, которые заметны в первых опытах подражателей <…>. Он идёт собственною дорогою, что ещё более ручается за истину его дарования.

Поэзия, как характеры людей, как физиономии лиц, до бесконечности может быть разнообразна. Между тем, как мы воображали, что язык чувств уже не может у нас сделать новых опытов в своём искусстве, явился такой поэт, который разрушил нашу уверенность. Я говорю о Баратынском. В элегическом роде он идёт новою, своею дорогой. Соединяя в стихах своих истину чувств с удивительною точностию мыслей, он показал опыты прямо классической поэзии. Состав его стихотворений, правильность и прелесть языка, ход мыслей и сила движений сердца выше всякой критики. Он ясен, жив и глубок. Во всём отчёт составляет отличительность его стихов. Нет слова, нет оборота, нет картины, где бы вы не чувствовали ума и вдохновения. Разбирайте строго каждый его стих, следуйте за ним внимательно до конца стихотворения: и вы признаетесь, что он извлёк все лучшее из своего предмета, отбросил всё излишнее и не забыл ничего необходимого. Но сколько разнообразия во всех его самых лёгких произведениях!

Отважные приёмы в изображении сильных чувствований, новость картин, созидаемых живым воображением, отличают стихотворения Кюхельбекера. Верность вкуса, легкость стихосложения, благородные движения души и тихая мечтательность составляют характер поэзии Дмитриева (Михаила). Стихи Писарева узнаете вы по гармоническому языку и по тем приятным картинам природы, которые пленяют воображение и питают чувствительность.

Козлов соединяет в своей поэзии гармонию языка, прелесть поэтических движений, живость картин и ясность мыслей. Он так быстро отгадал все тайны поэтического слога, что решительно приближается к разряду первоклассных стихотворцев наших.

О статье

Статья сия имеет весьма странную форму. Автор выставил Ламартина (!) представителем французской поэзии нынешнего времени и этим общим знаменателем мерит всех русских поэтов, от Державина до милых юношей, в которых начинает пылать огонь поэзии. — Однако ж, невзирая на это, начало письма, то есть изображение поэзии вообще, причины успехов и недостатков русской и отчасти характеристика сей последней весьма справедливы, и я бы назвал даже первые одиннадцать страниц образцовыми, если бы не встречал, вовсе не кстати, имени Ламартина и не примечал по суждениям, что автор только понаслышке знаком с английскою и немецкою литературою. <…> Автор говорит: «Одним словом: это (т. е. Жуковский) первый поэт золотого века нашей словесности…». — <…> но мы ещё до этого не дожили. Наш век отличается тем, что мы стремимся к усовершенствованию языка, но он ещё не золотой, а Жуковский не первый поэт нашего века. Выше, гораздо выше его Пушкин, и… я бы назвал ещё некоторых…[4]

— Фаддей Булгарин, «Письма на Кавказ. 2»

… во 2-м № Сына Отечества брань на моё Письмо[4] <…>. Они меня криво толкуют. Они хотят уверить, что я поместил тебя в число плаксивых элегиков, когда я упомянул, что игривость твоя не мешает тебе в то же время быть исполненным самою трогательною чувствительностию. Они думают сделать тебе честь, сказавши, что у тебя один поэтический ум, а нежных и глубоких движений сердца ты не разумеешь. Они разочли, что великому поэту смешно быть чувствительным.

— Пётр Плетнёв, письмо Александру Пушкину 22 января 1825

	Мне кажется, что г. Плетнёв не совсем прав, расточая в обозрении полною рукою похвалы всем и уверяя некоторых поэтов, что они не умрут потому только, что они живы…
	— Александр Бестужев, «Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 года», март 1825

	Брат Плетнёв! не пиши добрых критик! Будь зубаст и бойся приторности!
	— Александр Пушкин, письмо Л. С. Пушкину и Плетнёву 15 марта 1825

Примечания

1. ↑ Северные цветы на 1825 год. — СПб. (цензурное разрешение 9 августа 1824, вышел в конце декабря). — С. 3-80.
2. 1 2 3 Пушкин в прижизненной критике, 1820—1827. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 1996. — С. 244-7, 422-3.
3. ↑ Тынянов Ю. Н. Пушкин и Тютчев // Поэтика. Временник отдела словесных искусств Государственного института истории искусств. — Л., 1926. — Вып. 1. — С. 111.
4. 1 2 Д. Р. К. // Сын отечества. — 1825. — Ч. 99. — № 2 (вышел 7 января). — С. 200-4.