Письма к отсутствующему

«Письма к отсутствующему» (фр. Lettres à un absent) — сборник очерков и рассказов Альфонса Доде о франко-прусской войне, вышедший в 1871 году. По воле автора не переиздавался по крайней мере до 1965 года (из-за необъективности некоторых очерков), часть рассказов была добавлена в другие сборники^[1].

Цитаты

	Разумеется, я согласен, что нет в мире ничего печальнее и нелепее, чем война. К примеру, я не знаю, что может быть томительнее, чем просидеть всю январскую ночь в окопе полевого караула, щёлкая зубами, как старый волк, что может быть глупее, чем осколок солдатского котелка, который ни с того ни с сего угодит вам в голову. Но в ясный морозный вечер выйти в бой на сытый желудок и с тёплым сердцем, наудачу броситься стремглав в темноту, всё время чувствовать локти славных ребят, окружающих тебя, — право, это большое удовольствие, это приятное опьянение, но опьянение особое, отрезвляющее пьяниц и обостряющее слабое зрение… — перевод: С. А. Ошеров, 1965
	Certes, je conviens que la guerre est ce qu'il y a de plus triste et de plus bête au monde. Je ne sais rien, par exemple, de si lugubre qu'une nuit de janvier passée à grelotter comme un vieux loup dans une fosse de grand'garde; rien de si ridicule qu'un quartier de chaudron qui vous tombe sur la tête à huit kilomètres de distance; mais — un soir de belle gelée — s'en aller à la bataille le ventre plein et le cœur chaud, se lancer à fond de train dans le noir, dans l'aventure, en compagnie de bons garçons dont on sent tout le temps les coudes, c'est un plaisir délicieux et comme une excellente ivresse, mais une ivresse spéciale qui dégrise les ivrognes et fait voir clair les mauvais yeux…
	— «Вольные стрелки» (Les Francs-tireurs)

	Особенно чудовищным было опустошение в округе Монжерона, Дравейля, Вильнев-Сен-Жоржа. Его королевское высочество принц Саксонский поработал здесь со своей бандой, и, судя по всему, его высочество сделал своё дело на славу. В германской армии его теперь иначе, чем вором, и не называют. Словом, принц Саксонский представляется мне трезвым и практичным правителем: не строя себе никаких иллюзий, он отлично понял, что в один прекрасный день берлинский великан проглотит одним глотком всех южногерманских Мальчиков-с-пальчиков, и принял меры предосторожности. Теперь, что бы ни случилось, сиятельной особе не грозит нужда. В тот день, когда принца сместят, он сможет открыть лавку французских книг на Лейпцигской ярмарке, или стать часовщиком в Нюрнберге, или давать напрокат рояли в Мюнхене, или, наконец, сделаться антикваром во Франкфурте-на-Майне. Наши летние дворцы предоставили ему возможность заняться любым из этих дел, вот почему он и грабил с таким увлечением. — перевод: С. А. Ошеров
	C'est surtout du côté de Montgeron, de Draveil, de Villeneuve-Saint-Georges, que la dévastation a été effroyable. S. A. R. le prince de Saxe travaillait par là-bas avec sa bande, et il paraît que l'Altesse a bien fait les choses. Dans l'armée allemande on ne l'appelle plus que « le voleur ». En somme, le prince de Saxe me fait l'effet d'être un podestat sans illusions, un esprit pratique qui s'est très-bien rendu compte qu'un jour ou l'autre l'ogre de Berlin ne ferait qu'une bouchée de. tous les Petit-Poucet de l'Allemagne du Sud, et il a pris ses précautions en conséquence. A présent, quoi qu'il arrive, monseigneur est à l'abri du besoin. Le jour où on le cassera aux gages, il pourra, à son choix, ouvrir une librairie française à la foire de Leipzig, se faire horloger à Nuremberg, facteur de pianos à Munich, ou brocanteur à Francfort— sur— leMein. Nos palais d'été lui ont fourni les moyens de tout cela, et voilà pourquoi il a mené le pillage avec tant d'entrain.
	— «Летние дворцы» (Les Palais d'été)

	Матери хоть кол на голове теши: иди да иди! Ребёнок хоть воздухом подышит! Что верно, то верно, это ему, бедняжке, очень было нужно: пять месяцев плесневел в осаде!.. Ну вот, пошли мы с ним полями. Сами понимаете, до чего мальчонка был доволен, когда увидал, что есть ещё деревья и птички, и зашагал по пашне! Ну, а у меня на сердце было вовсе не так легко: слишком много остроконечных касок попадалось на дорогах. — перевод: С. А. Ошеров
	La mère en tenait pour son idée : « Va donc ! va donc ! ça lui fera prendre l’air à cet enfant. » « Le fait est qu’il en avait besoin, le pauvre petit, après ses cinq mois de siège et de moisissure ! Nous voilà donc partis tous les deux à travers champs. Je ne sais pas s’il était content, le mioche, de voir qu’il y avait encore des arbres, des oiseaux, et de s’en donner de barboter dans les terres labourées. Moi, je n’y allais pas d’aussi bon cœur ; il y avait trop de casque pointus sur les routes.
	— «Пруссак Белизера» (Le Prussien de Bélisaire)

	Война застигла их на летнем отдыхе в Буживале; впрочем, они, казалось, и были созданы для загородных вилл, построенных на фуфу, этих нарядных картонных мухоловок, с мебелью на один сезон, с кружевами и тюлем на светлых шёлковых чехлах. Когда пришли баварцы, часики были вывезены одними из первых, и, право же, надо признать, что пришельцы из-за Рейна — ловкие упаковщики, иначе как бы эти кукольные часики, величиной с голубиное яйцо, проделали путь от Буживаля до Мюнхена среди крупповских пушек и груженных картечью фур, без единого изъяна прибыли на Одеон-плац в лавку редкостей Августа Кана и назавтра уже красовались в витрине свеженькие, игривые, в целости сохранившие обе свои тоненькие чёрные стрелки, загнутые, как ресницы, и — позолоченный ключик на новой ленточке. <…> После того, как буживальские часики были заведены, они принялись снова резвиться и куролесить. Сперва их шалости вызывали только смех, но мало-помалу, приучившись слушать их игривый и беспорядочный звон, чинный дом Шванталеров махнул рукой на время и стал проводить его в приятной беспечности. Каждый думал только о развлечениях. Оттого, что часы перепутались, жизнь, казалась такой быстротечной! Все перевернулось вверх дном. К чёрту проповеди и уроки! Куда заманчивее шум и суета! Мендельсон и Шуман показались уже пресными. Сменив их на «Герцогиню Герольштейнскую» и «Фауста наизнанку»[2], барышни бренчали и скакали; у знаменитого профессора голова тоже ходила ходуном, и он не уставал повторять: «Веселитесь, детки, веселитесь!..» На больших часах был поставлен крест. Барышни остановили маятник — он будто бы мешал им спать, и весь дом подчинился причудам безалаберных стрелочек. <…> Однажды утром вихрь сумасбродного веселья подхватил и унес семейство Шванталеров в Америку, и самые лучшие полотна Тициана из Пинакотеки утекли за океан вместе со своим достославным хранителем. После бегства Шванталеров в Мюнхене вспыхнуло настоящее поветрие скандальных происшествий. Настоятельница женской обители похитила баритона, ректор института женился на балерине, советник юстиции был уличен в шулерстве, монастырский пансион благородных девиц прикрыли за ночные оргии… Какие же злые чары таятся порой в невинных предметах! Буживальские часики словно обладали даром волшебства и задались целью околдовать всю Баварию. Куда бы они ни попали, где бы ни прозвучал их легкомысленный звон, всюду он смущал, сбивал с толку умы. Переселяясь с места на место, часики под конец добрались до королевской резиденции. Угадайте, какая партитура постоянно раскрыта с тех пор на рояле ярого вагнерианца, короля Людвига?.. — «Мейстерзингеры»? — Нет!.. «Белобрюхий тюлень»! Пусть знают, как пользоваться нашими часами. — перевод: Н. Г. Касаткина, 1965
	Quand la guerre éclata, elle était en villégiature à Bougival, faite exprès pour ces palais d’été si fragiles, ces jolies cages à mouches en papier découpé, ces mobiliers d’une saison, guipure et mousseline flottant sur des transparents de soie claire. À l’arrivée des Bavarois, elle fut une des premières enlevées ; et, ma foi ! il faut avouer que ces gens d’outre-Rhin sont des emballeurs bien habiles, car cette pendule-joujou, guère plus grosse qu’un œuf de tourterelle, put faire au milieu des canons Krupp et des fourgons chargés de mitraille le voyage de Bougival à Munich, arriver sans une fêlure, et se montrer dès le lendemain, Odeon-Platz, à la devanture d’Augustus Cahn, le marchand de curiosités, fraîche, coquette, ayant toujours ses deux fines aiguilles, noires et recourbées comme des cils, et sa petite clef en sautoir au bout d’un ruban neuf. <…> Une fois remontée, la pendule de Bougival reprit sa vie déréglée, ses habitudes de dissipation. On avait commencé par rire de ses lubies ; mais, peu à peu, à force d’entendre ce joli timbre qui sonnait à tort et à travers, la grave maison de Schwanthaler perdit le respect du temps et prit les jours avec une aimable insouciance. On ne songea plus qu’à s’amuser ; la vie paraissait si courte, maintenant que toutes les heures étaient confondues ! Ce fut un bouleversement général. Plus de sermon, plus d’études ! Un besoin de bruit, d’agitation. Mendelssohn et Schumann semblèrent trop monotones : on les remplaça par la Grande Duchesse, le Petit Faust, et ces demoiselles tapaient, sautaient, et l’illustre docteur— professeur, pris lui aussi d’une sorte de vertige, ne se lassait pas de dire : « De la gaieté, mes enfants, de la gaieté !… » Quant à la grande horloge, il n’en fut plus question. Ces demoiselles avaient arrêté le balancier, prétextant qu’il les empêchait de dormir, et la maison s’en alla toute au caprice du cadran désheuré. <…> Puis, un matin, ce tourbillon de gaieté folle emporta la famille Schwanthaler en Amérique, et les plus beaux Titien de la Pinacothèque suivirent dans sa fuite leur illustre conservateur. Après le départ des Schwanthaler, il y eut dans Munich comme une épidémie de scandales. On vit successivement une chanoinesse enlever un baryton, le doyen de l’Institut épouser une danseuse, un conseiller aulique faire sauter la coupe, le couvent des dames nobles fermé pour tapage nocturne… Ô malice des choses ! Il semblait que cette petite pendule était fée et qu’elle avait pris à tâche d’ensorceler toute la Bavière. Partout où elle passait, partout où elle sonnait son joli timbre à l’évent, il affolait, détraquait les cervelles. Un jour, d’étape en étape, elle arriva jusqu’à la résidence ; et depuis lors, savez-vous quelle partition le roi Louis, ce wagnérien enragé, a toujours ouverte sur son piano ?… — Les Maîtres chanteurs ? — Non !… Le Phoque à ventre blanc ! Ça leur apprendra à se servir de nos pendules.
	— «Часы из Буживаля» (Le Pendule de Bougival)

О сборнике

	Отныне человек и природа составляют для него одно; именно в эту пору складывается свойственная ему способность писать пейзажи, словно созданные для героев или как бы созданные ими самими, — пейзажи, обладающие душой, дома, обладающие своим лицом, все эти декорации, которые он живописует с тщательностью полуслепого, всё видящего и всё замечающего.[1]
	— Люсьен Доде, «Жизнеописание Альфонса Доде»[1], 1941

	В сборниках «Письма к отсутствующему», «Рассказы по понедельникам» (1873) запечатлелась трагедия и отдельных людей, и всей страны <…>. По горячим следам событий Доде не стал писать роман, как это позднее сделал Золя («Разгром», 1892), а создал лишь новеллы, наброски, поэтому любой объединяющий их сюжет показался бы условным, литературным — их скрепляла сама История.
	— А. Строев, «Жизнь и творчество Альфонса Доде», 1987

Отдельные статьи

• Капитуляция
• Осада Тараскона

Примечания

1. 1 2 3 С. Ошеров. Примечания // А. Доде. Собрание сочинений в семи томах. Т. 1. — М.: Правда, 1965. — С. 523, 535-6.
2. ↑ Оперетта Эрве 1869 года, пародия на оперу Ш. Гуно.