О задачах познания Пушкина

«О задачах познания Пушкина» — эссе Семёна Франка 1937 года.

Цитаты

Едва ли не каждая строка рукописей Пушкина, каждое устное его слово, переданное современниками, каждый день его жизни изучены с основательностью, довольно редкой в других областях русской науки. <…> Но уже само это состояние «пушкиноведения» даёт основание задуматься и оглянуться, чтобы «из-за деревьев не потерять леса», — основание тем большее, что сами пушкиноведы совсем не склонны признать такое состояние своей науки, а видят перед собой ещё бесконечное количество тем и проблем, подлежащих рассмотрению и решению. <…> Достаточно указать на особенно излюбленную тему исследований «Пушкин и…». От всякой точки бытия идут нити, соединяющие её, непосредственно или косвенно, в пространстве и времени, с бесчисленным количеством других точек бытия — в конечном счёте, со всей неизмеримой и неисчерпаемой полнотой бытия, как всеединства. Идут эти нити, следовательно, и от Пушкина. Мы имеем теперь не только биографии едва ли не всех современников Пушкина, с которыми он имел какую-либо духовную связь или как-либо соприкасался, не только биографии всех женщин, в которых он был, хотя бы кратковременно, более или менее серьёзно влюблён — мы имеем уже учёное жизнеописание Оленьки Масон[1], петербургской кокотки, к которой относится стихотворение «Ольга, крестница Киприды»; есть исследования о домах и гостиницах, в которых жил Пушкин, и ресторанах, в которых он обедал <…>. Для исследований такого рода нет никаких границ; если можно изучить биографии знакомых Пушкина, то отчего не изучить биографии всех слуг, бывших когда-либо у Пушкина, крестьян его имений, и пр.? Можно изучить историю улиц и домов, в которых он жил, или магазинов, в которых он что-либо покупал, портных, которые шили ему платья, и пр. <…> Материалы фактического порядка суть ведь всё же только материалы, и собирание их должно быть оправдано их необходимостью для построения какого-то синтетического целого. Но оставляя даже совершенно в стороне этот вопрос: не находится ли само «пушкиноведение» в известном смысле в критическом состоянии, требующем некоего раздумья и проверки? — и предоставляя ему свободу бесконечно пополняться и идти вперёд на избранном им пути, надо отчётливо осознать, что «пушкиноведение» совсем не совпадает с познанием Пушкина, а есть лишь подсобная для последнего область знания — примерно так же, как «природоведение» есть подсобный или подготовительный путь к «естествознанию». <…> Исследование духовного содержания творчества и личности Пушкина и его значения, как в перспективе общечеловеческой духовной жизни, так и в русском самосознании, существует вообще лишь в первых, естественно ещё несовершенных зачатках;..

Настоящие ценители Пушкина, люди, постоянно перечитывающие его творения, знающие его письма и дошедшие до нас суждения <…> — суть в русском обществе доселе лишь какие-то чудаки и одиночки. <…> достаточно указать на одну причину этого невнимания к Пушкину, лежащую в самом характере поэтического и духовного творчества Пушкина. Дух и мысль Пушкина находят в его поэзии и в его поэтических суждениях такую наивно-непосредственную, простодушную, непритязательную форму, которая легко скользит по нашему сознанию и лишь с трудом проникает вглубь. Это связано с глубоко национальным характером пушкинского гения. Муза Пушкина <…> очаровывает, обвораживает своей эстетической прелестью, своей нравственной правдивостью, но именно поэтому мы как-то не склонны брать её всерьёз. И особенно не склонен оценить по достоинству эту простушку тот другой, весьма распространённый, тип русского духа, который, переобременённый «проблемами миросозерцания», отличается, напротив, какой-то угрюмой серьёзностью, тяжеловесностью, духовной напряжённостью и угловатостью. Этот «семинарский» русский дух, столь типичный для русских нигилистов и «принципиальных» людей второй половины 19-го века, образующий в известном смысле самое существо русского «интеллигента», жив ещё доселе среди нас…

Если бы до нас не дошло ни одно поэтическое произведение Пушкина, и мы могли судить о Пушкине только по его письмам, прозаическим работам и наброскам и по достоверно переданным нам устным высказываниям, то этого материала, при внимательном отношении к нему, было бы достаточно, чтобы признать Пушкина самым замечательным русским умом 19-го века и подтвердить суждение Николая I… — I

Пушкину слишком на слово поверили в его утверждение, что «поэзия, прости Господи, должна быть глуповатой»[2]. В этом суждении выражено, однако, лишь эстетическое отрицание тяжеловесного дидактизма в поэзии, переобременённости поэзии педантическими рассуждениями. «Рассуждений» и «теорий» в поэзии Пушкина действительно не найти; но размышлений, интуитивных мыслей — во всех психологических оттенках, <…> — в поэзии Пушкина бесконечно много. — I

Основное свойство его мысли заключается в её жизненной проницательности. Его исторические, политические и историософские мысли и обобщения укладываются непосредственно в общие рамки его жизненной мудрости, примыкают к его наблюдениям над человеком и его судьбой вообще. <…> И притом эти мысли, выраженные всегда лаконически кратко, часто лишь бегло намеченные, всегда изумительно просты, живы, конкретны и трезвы. — I

Истинная поэзия <…> всегда символична. Чтобы быть символичной, поэзии нет никакой надобности в мудрёном, замысловатом, нарочитом «символизме». Напротив, чем она проще и менее притязательна, чем более наивно она описывает самое простое, эмпирическую действительность мира или личный душевный опыт поэта — тем более эффективна невыразимая магия искусства, превращающая простые, общеизвестные явления в символы глубочайших новых откровений, и тем полнее и убедительнее символический смысл поэтического творения. — II

Исповедание [Пушкиным] личной жизни и судьбы никогда не есть простое субъективное признание, как бы просто словесный вздох или возглас, а всегда преображено мудростью, слито с познанием объективной закономерности жизни, выступает как пластичный образ некого отрезка или некой стороны общечеловеческого духовного бытия… — II

Духовный мир Пушкина многослоен; он слагается из целого ряда отдельных слоев духовности, которые располагаются в порядке их относительной глубины — от поверхности духовной жизни вглубь. Каждый из этих слоёв сам по себе уже, конечно, содержит многообразие различных моментов. — III

Думается, недостаточно замечено, что Пушкин есть единственный в русской литературе поэт творческого начала духа. Этот момент творчества он переживает и изображает прежде всего на примере собственного, поэтического творчества, художественного вдохновения, связанного с упорным трудом, с напряжённой работой познающей мысли, — причём процесс художественного вдохновения и творчества есть всегда вместе с тем процесс общего духовного очищения и облагорожения — и воспринимает его и в общей форме творчества в широком смысле… — III

Примечания

1. ↑ Вероятно, имеется в виду очерк из книги Н. О. Лернера «Рассказы о Пушкине» (1929). — В. Г. Перельмутер. Комментарии // Пушкин в эмиграции. 1937. — М.: Прогресс-Традиция, 1999. — С. 684.
2. ↑ В письме П. А. Вяземскому 2-й половины мая 1826.