Великий Гэтсби

«Вели́кий Гэ́тсби» (англ. The Great Gatsby) — третий и самый известный роман Фрэнсиса Скотта Фицджеральда. Впервые издан в апреле 1925 года. Написан от лица Ника Каррауэя.

Цитаты

	Обложка 1-го издания Поскольку страницы романа не кишат крупными фигурами или крупными событиями, а сюжет никак не связан с фермерами (которые тогда были героями дня), судили о нём с лёгкостью, каковая не имеет ничего общего с критикой, а просто была попыткой со стороны людей, у которых очень мало возможностей для самовыражения, наконец-то самовыразиться. <…> Как критик может вставать на точку зрения, которая предполагает попытку угодить двенадцати разным слоям общества в течение нескольких часов, — такого нависающего над собой динозавра никогда не вынесет неизбывное одиночество юного автора. <…> меня недавно чуть не до трясучки довели критики, которые полагают, что мой материал по самой своей сути исключает введение в текст зрелых людей, живущих в зрелом мире. Но <…> ничего другого под рукой у меня не было. А того, что я физически и эмоционально изъял из текста, хватило бы ещё на один роман! <…> автор не злоупотребляет своей мастеровитостью для достижения эффекта, а также <…> приглушает эмоциональный накал, чтобы слеза не сочилась из левого глаза, а из-за угла головы персонажа не таращилась огромная фальшивая физиономия. Чистая совесть — залог того, что книга останется жить (по крайней мере, в вызванных ею переживаниях).[1]
	Because the pages weren’t loaded with big names of big things and the subject not concerned with farmers (who were the heroes of the moment), there was easy judgment exercised that had nothing to do with criticism but was simply an attempt on the part of men who had few chances of self-expression to express themselves. <…> How a critic could assume a point of view which included twelve variant aspects of the social scene in a few hours seems something too dinosaurean to loom over the awful loneliness of a young author. <…> I had recently been kidded half haywire by critics who felt that my material was such as to preclude all dealing with mature persons in a mature world. But <…> it was all I had to deal with. What I cut out of it both physically and emotionally would make another novel! <…> one used none of one’s virtuosity to get an effect, and, to boast again, one soft-pedalled the emotional side to avoid the tears leaking from the socket of the left eye, or the large false face peering around the corner of a character’s head. If there is a clear conscience, a book can survive—at least in one’s feelings about it.
	— предисловие, август 1934

Почти на полпути между Уэст-Эггом и Нью-Йорком шоссе подбегает к железной дороге и с четверть мили бежит с нею рядом, словно хочет обогнуть стороной угрюмый пустырь. Это настоящая Долина Шлака — призрачная нива, на которой шлак всходит как пшеница, громоздится холмами, сопками, раскидывается причудливыми садами; перед вами возникают шлаковые дома, трубы, дым, поднимающиеся к небу, и, наконец, если очень напряжённо вглядеться, можно увидеть шлаково-серых человечков, которые словно расплываются в пыльном тумане. А то вдруг по невидимым рельсам выползет вереница серых вагонеток и с чудовищным лязгом остановится, и сейчас же шлаковые человечки закопошатся вокруг с лопатами и поднимут такую густую тучу пыли, что за ней уже не разглядеть, каким они там заняты таинственным делом. Но проходит минута-другая, и над этой безотрадной землей, над стелющимися над ней клубами серой пыли вы различаете глаза доктора Т. Дж. Эклберга. Глаза доктора Эклберга голубые и огромные — их радужная оболочка имеет метр в ширину. Они смотрят на вас не с человеческого лица, а просто сквозь гигантские очки в желтой оправе, сидящие на несуществующем носу. Должно быть, какой-то фантазёр-окулист из Квинса установил их тут в надежде на расширение практики, а потом сам отошёл в край вечной слепоты или переехал куда-нибудь, позабыв свою выдумку. Но глаза остались, и <…> всё так же грустно созерцают мрачную свалку. — глава II

About half way between West Egg and New York the motor road hastily joins the railroad and runs beside it for a quarter of a mile, so as to shrink away from a certain desolate area of land. This is a valley of ashes — a fantastic farm where ashes grow like wheat into ridges and hills and grotesque gardens; where ashes take the forms of houses and chimneys and rising smoke and, finally, with a transcendent effort, of men who move dimly and already crumbling through the powdery air. Occasionally a line of gray cars crawls along an invisible track, gives out a ghastly creak, and comes to rest, and immediately the ash-gray men swarm up with leaden spades and stir up an impenetrable cloud, which screens their obscure operations from your sight. But above the gray land and the spasms of bleak dust which drift endlessly over it, you perceive, after a moment, the eyes of Doctor T. J. Eckleburg. The eyes of Doctor T. J. Eckleburg are blue and gigantic — their irises are one yard high. They look out of no face, but, instead, from a pair of enormous yellow spectacles which pass over a nonexistent nose. Evidently some wild wag of an oculist set them there to fatten his practice in the borough of Queens, and then sank down himself into eternal blindness, or forgot them and moved away. But his eyes <…> brood on over the solemn dumping ground.

По воскресеньям с утра, когда в церквах прибрежных посёлков ещё шёл колокольный перезвон, весь большой и средний свет съезжался к Гэтсби и весёлым роем заполнял его усадьбу. — Он бутлегер, — шептались дамы, попивая его коктейли и нюхая его цветы. — Он племянник фон Гинденбурга и троюродный брат дьявола, и он убил человека, который об этом проведал. Сорви мне розу, душенька, и налей, кстати, ещё глоточек вон в тот хрустальный бокал. — глава IV

On Sunday morning while church bells rang in the villages alongshore, the world and its mistress returned to Gatsby's house and twinkled hilariously on his lawn. "He's a bootlegger," said the young ladies, moving somewhere between his cocktails and his flowers. "One time he killed a man who had found out that he was nephew to Von Hindenburg and second cousin to the devil. Reach me a rose, honey, and pour me a last drop into that there crystal glass."

	Это большое преимущество — быть трезвой, когда все кругом пьяны. Не наговоришь лишнего, а главное, если вздумается что-нибудь себе позволить, сумеешь выбрать время, когда никто уже ничего не замечает или всем наплевать. — глава IV (очевидность)
	It's a great advantage not to drink among hard-drinking people. You can hold your tongue, and, moreover, you can time any little irregularity of your own so that everybody else is so blind that they don't see or care.

	Американцы легко, даже охотно, соглашаются быть крепостными, но упорно никогда не желали признать себя крестьянами. — глава V
	Americans, while occasionally willing to be serfs, have always been obstinate about being peasantry.

… я увидел у Гэтсби на лице прежнее выражение растерянности — как будто в нём зашевелилось сомнение в полноте обретённого счастья. Почти пять лет! Были, вероятно, сегодня минуты, когда живая Дэзи в чём-то не дотянула до Дэзи его мечтаний, — и дело тут было не в ней, а в огромной жизненной силе созданного им образа. Этот образ был лучше её, лучше всего на свете. Он творил его с подлинной страстью художника, всё время что-то к нему прибавляя, украшая его каждым ярким пёрышком, попадавшимся под руку. Никакая ощутимая, реальная прелесть не может сравниться с тем, что способен накопить человек в глубинах своей фантазии. — глава V

… I saw that the expression of bewilderment had come back into Gatsby's face, as though a faint doubt had occurred to him as to the quality of his present happiness. Almost five years! There must have been moments even that afternoon when Daisy tumbled short of his dreams — not through her own fault, but because of the colossal vitality of his illusion. It had gone beyond her, beyond everything. He had thrown himself into it with a creative passion, adding to it all the time, decking it out with every bright feather that drifted his way. No amount of fire or freshness can challenge what a man will store up in his ghostly heart.

	— У Дэзи нескромный голос. <…> В нём звенит… — Я запнулся. — В нём звенят деньги, — неожиданно сказал [Гэтсби]. Ну конечно же. Как я не понял раньше. Деньги звенели в этом голосе — вот что так пленяло в его бесконечных переливах, звон металла, победная песнь кимвал… — глава VII
	"She's got an indiscreet voice. <…> It's full of—." I hesitated. "Her voice is full of money," he said suddenly. That was it. I'd never understood before. It was full of money — that was the inexhaustible charm that rose and fell in it, the jingle of it, the cymbals' song of it. . . .

	Нет смятения более опустошительного, чем смятение неглубокой души… — глава VII
	There is no confusion like the confusion of a simple mind…

Поезд <…> уходил от солнца, а солнце, клонясь к закату, словно бы простиралось в благословении над полускрывшимся городом, воздухом которого дышала она. В отчаянии он протянул в окно руку, точно хотел захватить пригоршню воздуха, увезти с собой кусочек этого места, освещённого её присутствием. Но поезд уже шёл полным ходом, всё мелькало и расплывалось перед глазами, и он понял, что этот кусок жизни, самый прекрасный и благоуханный, утрачен навсегда. — глава VIII

The track <…> was going away from the sun, which as it sank lower, seemed to spread itself in benediction over the vanishing city where she had drawn her breath. He stretched out his hand desperately as if to snatch only a wisp of air, to save a fragment of the spot that she had made lovely for him. But it was all going by too fast now for his blurred eyes and he knew that he had lost that part of it, the freshest and the best, forever.

Глава I

	Сдержанность в суждениях — залог неиссякаемой надежды.
	Reserving judgments is a matter of infinite hope.

Если мерить личность её умением себя проявлять, то в Гэтсби было нечто воистину великолепное, какая-то повышенная чувствительность ко всем посулам жизни, словно он был частью одного из тех сложных приборов, которые регистрируют подземные толчки где-то за десятки тысяч миль. <…> это был редкостный дар надежды, романтический запал, какого я ни в ком больше не встречал…

If personality is an unbroken series of successful gestures, then there was something gorgeous about him, some heightened sensitivity to the promises of life, as if he were related to one of those intricate machines that register earthquakes ten thousand miles away. <…> it was an extraordinary gift for hope, a romantic readiness such as I have never found in any other person and which it is not likely I shall ever find again.

	… жизнь видишь лучше всего, когда наблюдаешь её из единственного окна…
	… life is much more successfully looked at from a single window…

Глава III

	… на виллу Гэтсби <…> не ждали приглашения — туда просто приезжали, и всё. Садились в машину, ехали на Лонг-Айленд и в конце концов оказывались у Гэтсби. Обычно находился кто-нибудь, кто представлял вновь прибывшего хозяину, и потом каждый вёл себя так, как принято себя вести в загородном увеселительном парке.
	… to Gatsby's house <…> were not invited — they went there. They got into automobiles which bore them out to Long Island, and somehow they ended up at Gatsby's door. Once there they were introduced by somebody who knew Gatsby, and after that they conducted themselves according to the rules of behavior associated with amusement parks.

	Неясные тени склонялись друг к другу в такси, нетерпеливо дожидающихся у перекрёстка, до меня доносился обрывок песни, смех в ответ на неслышную шутку, огоньки сигарет чертили замысловатые петли в темноте. И мне представлялось, что я тоже спешу куда-то, где ждёт веселье, и, разделяя чужую радость, я желал этим людям добра.
	Forms leaned together in the taxis as they waited, and voices sang, and there was laughter from unheard jokes, and lighted cigarettes outlined unintelligible gestures inside. Imagining that I, too, was hurrying toward gayety and sharing their intimate excitement, I wished them well.

	Её серые глаза, утомлённые солнечным светом, смотрели не на меня, а на дорогу, но что-то намеренно было сдвинуто ею в наших отношениях, и на миг мне показалось, будто я люблю её.
	Her gray, sun-strained eyes stared straight ahead, but she had deliberately shifted our relations, and for a moment I thought I loved her.

	Каждый человек склонен подозревать за собой хотя бы одну фундаментальную добродетель…
	Every one suspects himself of at least one of the cardinal virtues…

Глава IX

	— Мне казалось, вы человек прямой и честный. <…> — Мне тридцать лет, — сказал я. — Я пять лет как вышел из того возраста, когда можно лгать себе и называть это честностью.
	"I thought you were rather an honest, straightforward person." <…> "I'm thirty," I said. "I'm five years too old to lie to myself and call it honor."

	Они были беспечными существами, Том и Дэзи, они ломали вещи и людей, а потом убегали и прятались за свои деньги, свою всепоглощающую беспечность или ещё что-то, на чём держался их союз, предоставляя другим убирать за ними…
	They were careless people, Tom and Daisy — they smashed up things and creatures and then retreated back into their money or their vast carelessness, or whatever it was that kept them together, and let other people clean up the mess they had made….

Почти все богатые виллы вдоль пролива уже опустели, и нигде не видно было огней, только по воде неярким пятном света скользил плывущий паром. И по мере того, как луна поднималась выше, стирая очертания ненужных построек, я прозревал древний остров, возникший некогда перед взором голландских моряков, — нетронутое зелёное лоно нового мира. Шелест его деревьев, тех, что потом исчезли, уступив место дому Гэтсби, был некогда музыкой последней и величайшей человеческой мечты; должно быть, на один короткий, очарованный миг человек затаил дыхание перед новым континентом, невольно поддавшись красоте зрелища, которого он не понимал и не искал, — ведь история в последний раз поставила его лицом к лицу с чем-то соизмеримым заложенной в нём способности к восхищению.

Most of the big shore places were closed now and there were hardly any lights except the shadowy, moving glow of a ferryboat across the Sound. And as the moon rose higher the inessential houses began to melt away until gradually I became aware of the old island here that flowered once for Dutch sailors' eyes — a fresh, green breast of the new world. Its vanished trees, the trees that had made way for Gatsby's house, had once pandered in whispers to the last and greatest of all human dreams; for a transitory enchanted moment man must have held his breath in the presence of this continent, compelled into an aesthetic contemplation he neither understood nor desired, face to face for the last time in history with something commensurate to his capacity for wonder.

	Гэтсби верил в зелёный огонёк, свет неимоверного будущего счастья, которое отодвигается с каждым годом. Пусть оно ускользнуло сегодня, не беда — завтра мы побежим ещё быстрее, ещё дальше станем протягивать руки… И в одно прекрасное утро… Так мы и пытаемся плыть вперёд, борясь с течением, а оно всё сносит и сносит наши судёнышки обратно в прошлое. — конец
	Gatsby believed in the green light, the orgastic future that year by year recedes before us. It eluded us then, but that's no matter—to-morrow we will run faster, stretch out our arms farther. . . . and one fine morning— So we beat on, boats against the current, borne back ceaselessly into the past.

Перевод

Е. Д. Калашникова, 1965

О романе

• см. письма Фицджеральда: Л. Фаулеру августа 1924; 1925: М. Перкинсу около 12 марта и 24 апреля, Э. Уилсону весны, Г. Менкену 4 мая, Дж. П. Бишопу 9 августа; Дж. Джемисону 15 апреля 1934

	… «Великий Гэтсби» по форме — не более чем возвеличенный анекдот, и притом не слишком правдоподобный. <…> У этой истории, несмотря на тривиальную основу, хорошее построение, аккуратное и блестящее завершение.
	… The Great Gatsby, is in form no more than a glorified anecdote, and not too probable at that. <…> The story, for all its basic triviality, has a fine texture, a careful and brilliant finish.[2]
	— Генри Менкен, рецензия

	Книга лишена какой-либо двойственности, каждая деталь в ней подчинена ясному художественному замыслу и отражает жизненную правду.[3]
	— Джеймс Миллер, «Художественная техника Скотта Фицджеральда» (The Fictional Technique of Scott Fitzgerald), 1957

	Фицджеральд воссоздал миф о трагической судьбе человечества во все времена, повсюду. <…> Мечты Гэтсби и его разочарование <…> адекватно воспроизводят всеобщую трагедию человека.[4][3] — Kenneth Gustav Walter Cross — британский литературовед
	— Кеннет Кросс

Гэтсби мишурно «велик» в своей роли богача с таинственной репутацией, хозяина абсурдно-пышных празднеств <…>. В то же время он доподлинно велик силой своего чувства, преданностью мечте, «редкостным даром надежды», как сказано о нём в книге, душевной щедростью, которые в иной среде и в иной обстановке, быть может, сделали бы из него героя. <…> Роман Фицджеральда также, в известном смысле, можно рассматривать как «роман воспитания». Если брать его в этом аспекте, то в центре книги окажется рассказчик, Ник Каррауэй <…>. Социальность книги Фицджеральда определяется тем, что как изображённые в ней события и характеры, так и основной конфликт, определяющий её действие, имеют прямое и жизненно важное отношение к судьбе всех людей в обществе, которое описывает художник. Речь идёт о гибельности для человека навязанной ему ложной цивилизации, в которой счастье искусственно отождествляется с материальным успехом и все духовные и моральные стимулы человеческой натуры подчинены религии богатства. <…> Лирическая насыщенность прозы Фицджеральда в «Великом Гэтсби» временами приближается к лирической насыщенности стиха. <…> Несмотря на печальный смысл событий, изображённых в книге, в ней в высокой степени воплощена ликующая жажда жизни и безграничная вера в свои силы, столь характерные для молодого Фицджеральда.

— Абель Старцев, «Скотт Фицджеральд и его роман „Великий Гэтсби“», 1965

	Ни один Моисей за всю историю так и не вывел свой народ из двух последних абзацев «Великого Гэтсби».
	— Виктор Пелевин, «Тайные виды на гору Фудзи», 2018

Письма Фицджеральду

	… в романе есть поразительная жизненность, и обаяние, и необыкновенно серьёзная сквозная мысль, причем на редкость тонкая. Местами в нём чувствуется атмосфера тайны, которая у вас появлялась иногда и в «Рае», но потом пропала. Совершенно великолепный сплав, который создаёт безукоризненное единство повествования и чувство крайних полярностей сегодняшней жизни. <…> стиль выше всех похвал.[5]
	… it has vitality to an extraordinary degree and glamour, and a great deal of underlying thought of unusual quality. It has a kind of mystic atmosphere at times that you infused into parts of “Paradise” and have not since used. It is a marvelous fusion, into a unity of presentation, of the extraordinary incongruities of life today. <…>sheer writing is astonishing.[6]
	— Максвелл Перкинс, 14 ноября 1924

	… среди ваших персонажей, на удивление жизненных и сильно вылепленных <…> Гэтсби кажется несколько расплывчатым. Читателю так и не удаётся составить о нём чёткое представление, его облик теряется. Конечно, всё, что окружает Гэтсби, отмечено определённой таинственностью, т.е. и должно быть не вполне ясным, так что, вероятно, таким вы его и замыслили[7]…[5]
	… among a set of characters marvelously palpable and vital <…> Gatsby is somewhat vague. The reader’s eyes can never quite focus upon him, his outlines are dim. Now everything about Gatsby is more or less a mystery, i.e., more or less vague, and this may be somewhat of an artistic intention…[6]
	— Максвелл Перкинс, 20 ноября 1924

	… считаю этот роман самым увлекательным и чудесным из всех, написанных за последние годы и в Англии, и в Америке. <…> это первый шаг вперёд, сделанный американской литературой со времён Генри Джеймса…
	… it has interested and excited me more than any new novel I have seen, either English or American, for a number of years. <…> the first step that American fiction has taken since Henry James…
	— Томас Элиот, 31 декабря 1925

	… в то время ты мнил себя великолепным писателем. Знаешь, я никогда не считал «Гэтсби» шедевром. Теперь ты можешь писать в два раза лучше.
	… at the time you think you were so marvellous. You know I never thought so much of Gatsby at the time. You can write twice as well now as you ever could.
	— Эрнест Хемингуэй, 28 мая 1934

1970-е

Мир Дэзи всегда был миром искусственным, и чем дальше, тем больше становился миром зла, бесчеловечности. <…> Собственники — мелочные, ничтожные, распутные — вот среди кого жил Гэтсби, когда он добился осуществления своей «мечты» о богатстве. И чуть ли не с каждой новой страницей романа читатель всё отчётливее ощущает, что другие герои книги (за исключением, конечно, Каррауэя) не только стоят ниже Гэтсби, но что на этом фоне он начинает казаться всё лучше, даже делается лучше, всё чаще вызывает жалость и симпатию. <…> книга отраж[ает] жизнь американского буржуазного общества в грозной обстановке углубляющегося общего кризиса капитализма. <…> Даже несколько десятилетий спустя в работах американских исследователей можно прочесть, что смерть Гэтсби была следствием слабости его разума, неспособности здраво судить о вещах и т. п. <…> Своими книгами и прежде всего романом «Великий Гэтсби» писатель неоспоримо доказал, что «век джаза», как принято называть в США «процветающие» 20-е годы, был своего рода «пиром во время чумы».[3]

— Морис Мендельсон, «Творческий путь Френсиса Скотта Фицджеральда»

Том Бьюкенен и Дэзи бесчеловечны на грани преступности не из-за какой-либо аномалии в их личном характере, но прежде всего в силу своей «клановой» принадлежности к криминальному в социальном и экономическом смысле классу «очень богатых людей»; они губят других людей с равнодушием и лёгкостью, показывающей, как они чужды всем тем, кому «судьба предназначила защищаться от бедности и страдания»[8]. <…> Гэтсби, даже преданный и обманутый, сохраняет свой романтический пафос, умирает несдавшимся, непримирённым.

— Абель Старцев, «Скотт Фицджеральд и „очень богатые люди“», 1971

Трагедия, описанная в «Великом Гэтсби», оказывалась типично американской трагедией, до такой степени не новой, что вину за неё было невозможно возложить лишь на золотой ажиотаж времён «процветания», погубивший не одну жизнь. <…> В 20-е годы что-то всерьёз поколебалось в представлениях американцев о своей стране и о самих себе. Быть может, впервые и сама «мечта» начала осознаваться как трагическая иллюзия, не только не возвышающая личность, но, наоборот, отдающая её во власть губительных индивидуалистических побуждений или обманывающая <…>. Фицджеральд уловил этот сдвиг одним из первых. <…> Сказалась «незатухающая ненависть» к богатым <…>. Сказалась способность Фицджеральда безошибочно распознавать трагедию, даже когда она скрыта за блистательным маскарадом. Сказалось, наконец, его недоверие к любым иллюзиям и «легендам», обострившееся и оттого, что «легенда» уже сопутствовала ему самому <…>. В «Великом Гэтсби» как раз всё и держится на двойственности главного персонажа, неясности его побуждений[7]. <…> Он «расплывчат» по сути, потому что в душе Гэтсби разворачивается конфликт двух несовместимых устремлений <…>. На одном полюсе подлинная душевная широта и чуть ли не наивная чистота сердца, на другом — поклонение Богатству, Успеху, Возможностям, порабощенность теми самыми фетишами, которые самому же Гэтсби так ненавистны в Томе Бьюкенене и людях его круга. <…> И гибель Гэтсби, по первому впечатлению, нелепая, на деле — закономерный, единственно возможный финал. Средства, избранные героем для завоевания счастья, не способны обеспечить счастье, каким его себе мыслит фицджеральдовский «новый Адам». <…> А без «мечты» существование «нового Адама» бессмысленно; выстрел Уилсона подобен удару кинжала, каким в средневековье из милосердия приканчивали умирающего от ран. <…> Гэтсби велик своей стойкой приверженностью идеалу «нового Адама». Но этот идеал выглядит прекрасным лишь при философическом абстрагировании от конкретной общественной практики. <…> И самый Идеал оборачивается против Гэтсби, заставляя его следовать классически пошлым правилам Успеха…[9]

— Алексей Зверев, «Фрэнсис Скотт Фицджеральд»

Примечания

1. ↑ Перевод А. В. Глебовской // Фрэнсис Скотт Фицджеральд. Заметки о моем поколении. — М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2019. — С. 356-7.
2. ↑ Baltimore Evening Sun, 2 May 1925.
3. 1 2 3 Проблемы литературы США XX века. — М.: Наука, 1970. — С. 165-6, 188-201, 218. — 5800 экз.
4. ↑ K. G. W. Cross. Scott Fitzgerald. Edinburgh and London, Oliver and Boyd, 1964, pp. 53, 67.
5. 1 2 Oт «Романтического эгоиста» до «Последнего магната» / Перевод А. М. Зверева // Фрэнсис Скотт Фицджеральд. Портрет в документах. — М.: Прогресс, 1984. — С. 174-5.
6. 1 2 Dear Scott/Dear Max: The F. Scott Fitzgerald–Maxwell Perkins Correspondence. London, 1970.
7. 1 2 Фицджеральд подтвердил это в письме Перкинсу около 20 декабря (а Зверев парафразировал), но по его совету добавил некоторые штрихи, о чём сообщил около 18 февраля 1925.
8. ↑ Цитата из начала рассказа Фицджеральда «Богатый мальчик».
9. ↑ Фрэнсис Скотт Фицджеральд. Избранные произведения в 3 томах. Т. 1. — М.: Художественная литература, 1977. — С. 13-17.