Loading AI tools
Аггада (Агада, Хагада, Хаггада, от ивр. אגדה, הגדה — «повествование») — большая область иудейской литературы Устного Закона (Талмудов) и более поздних мидрашей, не относящаяся к законодательной части (галахе). В то время как галаха представляет совокупность правовых норм и предписаний ритуального характера, аггада содержит в себе, главным образом, поучения и афоризмы религиозно-этического характера, исторические предания и легенды. В то время как галаха нормировала жизнь, аггада воспитывала народ в духе этих норм. Аггада в талмудической литературе не выделяется структурно, но излагается вперемежку с галахой и в связи с нею[1][2].
По определению Авигдора Шинана, к аггаде относится всё, что не является галахой, в неё могут входить: сюжеты, связанные с персонажами Писания и проясняющие их поведение, исторические рассказы, предания о мудрецах, герменевтические штудии, философские притчи, анекдоты, байки, назидания и т. д.
Агадист — автор агадического текста, позже — изучающий агаду; в отличие от галахиста, делающего то же самое с галахой.
Агадических текстов в Мишне сравнительно немного, они обычно расположены в конце практически каждого трактата либо в конце изложения взглядов какого-либо религиозного авторитета. В гемаре агадические тексты также, как правило, находятся на стыках разделов галахического характера. Агадические тексты в гемаре палестинского Талмуда занимают около трети объёма, а в гемаре вавилонского Талмуда — около четверти. Большая часть авторов-агадистов проживала в Палестине, и агадический материал гемары вавилонского Талмуда большей частью написан ими[2].
Агада основывается на библейском тексте, представляя собой обширные комментарии и толкования этого текста, нередко в аллегорической и поэтической форме.
По своему составу агада очень разнообразна, но в значительной степени она построена на символических формах повествования. К используемым жанрам принадлежат притчи, басни, параболы, аллегорические и гиперболические рассказы. Выделяется особый жанр мусар (מוסר — «наставление, этика») — наставления, этические поучения[1][3].
Один из приёмов агадистов состоит в пользовании библейскими стихами для сочинения дидактических монологов и диалогов. Рассматривая какой-нибудь библейский факт, они излагают свои мысли по поводу этого факта, при свете своего времени и способа мышления, но в виде диалога или беседы между действующими лицами библейского рассказа, часто — при помощи библейских стихов, вырванных из контекста и приспособленных к данному случаю. При этом они обыкновенно вкладывают в уста одного из беседующих свои собственные мысли и замечания, часто критического свойства, проявляя в этой критике большую смелость суждения, и не щадя ни пророков, ни патриархов, ни законодателя Моисея. Агадисты не стеснялись вводить в свои диалоги в качестве беседующего лица и самого Бога. У агадистов беседуют и полемизируют все и со всеми; даже с неодушевленными предметами (например, р. Пинхас бен-Иаир с рекой (трактат Авода Зара, лист 17б)); при этом все высказываются при помощи библейских стихов — даже фараон и римский сенат[1].
Самая любимая форма у агадистов — парабола (משל), которая в Талмуде и мидрашах встречается на каждом шагу; ею пользовались, когда хотели какую-нибудь отвлечённую мысль пояснить примером из практической жизни. Обычным вступлением к параболе служит выражение, начинающееся со слова машал: «возьмём для сравнения царя, который…» и т. д., причём царское звание необязательно имеет отношение к рассматриваемому в параболе действию; царь взят в этих сравнениях только как лицо, могущее совершать всякие действия, даже такие, которые обыкновенным смертным оказываются не под силу[1].
Не менее часто агадисты прибегали к гиперболическим изображениям (арам. גומזא), где фантазии не ставилось никаких пределов. Если, например, римляне производят избиение в городе, то по агаде при этом погибает не менее четырёх миллионов людей, или даже сорок миллионов; а в школах этого же города (Бейтар) обучалось не менее 64 миллионов детей (трактат Гиттин, лист 58). Числа 60, 400, 1000 и подобные им употребляются в агаде почти всегда не для выражения точного количества, а в смысле множества вообще[1].
В агаде различаются два вида басен: эзоповская басня, известная у талмудистов под названием «басни о лисе», и краткие рассказы об остроумных и ловких проделках разных шутников в затруднительных случаях, обозначенные в Талмуде общим именем «басни мыльщиков» (то есть краснобаев, балагуров). Оба эти вида творчества были в ходу у таннаев (I век н. э.) и впоследствии почти сошли на нет; так, один из позднейших авторов жалуется, что к его времени известны всего три «басни о лисицах», в то время как таннаи р. Меир знал до трехсот таких басен[1].
В агаде разбросана также масса практических сведений по всем современным её авторам областям знания: по географии, зоологии, ботанике, анатомии, физиологии, патологии и терапии, астрономии, астрологии, математике, лингвистике, психологии индивидуальной и психологии народов. Однако, агадисты не придают большой важности таким знаниям и мало считаются с идеей законов природы. В то время как галахисты знают, что Земля имеет шарообразный вид; для агадистов же Земля похожа на веранду, с одной стороны совершенно открытую; в то время как галахисты имеют представление о том, что заболевания живого организма находятся в связи с анатомическими изменениями различных его частей; у агадистов же источники болезней носят нередко мистический характер; медицина агадистов, в отличие от галахистов, полна суеверных чудес. Чудеса в агаде совершаются на каждом шагу, и часто без всякой сюжетной необходимости, просто, чтобы сделать данный момент более интересным. Для совершения этих беспрестанных чудес у агадистов выработался целый технический аппарат, в котором фигурируют и ангелы (Михаил, Рафаил и Гавриил), и тёмные силы нечистого мира (ангел Смерти, Асмодей, Самаил, Лилит и др.). Помимо этого особого отношения к реальности, агадисты, особенно вавилонские, подобно почти всем своим современникам верили в колдовство, волшебство, чародейство, в заклинания, заговоры и нашёптывания. Большое внимание в агаде уделяется толкованию снов[1].
В агаде немало исторических рассказов; но в то время, как галаха старается устанавливать в событиях прошлого хронологический порядок и историческую преемственность, агада без всякого стеснения смешивает и перепутывает времена и события, приводит лиц одной эпохи в соприкосновение с фактами и лицами другой эпохи, невзирая на сотни разделяющих их лет. При этом предполагается, что независимо от знаний читателя о реальных исторических событиях, подобное смешение будет правильно понято только как средство для извлечения какой-нибудь религиозной или этической сентенции. Часто такое смешение используется для утверждения исторической однородности и непрерывности традиции еврейства. Героями исторических рассказов агады являются не только библейские персонажи, но и исторические лица более поздних времён. Однако главными персонажами агады остаются еврейские законоучители и мудрецы I века до н. э. — III века н. э.[1][3]
В агаде повествование нередко развёртывается вокруг событий и персонажей, о которых лишь кратко рассказывается в Библии, при этом библейский рассказ расширяется массой дополнительных подробностей[2][3].
Начала традиции агады могут быть усмотрены в таких библейских притчах, как парабола о деревьях, ищущих царя, с которой Иофам обращался к жителям Сихема (Суд. 9:7—21), изобличающий царя Давида рассказ пророка Натана о ягнёнке, похищенном у бедняка, и парабола пророка Исаии о винограднике друга (Ис. 5:1—7)[1].
Возникновение агады относится ко II веку до н. э. (кн. Юбилеев, которая, впрочем, не вошла в канон, но сюжетика её может перекликаться с агадическими сказаниями).
До того, как агадический материал стал собираться и записываться, существовала длительная устная традиция агады.
Списки агады стали появляться довольно рано и с течением времени, по мере их размножения, стали поглощать в себя всю народную словесность. Часть агады была собрана в книгах, которые особо упоминаются в Талмуде[1][2].
Агада развилась раньше, чем галаха, и первоначально была более разработана. В силу того, что агада по своему характеру представляет менее формальную и строгую область, чем галаха — работа агадистов в большей степени подвергалась риску забвения.
Образцы самой старой агадической литературы, кроме содержащих квинтэссенцию этических воззрений, собранных в трактате Мишны «Поучения отцов» и некоторых исторических отрывков, не сохранились; некоторые заключения о характере древней агады можно сделать по более поздним образцам. Наиболее крупным агадистом из первых поколений таннаев (I век н. э.) считается Иоханан бен-Заккаи. Он не ограничивается, подобно первым авторам «Поучений отцов», короткими афоризмами религиозно-этического свойства, а раскрывает методы, которыми он приходит к своим умозаключениям и указывает источники, из которых черпает свою житейскую мудрость, причём пользуется для своих агадических поучений библейскими стихами именно галахического характера. Его агадическое творчество служило образцом для лучших агадистов следующих поколений[1].
Хотя галаха противопоставляется агаде, которая, по выражению палестинского Талмуда, «не запрещает и не разрешает», между ними существует глубокая и органичная связь. Первая теоретически разрабатывала и развивала ритуальные формулы, вторая же дополняла и обосновывала первую, старалась сделать народ восприимчивым к галахе. Задача галахи была организаторская, задача же агады — агитационная[1].
Помимо мидрашей (от דרש, драш — изучать), вошедших в Талмуд, агада представлена в виде целого ряда мидрашей, написанных позднее составления Талмуда.
Если первоначально методы, использовавшиеся для обоснования галахи и агады различались, то ко времени амораев (III—V века н. э.) эти приёмы уже были едины. Так, метод толкования не текста в целом, а лишь отдельных слов, широко применяемый для обоснования галахических подробностей и частностей начиная с школы Акибы бен-Иосифа, был доведён амораями-агадистами вавилонского Талмуда и поздних мидрашей до крайней степени вычурности; для всех своих сентенций, изречений, рассказов и легенд они отыскивали подходящий стих, причём в уклонениях от прямого смысла шли гораздо дальше, чем галахисты — слова текста брались в каком угодно смысле, невзирая на грамматику, и без малейшей связи с контекстом. Аггадисты считали себя не комментаторами, но истолкователями Писания в герменевтическом смысле, пользуясь библейским текстом лишь как канвою, на которой можно вывести агадические узоры. Так, в трактате Гиттин, лист 7 а агадист спрашивает, что значат слова «кино», «димона», «адада»? А на ответ «это — имена местностей в Палестине», с удивлением возражает: «А я разве этого не знаю? Но эти слова можно толковать и иносказательно»[1].
В течение многих веков аггада была весьма популярной формой духовного общения: трибуной, эстрадой, сатирой, хвалебным гимном[4].
Привести мировоззрение всех агадистов и отношение их к человеку, миру и Богу в какую-то законченную систему невозможно. Агада составлялась из разнообразных элементов авторами, жившими в разные эпохи, в различных странах и находившимися под влиянием разнороднейших обстоятельств. Вследствие этого агада содержит множество разноречивых взглядов: один автор превозносит занятие ремеслами и земледелием, считая их первым условием нравственной жизни; другой же говорит: «Я оставляю все занятия в мире и обучаю своего сына исключительно Торе»; одни хвалят Рим за введённое им благоустройство; другие хулят его за жестокость и своекорыстие; одни осуждают изучение греческого языка; другие говорят, что в Палестине допустимы только два языка — библейский и греческий. Но тем не менее возможно говорить об общем духе агады, она проникнута проповедью строгой умеренности и воздержания, не доходящего, однако, до аскетизма, до полного отречения от жизни, с особенной настойчивостью она проповедует следующие добродетели: строгую правдивость, миролюбие, смирение, уступчивость и благотворительность во всех её видах (особенно посещение больных, и погребение умерших без различия вероисповедания), уважение к человеку вообще и к старшим в особенности, почтение к науке и к учёным.
Руководящим принципом в жизни и всей деятельности евреев агада считает веру в бессмертие души и загробное воздаяние и в высокое призвание еврейского народа как обладателя Торы и монотеизма[1].
В воззрениях на Бога, на природу, на человека агадисты не были свободны от некоторых древнеперсидских и греческих влияний, включая учение гностиков. Бог создал мир из ничего; однако допускается, что три элемента (вода, воздух и огонь) существовали до мироздания (трактат Шемот раба, лист 15). Всякое содействие Создателю со стороны какой-либо внешней силы абсолютно исключается; но допускается, что при сотворении человека Творец совещался с небесной коллегией. Нашему миру уже предшествовали другие миры, которые были затем разрушены Богом.
С другой стороны, некоторые места в аггаде посвящены полемике с саддукеями, христианами, гностиками[1][2].
Придерживаясь несколько пессимистического взгляда на жизнь человека, агадисты полны оптимизма в отношении мирового порядка. «Рассуждали и решили, что человеку было бы лучше не родиться», ибо земная жизнь его коротка и подвержена всяким невзгодам; «но раз он родился, он должен видеть свое назначение в том, чтобы делами добрыми и благочестивыми заслужить благоволение Бога». К этому обязывает его также его достоинство, как венца и центра мира. Зато будущее рисуется агадистам в чрезвычайно радужном свете; это какое-то вечное блаженство, когда даже лучи солнца будут светить ярче, чем теперь. Главная доля в этом грядущем блаженстве принадлежит, конечно, народу Израильскому, как исполнителю заветов Божиих; но его удостоятся и благочестивые иноверцы. Агада послужила источником развития еврейской эсхатологии[1][2].
В более позднее время, в раввинской литературе проявлялось двойственное отношение к агаде. Хотя она оставалась неразрывной частью Устного Закона, одни авторы с недоумением относились к избытку чудес, называя агадические сочинения «книгами кудесников»; другие скептически относились к постоянному перетолковыванию библейских стихов в ущерб прямому смыслу. С другой стороны, несмотря на то, что в самом Талмуде имеются не совсем одобрительные отзывы об агаде, и несмотря на мнения множества авторитетов, многие ревнители веры понимали все агадические перетолковывания, гиперболы и чудеса в буквальном смысле, верили в каждое слово агады, и считали ересью всякое другое об этом мнение[1].
Аггада давала своим читателям характеристики общества и отдельных его представителей, символы вероотступничества и богоборчества — и символы аскетизма и благочестия, предоставляя проповедникам строжайшего благочестия, мистицизма и даже аскетизма неисчерпаемый материал. В ней можно найти описания быта — реалистические, и в то же время проникнутые юмором[1][4].
Агадическую литературу саму по себе можно назвать еврейской художественной литературой послебиблейского периода.
Агада в течение многих веков была важнейшим элементом национальной традиции, и краеугольным камнем еврейского фольклора. Она стала неотъемлемой частью литературного наследия, её элементы пронизывают всю еврейскую литературу[4][5].
Жанр поэзии на языке идиш, популярный в XVI веке — эпическая поэзия на библейские темы, основывался помимо непосредственно Библии, и на соответствующих агадических сказаниях[6].
Агада в еврейском фольклоре и в литературе на идиш нередко преломляется так, что библейские образы оказываются низведенными на бытовую почву. Примером такого снижения образов в фольклоре может быть традиция так называемых «пурим-шпил» — юмористических и сатирических любительских спектаклей, которые разыгрывались в праздник «Пурим» и в которых мотивы агады лишались религиозного контекста и приспосабливались «на злобу дня», а юмор и сатира в текстах нередко доходили до богохульства. С другой стороны, библейско-агадические образы в еврейской литературе значительно интимизированы[4].
У Бялика элементы агады можно найти в абстрагированной форме в его поэме «Свиток о пламени».
В творчестве Менделе Мойхер-Сфорима сказывается влияние агадических притч и парабол, особенно в его повести «Кляча».
Юмор Шолом-Алейхема в значительной степени питается постоянным игривым обращениям его персонажей к талмудическим изречениями и афоризмами для подкрепления житейской мудрости; особенно заметна эта «агадическая» черта в его «Тевье-молочнике».
Шолом Аш часто придаёт своим бытовым персонажам характерные свойства библейских фигур, в повести «Богач Шлойме» он описывает благодетельного богатея по канонам образа библейского патриарха[4].
По мнению С. В. Гордона, наиболее полно в еврейской литературе воплотил агадическое начало И. Л. Перец в своей серии рассказов Folkstimliche Geschichten («Народные предания»), поскольку он «как бы осуществил самую потаённую идею аггады — преодоление национальной исключительности, столь поощряемой „галахой“, и стремление к универсализму»[4].
Благодаря популярности агадических сказаний, агада издавалась и отдельными антологиями. Самый известный такой свод — изданный в XV веке «Колодезь Иакова[ивр.]».
В начале XX века вышла составленная на иврите и адаптированная для широкого читателя шеститомная антология агадических текстов ««Сефер ха-Агада», то есть «Книга Агады»[ивр.]», выполненная Х. Н. Бяликом и И. X. Равницким. На русском языке известен частичный перевод этой антологии, сделанный С. Фругом, «Агада. Сказания, притчи, изречения Талмуда и Мидрашей в 4-х частях», изданный в Одессе, 1910—1919 (вышли лишь две части) с переизданиями в Берлине (1922), Иерусалиме (1972) и Москве в издательстве «Раритет» (1993).[2][3][7] В 1999 году на русском языке вышла антология «Литература Агады».
Wikiwand in your browser!
Seamless Wikipedia browsing. On steroids.
Every time you click a link to Wikipedia, Wiktionary or Wikiquote in your browser's search results, it will show the modern Wikiwand interface.
Wikiwand extension is a five stars, simple, with minimum permission required to keep your browsing private, safe and transparent.
