Далёкая Радуга

В Википедии есть статья

Далёкая Радуга

«Далёкая Радуга» — фантастическая повесть Аркадия и Бориса Стругацких из цикла про Мир Полудня, написанная в 1962 году и опубликованная в следующем. Процитирована в «канонической» редакции, исправившей цензуру^[1].

Цитаты

… Горбовский пробормотал со вздохом: — Забавно, однако. Вот мы совершенствуемся, совершенствуемся, становимся лучше, умнее, добрее, а до чего всё-таки приятно, когда кто-нибудь принимает за тебя решение… — глава 8

Глава 1

Снова заверещал сигнал. — Опять, — сказала Таня. — Пускай. Меня нет. Я помер. Меня съели землеройки. Мне и так хорошо. Я тебя люблю. Никуда не хочу идти. <…> Человек, который любит достаточно, никогда никуда не уходит.

— Это эмоции, Патрик! Знаешь?.. Как бы это тебе попроще, попонятнее?.. Ну, не вполне алгоритмируемые возмущения в сверхсложных логических комплексах.

Я очень интересный человек: всё, что я говорю, старо, всё, о чём я думаю, банально, всё, что мне удалось сделать, сделано в позапрошлом веке.

	Бестактны только бездельники.
	— Камилл

	Манеры любого человека странны. Естественными кажутся только собственные манеры.
	— Камилл

	Для вас наука — это лабиринт. Тупики, тёмные закоулки, внезапные повороты. Вы ничего не видите, кроме стен. И вы ничего не знаете о конечной цели. Вы заявили, что ваша цель — дойти до конца бесконечности, то есть вы попросту заявили, что цели нет. Мера вашего успеха не путь до финиша, а путь от старта.
	— Камилл

Глава 2

— Позавчера я вот в этом самом кабинете собственноручно разнимал Ламондуа и Аристотеля, и теперь я смотрю на свои руки, — он вытянул перед собой мощные загорелые ладони, — и, честное слово, я удивляюсь, как это на них нет укусов и царапин. А под окнами ревели две толпы, и одна гремела: «Волна! Волна!» — а другая вопила: «Нуль-Т!» И вы думаете, это был научный диспут? Нет! Это была средневековая квартирная склока из-за электроэнергии! Помните эту смешную, хотя, признаюсь, не совсем понятную книгу, где человека высекли за то, что он не гасил свет в уборной? «Золотой козёл»[К 1] или «Золотой осёл»?.. Так вот, Аристотель и его банда пытались высечь Ламондуа и его банду за то, что те прибрали к своим рукам весь резерв энергии.

— Самое, пожалуй, неприятное дело сегодня — выдача ульмотронов. <…> — Ульмотроны в порядке очереди. <…> — Нам полагается вне очереди, — сказал человек в очках. — Значит, вы получите вне очереди, — сказал Матвей. — Существует очередь внеочередников, и ты там восьмым…

Глава 4

— Я рад, что вы заговорили о том, что в тылу, — сказал Горбовский. — «Белые пятна» науки. Меня этот вопрос тоже занимает. По-моему, у нас в тылу нехорошо… Например, Массачусетская машина. <…> Сейчас о ней вспоминают редко. Угар кибернетики прошёл. <…> Знаете, это древнее опасение: машина стала умнее человека и подмяла его под себя… Полсотни лет назад в Массачусетсе запустили самое сложное кибернетическое устройство, когда-либо существовавшее. С каким-то там феноменальным быстродействием, необозримой памятью и всё такое… И проработала эта машина ровно четыре минуты. Её выключили, зацементировали все входы и выходы, отвели от неё энергию, заминировали и обнесли колючей проволокой. Самой настоящей ржавой колючей проволокой — хотите верьте, хотите нет. — А в чём, собственно, дело? — спросил Банин. — Она начала вести себя, — сказал Горбовский. — Не понимаю. — И я не понимаю, но её едва успели выключить. — А кто-нибудь понимает? — Я говорил с одним из её создателей. Он взял меня за плечо, посмотрел мне в глаза и произнёс только: «Леонид, это было страшно».[К 2] <…> Ведь её могут включить снова. Правда, она под запретом Совета, но почему бы не снять запрет? Альпа проворчал: — Каждому времени свои злые волшебники и привидения. — Кстати, о злых волшебниках, — подхватил Горбовский. — Я немедленно вспоминаю о казусе Чёртовой Дюжины. <…> — Это те самые учёные, которые сращивали себя с машинами? Но ведь они же погибли. — Говорят, да, — сказал Горбовский, — но ведь не в этом дело. Прецедент создан. — А что, — сказал Банин. — Их называют фанатиками, но в них, по-моему, есть что-то притягательное. Избавиться от всех этих слабостей, страстей, вспышек эмоций… Голый разум плюс неограниченные возможности совершенствования организма. Исследователь, которому не нужны приборы, который сам себе прибор и сам себе транспорт. <…> Человек-флаер, человек-реактор, человек-лаборатория. Неуязвимый, бессмертный… — Прошу прощения, но это не человек, — проворчал Альпа. — Это Массачусетская машина. — А как же они погибли, если они бессмертны? — спросил Ганс. — Разрушили сами себя, — сказал Горбовский. — Видимо, не сладко быть человеком-лабораторией.

Глава 10

— Сегодня я умирал и воскресал трижды. Каждый раз было очень больно. — Трижды, — повторил Горбовский. — Рекорд. — Он посмотрел на Камилла. — Камилл, скажите мне правду. Я никак не могу понять. Вы человек? Не стесняйтесь. Я уже никому не успею рассказать. Камилл подумал. — Не знаю, — сказал он. — Я последний из Чёртовой Дюжины. Опыт не удался, Леонид. Вместо состояния «хочешь, но не можешь» состояние «можешь, но не хочешь». Это невыносимо тоскливо — мочь и не хотеть. Горбовский слушал, закрыв глаза. — Да, я понимаю, — проговорил он. — Мочь и не хотеть — это от машины. А тоскливо — это от человека. — Вы ничего не понимаете, — сказал Камилл. — Вы любите мечтать иногда о мудрости патриархов, у которых нет ни желаний, ни чувств, ни даже ощущений. Бесплотный разум. Мозг-дальтоник. Великий Логик. Логические методы требуют абсолютной сосредоточенности. Для того чтобы что-нибудь сделать в науке, приходится днём и ночью думать об одном и том же, читать об одном и том же, говорить об одном и том же… А куда уйдёшь от своей психической призмы? От врождённой способности чувствовать… Ведь нужно любить, нужно читать о любви, нужны зелёные холмы, музыка, картины, неудовлетворённость, страх, зависть… Вы пытаетесь ограничить себя — и теряете огромный кусок счастья. И вы прекрасно сознаёте, что вы его теряете. И тогда, чтобы вытравить в себе это сознание и прекратить мучительную раздвоенность, вы оскопляете себя. Вы отрываете от себя всю эмоциональную половину человечьего и оставляете только одну реакцию на окружающий мир — сомнение. «Подвергай сомнению!»[К 3] — Камилл помолчал. — И тогда вас ожидает одиночество. — Со страшной тоской он глядел на вечернее море, на холодеющий пляж, на пустые шезлонги, отбрасывающие странную тройную тень. — Одиночество… — повторил он. — Вы всегда уходили от меня, люди. Я всегда был лишним, назойливым и непонятным чудаком. И сейчас вы тоже уйдёте. А я останусь один. Сегодня ночью я воскресну в четвёртый раз, один, на мёртвой планете, заваленной пеплом и снегом… Вдруг на пляже стало шумно. Увязая в песке, к морю спускались испытатели — восемь испытателей, восемь несостоявшихся нуль-перелётчиков. Семеро несли на плечах восьмого, слепого, с лицом, обмотанным бинтами. Слепой, закинув голову, играл на банджо, и все пели: Когда, как тёмная вода, Лихая, лютая беда Была тебе по грудь, Ты, не склоняя головы, Смотрела в прорезь синевы И продолжала путь…[К 4] Они, не оглядываясь, вошли с песней в море по пояс, по грудь, а затем поплыли вслед за заходящим солнцем, держа на спинах слепого товарища. Справа от них была чёрная, почти до зенита, стена, и слева была чёрная, почти до зенита, стена, и оставалась только узкая тёмно-синяя прорезь неба, да красное солнце, да дорожка расплавленного золота, по которой они плыли, и скоро их совсем не стало видно в дрожащих бликах…

О повести

В августе 1962 года в Москве состоялось первое (и, кажется, последнее) совещание писателей и критиков, работающих в жанре научной фантастики. <…> главное — был там нам показан по большому секрету фильм Крамера «На последнем берегу». (<…> фильм этот произвёл на весь мир страшное и мощное впечатление <…>.) Фильм нас буквально потряс. <…> мучительно и страстно хотелось нам сделать советский вариант «На последнем берегу»: мёртвые пустоши, оплавленные руины городов, рябь от ледяного ветра на пустых озёрах, чёрные землянки, чёрные от горя и страха люди и — тоскливая мелодия-молитва над всем этим: «Летят утки, летят утки да два гуся…» Мы обдумывали все возможные и невозможные варианты такой повести (у неё уже появилось название — «Летят утки») <…> и понимали: всё это зря, ничего не выйдет и никогда — при нашей жизни. Почти сразу же после совещания мы поехали вместе в Крым и там наконец придумали, как всё это можно сделать: просто надо уйти в мир, где нет ядерных войн, но — увы! — всё ещё есть катастрофы. Тем более, что этот мир у нас уже был придуман, продуман и создан заранее и казался нам немногим менее реальным, чем тот, в котором мы живём.

— Борис Стругацкий, «Комментарии к пройденному», 1999

• см. Off-line интервью с Борисом Стругацким: 26 июня 1998, 11 апреля 1999, 22 мая и 27 июня 2000, 8 марта 2003

	Первые шедевры Стругацких — повесть «Далёкая Радуга» и роман «Трудно быть богом». В них обоих экстраполяция уступает место чётко сфокусированным аналогическим или иносказательным моделям зрелой НФ. В них обоих утопическая этика подвергается испытанию антиутопической тьмой, нечеловеческой силой разрушения, которой невозможно противостоять.
	The first two masterpieces of the Strugatskiis are the long story Far Rainbow and the novel It's Hard to be a God. In both of them extrapolation gives way to a clearly focussed analogic or parabolic model of mature SF. In both, utopian ethics are put to the test of anti-utopian darkness, of an inhuman and apparently irresistible wave of destruction.
	— Дарко Сувин, «Творчество братьев Стругацких», 1974

• см. Войцех Кайтох, «Братья Стругацкие» (1993), гл. III от слов «придерживаться основных, простейших…»

… мир Полудня держится на массовом промывании мозгов с самого юного возраста <…>. Кстати, насколько эффективно это промывание, хорошо видно и на примере «Далёкой Радуги», героев которой <…> охватывает настоящая вакханалия самопожертвования. <…> Решение пожертвовать учёными, весьма ценными для общества в целом — и работавшими над таким важным проектом, как нуль-транспортировка — ради спасения совершенно заурядных детей выглядит, на первый взгляд, непростительно глупым для фашизма. Но <…> фашизм мира Полудня — особенный, мракобесно-инквизиторский. В мире, где правит бал КОМКОН-2, трудно ожидать должного уважения к науке; неудивительно, что ею легко жертвуют ради идеологии. Не исключено, что гибель учёных на Радуге — о да, добровольная! <…> — была ничем иным, как заметанием следов после эксперимента, вызвавшего катастрофу. Впрочем, как бы мы ни стремились верить авторам на слово, в случае с Радугой лживость официальной версии проявляется явным образом: Горбовский, якобы оставшийся на верную смерть вместе со всем экипажем, позже обнаруживается на Земле живой и здоровый[К 5]. И это, заметим, никого не удивляет и не возмущает — ещё одно свидетельство тотальной зомбированности. <…> Земляне не брезгуют и преднамеренными убийствами на расовой почве. Особенно показательно их отношение к небиологическому разуму. Массачусетскую машину убили только за то, что она осмелилась мыслить! И позже оправдывали это варварское, чудовищное убийство беззащитного существа, едва успевшего осознать себя, пропагандистскими брошюрами типа «Массачусетский кошмар» <…>. Это было даже больше, чем просто убийство безвинной личности — это был геноцид, поскольку Массачусетская машина была единственным представителем своего вида. <…> Причём никакого зла Машина не могла причинить даже теоретически: что может сделать один лишь мозг, без «рук и ног»? Ведь никто не заставлял людей подключать эту машину к системам управления ядерными реакторами или чем-то подобным! «Чёртову дюжину» киборгов не стали истреблять напрямую; им просто создали невыносимый психологический климат, выставляя безумцами, фанатиками, уродами, «злыми волшебниками» и в итоге довели до самоубийства — несомненно, с точки зрения пропаганды «расовой чистоты» подобный конец «отщепенцев» куда эффективней участи мучеников.

— Юрий Нестеренко, «Слепящий свет полудня, или Фашизм братьев Стругацких», 2005—2010

1960-е

	Повесть <…> полна динамики и подлинного драматизма. <…> Бездарность в науке и мещанин по натуре Роберт Скляров готов погубить десятки детей в эгоистических целях.[К 6]
	— Кирилл Андреев, «Почти такие же…», 1965

Основной конфликт повести, который иные восхищённые критики признают будто бы характерным для гуманизма завтрашнего общества, представляется мне надуманным и случайным. Посудите сами: на далёкой небольшой планете учёные производят рискованные эксперименты по «нуль-транспортировке». Как ни странно, на этом космическом полигоне оказывается много женщин и детей. В ходе эксперимента возникла всё сжигающая волна, которая через несколько часов уничтожит всё живое на планете. Надо улетать домой, на Землю. Но наши далёкие потомки столь неорганизованны и беспечны, что на всей планете оказался один звездолёт, способный вместить лишь небольшую часть населения этого экспериментального полигона. И тут-то, по мнению некоторых критиков, одерживает победу мораль коммунистического общества, основанная на гуманизме. Граждане «Далёкой Радуги» взволнованно обсуждают проблему — кого же спасать? Одни предлагают спасти учёных, которые очень нужны для развития науки, другие — женщин и детей. Но ведь такой проблемы в подобной ситуации не может возникнуть и сегодня, в социалистическом обществе, да, пожалуй, и в капиталистическом. Издавна ведь по неписаным законам женщины и дети первыми покидают тонущий корабль, им предоставляются все спасательные средства.[4]

— Владимир Немцов, «Для кого пишут фантасты?»

Когда в последний час планеты Радуга Горбовский пристаёт с «житейским» вопросом к Камиллу: «Вы человек? Не стесняйтесь. Я уже никому не успею рассказать», — хочется попросить его выразить свою межпланетную уравновешенность как-то иначе. <…> Трижды Камилл умирал и воскресал, и вот суждено в четвёртый раз. Когда он посетовал на предстоящее одиночество, а Горбовский посочувствовал, что это уже от человека, Камилл ответил любопытным монологом <…>. Может быть, здесь приоткрывается некий спор авторов с самими собой. Они сказали больше, чем хотели, ибо невольно сказали о своём методе. Здесь прорисовывается не только мысль о нарушении баланса эмоционального с рациональным, но и противоречие концепции человека у Стругацких. В необычайной обстановке в людях раскрываются и необычайные возможности. Стругацкие же пытаются сохранить своих героев неизменными, и оттого знакомые их черты делаются странными и неестественными.

— Анатолий Бритиков, «Русский советский научно-фантастический роман», 1969

Комментарии

1. ↑ Отсылка к эпизоду гл. 13 части 2^[2].
2. ↑ Развитие идеи рассказа «Спонтанный рефлекс» (1958).
3. ↑ Ответ К. Маркса на вопрос анкеты «Ваш любимый девиз?»: De omnibus dubitandum (лат.), «Подвергай всё сомнению» — парафраз мысли Рене Декарта De omnibus dubito, «Во всём сомневаюсь»^[2].
4. ↑ Стихотворение С. Я. Маршака из подборки «Из лирической тетради», впервые опубликованное им в 1964. Стругацкие ошибочно указали, что из его «Переводов»^[2].
5. ↑ Борис Стругацкий в «Комментариях к пройденному» также пояснил, что в сочинениях можно «отказываться от всякой логики и разрушать достоверность», чтобы «выходить из плоскости обычных представлений».
6. ↑ Комментарий В. Кайтоха: «Андреев был единственным, кто не дал ввести себя в заблуждение повествованию «Далёкой Радуги» и правильно оценил Склярова»^[3].

Примечания

1. ↑ Аркадий и Борис Стругацкие. Собрание сочинений в 11 томах. Т. 3. 1961-1963 / под ред. С. Бондаренко. — Изд. 2-е, исправленное. — Донецк: Сталкер, 2002. — С. 119-244.
2. 1 2 3 В. Курильский. Комментарии // Аркадий и Борис Стругацкие. Трудно быть богом. — СПб.: Terra Fantastica, М.: Эксмо, 2006. — С. 633. — (Отцы основатели: Аркадий и Борис Стругацкие).
3. ↑ Войцех Кайтох. Братья Стругацкие // Аркадий и Борис Стругацкие. Собрание сочинений в 11 томах. Т. 12, дополнительный. — Донецк: Сталкер, 2003. — Гл. IV (С. 511).
4. ↑ Известия. — 1966. — 19 января.

Цитаты из книг и экранизаций братьев Стругацких
Мир Полудня:	«Полдень, XXII век» (1961)  · «Попытка к бегству» (1963)  · «Далёкая Радуга» (1963)  · «Трудно быть богом» (1964)  · «Беспокойство» (1965/1990)  · «Обитаемый остров» (1968)  · «Малыш» (1970)  · «Парень из преисподней» (1974)  · «Жук в муравейнике» (1979)  · «Волны гасят ветер» (1984)
Другие повести и романы:	«Забытый эксперимент» (1959)  · «Страна багровых туч» (1959)  · «Извне» (1960)  · «Путь на Амальтею» (1960)  · «Стажёры» (1962)  · «Понедельник начинается в субботу» (1964)  · «Хищные вещи века» (1965)  · «Улитка на склоне» (1966/1968)  · «Гадкие лебеди» (1967/1987)  · «Второе нашествие марсиан» (1967)  · «Сказка о Тройке» (1967)  · «Отель «У Погибшего Альпиниста»» (1969)  · «Пикник на обочине» (1971)  · «Град обреченный» (1972/1987)  · «За миллиард лет до конца света» (1976)  · «Повесть о дружбе и недружбе» (1980)  · «Хромая судьба» (1982/1986)  · «Отягощённые злом, или Сорок лет спустя» (1988)
Драматургия:	«Туча» (1986)  · «Пять ложек эликсира» (1987)  · «Жиды города Питера, или Невесёлые беседы при свечах» (1990)
С. Ярославцев:	«Четвёртое царство»  · «Дни Кракена»  · «Экспедиция в преисподнюю»  · «Дьявол среди людей»
С. Витицкий:	«Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики»  · «Бессильные мира сего»
Экранизации:	«Отель «У погибшего альпиниста» (1979)  · «Сталкер» (1979)  · «Чародеи» (1982)  · «Дни затмения» (1988)  · «Трудно быть богом» (1989)  · «Искушение Б.» (1990)  · «Гадкие лебеди» (2006)  · «Обитаемый остров» (2008–9)  · «Трудно быть богом» (2013)