Здесь представлены цитаты других людей о Ярославе Гашеке (1883—1923) и его творчестве в целом.
Ярослав Гашек не академически утончённый юморист, избегающий шумного политического и социального кипения своего времени, но человек наипрогрессивнейших идей, который реализует свои идеи и в литературном творчестве. Поэтому он так преследует неумолимой, безжалостной сатирой обывательщину, обскурантизм и лицемерие, где бы с ними ни встречался. Поэтому его замечательно меткие карикатуры отличаются превосходством перед другими в актуальности и острой жизненности.[1][2]:с.24
По-русски он говорил не вполне хорошо, но с остротами, в стиле русского народного юмора.[3]:с.101[4]
— один русский коммунист, встретившийся с Гашеком в теплушке по пути в Красноярск в 1919[4]
Основная творческая работа совершалась непосредственно в процессе наблюдения жизни.
В чешской литературе нет другого писателя, который, подобно Гашеку, так много общался бы с людьми. Мало найдётся таких писателей и в других литературах. Почти всю жизнь он провел на людях. Он жил среди них, жил их жизнью, жил не только в смысле сопереживания, но и в самом прямом смысле слова. <…>
Жизненных впечатлений Гашека хватило бы, наверное, на десяток писателей. <…>
По-видимому, нет ни одной ступеньки государственно-бюрократической иерархии Австро-Венгерской империи, которая не подвергалась бы осмеянию в творчестве Гашека.[5]
В творчестве Гашека есть что-то исконное, первозданное, уводящее куда-то вдаль, вглубь, чуть ли не к простоте народных сказок, к архетипам.[6]:с.11
— Сергей Никольский, «История образа Швейка. Новое о Ярославе Гашеке и его герое», 1997
... любимое блюдо, которому Гашек придумал название «кошачий танец». Это была смесь крошеного картофеля и нарезанных сосисок, залитых яичной болтушкой.[7]
— Радко Пытлик, «Бродячий гусёнок[8]. Жизнь Ярослава Гашека» (Toulavé house. Život Jaroslava Haška), 1998
1920-е
Давно пора кому-то заступиться за Гашека и очистить память о нём от болтовни его трактирных друзей. Давайте перестанем делать шута из этого автора, единственного подлинно чешского юмориста нашего столетия. Гашек принадлежит литературе и читателям, а не тем несостоявшимся журналистам и литераторам, которые строят на нём своё торгашеское существование, залезают, словно вши, в его шубу и творят легенды о нём — не для того, чтобы его возвысить, в чём, впрочем, он и не нуждается, а для того, чтобы удовлетворить свои паразитические аппетиты.[9][10]:с.169[11]
Уже [с 1901 года] Гашек проявлял революционные наклонности. Где бы ни происходила какая-нибудь демонстрация, в ней обязательно участвовал Ярда. <…> Среди демонстрантов всегда был в первых рядах, ничего не боялся и уже тогда умел, когда нужно, всё превращать в весёлую шутку. Любой другой поплатился бы тюрьмой за сотую долю того, что позволял себе Гашек в осмеянии полиции, армии, бюрократии, всего австрийского, а ему всё сходило с рук[6]:с.31
. Если он попадал в участок, то на допросе отвечал так, что все покатывались со смеху и отпускали его.[12][13]
Любая лирическая звезда десятой величины восходит из безвестности на просторное небо чешской литературы — только луноликой физиономии бравого солдата Швейка там не увидишь. О Гашеке молчат, словно о заблудшем сыне в порядочной семье. <…> Но ведь Гашек — один из самых искусных чешских юмористов, масштабность его юмора исключительна.[15][11]
Гашек — один из самых искусных чешских юмористов, а по человеколюбию своего юмора — просто единственный.[16]
— Юлиус Фучик
Он был больше сатириком, чем юмористом. Он не смеялся, а осмеивал. Его рассказы часто имели очень горький осадок: он высмеивал в них собственную боль и скорбь…
Его улыбка не была улыбкой наивного добрячка, который смеётся, потому что ему весело. Его улыбка говорила: «Смеюсь, чтобы не плакать».
<…> ради своего искусства он опускался до уровня своих героев, чтобы постичь их отношение к людям и вещам. Он принёс в жертву себя, мать, жену, ребёнка, друзей — положил всё, что имел, на алтарь правды.[17]:с.19-20 <…>
Найдя человека, представляющего собой интересный тип, он становился трудолюбивым муравьём. Слушал, выспрашивал, располагал к себе, дразнил и ранил, чтобы узнать, как поведут себя в разных ситуациях люди разного склада. У Гашека было мало настоящих друзей, но он познал сотни человеческих типов, и каждый считал его своим другом.[18][19]
Гашек не переносил, чтоб кто-нибудь заглядывал в его мысли. Он даже не позволял о них догадываться. Ему хотелось, чтоб все считали его Швейком.[3]:с.96[4]
После своего возвращения из России Гашек не слишком много читал. <…> Внимание его больше привлекали разнообразные курьёзы. Это были рецепты из поваренной книги, их он читал взахлёб, катехизис, букварь для детей начальной школы и тому подобное. С удовольствием просматривал он материалы, помещенные в газете «Народная политика», которая вообще была его излюбленным чтением, поскольку очень часто поставляла ему материал для пародий. Он с серьёзной миной утверждал, что из «высокой» литературы на него самое сильное впечатление производят Ивонна и Павла Моудра. О политической ситуации в стране судил по публикациям профессиональных изданий: по газете обувщиков, по журналу пивоваров «Квас» или по «Гостимилу». Над Библией он всегда добродушно посмеивался и охотно предлагал разные вольные её истолкования. С удовольствием читал «Жизнь животных» Брэма, но особое, ни с чем не сравнимое наслаждение доставляли ему объявления, помещенные в газете «Народная политика». Им он посвящал большую часть своего времени и занимался всегда очень обстоятельно.[20][10]:с.55-6
— Франта Зауэр, Иван Сук, «In memoriam Ярослава Гашека», 1924
Приезд Гашека всколыхнул пражскую общественность. Каждый, кто знал его лично или хотя бы по рассказам, хотел с ним встретиться. Одни — чтобы сердечно поприветствовать его, другие — чтобы рассчитаться с ним за «предательство», которое он совершил по отношению к чехословацким легионам, перейдя в стан большевиков, а также за жестокость, с какой он будто бы относился к легионерам и другим людям. О гашековских преступлениях ходили самые фантастичные истории...
Гашека сразу превратили в первого и самого крупного предателя Чехословакии. Ему было предъявлено обвинение в убийстве тысяч и тысяч чехов и словаков, которых он посылал на казнь. <…>
Никто из «патриотов» не мог простить Гашеку, что он, чешский писатель, стал большевиком. Это был его главный грех, который породил все остальные.[21][22]
Гашек не только вышел на улицу, он на улице жил, он творил на улице. Рассказывая, он внимательно слушал и наблюдал за реакцией своих приятелей, желая уловить эффект, благодаря которому будет «сделан» рассказ. Этот изначальный — а может быть, и подлинный — творческий процесс протекал в трактирном разговоре, в беседах с простыми людьми, ставшими героями его рассказов. Разговаривать с такой аудиторией Гашек мог только их языком, языком улицы, пражским арго, и говорить для Гашека означало то же, что и писать. <…> Литература была у него в прямой функциональной зависимости от жизни и в техническом смысле являлась особой формой фиксации устной словесности.[23][10]:с.167
— М. Скачков, 1929
1930-е
Разговор Гашека — сплошной поток остроумнейших положений. Его стихией была, несомненно, журналистика, он метко и быстро формулировал — делал это внешне спокойно, чем ещё более подчёркивал действие своих фраз.[24][17]:с.108
— Мате Залка, «О попе, боге и Ярославе Гашеке», 1932
Гашек стал после российской Октябрьской революции серьёзным, глубоко преданным своему делу политиком-большевиком.[16] — возможно, в[3]:с.92
Буржуазия ухитрилась, красиво причесав бунтовщиков революции, превратить их в комические фигуры. Гашек был приготовлен для желудка чешского мещанина противоположным методом: он остался в Чехии взлохмаченным, из него сделали сентиментального пьяницу и весёлого шута. То, что ставило писателя гораздо выше среднего уровня — его понимание общественных проблем, критическое отношение к действительности, — последовательно замалчивалось.[25][11]
Гашек никогда никем себя не воображал и, как юморист, всегда оставался в позиции наблюдателя даже в самом разгаре буйства своего остроумия и забавных идей. Он режиссировал жизнь, окружающую его, с суверенной непринужденностью необузданного юмориста и с любопытством наблюдателя, которое было небезопасно для его окружения. Он анализировал компанию необычным взглядом, снизу, и делал это с обличительной страстью к критике, терпеливо, всю жизнь.[26][10]:с.183
— Федор Солдан, 1934
Редко какой другой писатель с мировым именем мог так же, как он, обнаружить прасущность поэзии — то будничное, чем пропитан наш обычный день.[27][28]
Ярослав Гашек, которого пражане знали только как приверженца богемного образа жизни и пьяницу, который был в Красной Армии твёрдым и решительным интернационалистом, — тот же самый человек, что создал тип «подрывного» солдата в мировой литературе. Уже своей жизнью Гашек доказывает, что его бессмертный герой выступал против одного типа армий и что в армии, которая сражалась за лучшее будущее, Гашек был чем угодно, только не разлагающим элементом.[29][11]
Со временем Гашек будет открыт как автор нескольких сотен гениальных творений, чья безмерная смелость и искренность феноменальных гипербол, чистый, классический слог, психологическая дальновидность, революционная направленность, спонтанность воображения и самобытность будут удивлять и захватывать как фантасмагории Гоголя или Жарри.[27][28]
Я вижу Гашека-человека таким, каким я его знал. Доброго, тёплого, чей юмор был проявлением доброй любви к людям. И в романе я вижу его таким же. Но признаюсь, что больше люблю его короткие рассказы. В них характер Гашека сказался полнее всего. Швейк появился потом как проекция этого отношения на великие события мировой войны. В рассказах больше любви к улыбчивому человеку, чем ненависти к властям. Наверное, тут надо искать источник его мощного позитивного влияния, в этом — его революционное воздействие. Человек для него — всё, а форма — ничто.[27][28]
… юмор отнюдь не приправа, что это определённое и фундаментальное видение мира. Гашек владел юмором. Гашек был человеком, который видел мир. Многие другие о нём только пишут.[27][30][31][19]
... этот человек на веранде кабачка «У новой Праги» начинал рассказывать какую-нибудь историю, в выдумке никто не мог с ним сравняться. Тогда рассказывались истории без ладу и складу, всяк, кто сидел за столом, должен был добавить свою главу. Гашек обычно начинал, потом кто-то развивал его выдумку, а затем всё превращалось в общий трёп. Трёпом всё это было уже с первых слов, но <…> Гашек уже в самом начале выкрадывал из корзины фантазии всё без остатка, не оставляя другим ни огрызка. Гашек был лёгкий человек, а мы — тугодумы.[10]:с.85
Гашека как-то невозможно было понять — слишком часто он скрывался, пропадал, и <…> приятелем в обычном тогдашнем понимании он никогда, собственно, не был. Гашек был скорее домовым, который исчезал за печной трубой, едва вы заводили с ним разговор. Кроме того, он постоянно был полон всяких выдумок и затей и без промедления отдавался им.[34][6]:с.29
— Иржи Маген
1950-е
Я познакомился с Ярославом Гашеком в 1907 году. <…> Напрасно я искал обычные черты сатирика: вместо хищного носа, тонких губ, ехидного взгляда я увидел круглое, полудетское лицо. Гашек больше походил на сынка из хорошей семьи, который не слишком любит ломать себе голову над разными проблемами. Безбородая, простодушная физиономия, искренние глаза — всё напоминало скорее бесхитростного первоклассника, а не гениального сатирика. Но стоило Гашеку заговорить — и впечатление сразу менялось. — перевод: В. В. Чешихина[35]
— Йозеф Лада, «Хроника моей жизни»[17]:с.13 (Kronika mého života, гл. «Как я иллюстрировал Швейка»), 1954 (3-е изд.)
Писал Гашек легко и свободно. Свои юморески он мог создавать, как говорится, в присутствии заказчика и притом где угодно: в трамвае, в трактире, в кафе, как бы шумно там ни было. Да ещё демонстрировал чудеса литературной эквилибристики. Один раз в кафе «Унион» он писал какую-то юмореску, и любой из сидевших там, заплатив десять крейцеров, мог придумать произвольное имя, а Гашек умудрялся вставить его в следующую же фразу, не нарушая естественного развития фабулы.[36]
<…>
Однажды в день св. Йозефа, 19 марта, Гашек утром спросил меня, как я собираюсь отпраздновать свои именины. Я ответил, что ввиду жалкого состояния моих финансов праздник будет не ахти… Гашек на миг задумался, уставился куда-то в пространство, а потом медленно произнёс: «Гм, это глупо! У тебя есть именины и нет денег! Н-да… Послушай, а у меня как раз есть деньги и нет именин. Знаешь что? Я куплю у тебя именины, а затем отпраздную их достойно и красиво…»[37]
— Йозеф Лада, там же
Гашек знает слова пары сотен разных песен, но при этом только один мотив.[38]
— Йозеф Лада
До 1947 года Гашеком не занимался ни один чешский писатель или историк литературы. <…> У читателей интерес к Гашеку огромный, у писателей и литературоведов, за незначительным исключением, <…> слабый.[39][40]
— Здена Анчик, «О собрании сочинений Ярослава Гашека», 1955
Одним из путей, которые напрашивались совершенно естественно молодым художникам в условиях всеобщего кризиса и переоценки политических и моральных ценностей было стихийное стремление к естественной жизни, как её видят или как её себе представляют, и поэтическое прославление этой жизни, которое у многих с самого начала (у Гашека постепенно) переходит в индивидуалистический окрашенный в анархистские тона протест против общества (Шрамек, Нейман, Гельнер и др.). Специфика этого художественного жеста — в недоверии к какой бы то ни было общественной программе или организации; дело всё в свободной личности, преодолевающей упадочничество, разочарование, скепсис конца столетия. Это взгляд на жизнь, с точки зрения индивидуума (прогрессивного интеллигента), ещё общественно не прозревшего, но однако уже высматривающего в гой или иной мере и тем или другим способом новый социальный и художественный выход. <…>
Гашек обращается к народной среде не потому, что в ней уж видел реальные или идеальные свойства, которые он бы выражал как полемический вызов и образец национальной современности, или чтобы подвергал (с тем же намерением) критическому анализу, но потому, что посредством её выражал своё представление о вольной не ограниченной ничем жизни, которое составляет особенное содержание его художественной манеры. Особенный упор делается здесь на исключительные фигуры, ситуации и детали[41], на заднем же плане выявляется противоречие между личностью и обществом, специфическое восприятие которого становится краеугольным камнем художественной правдивости нового поколения.
<…> Прославление вольной жизни проявляется у него менее субъективным романтическим жестом, более реалистически вещественной внимательностью к жизни простого человека...[42][43]
— Милан Янкович, «Отношение к действительности в ранних произведениях Гашека», 1957
Казалось бы, нет жизни более открытой для исследователя, чем жизнь Гашека. Он был всегда на людях. <…>
И всё же, несмотря на такое обилие свидетельств и показаний, мы до сих пор, в сущности, не знаем реального Гашека и не имеем ни одной книги о нём, которую можно было бы назвать монографией, попыткой дать целостный образ его характера, его духовной жизни, его реальных мыслей и чувств.
<…> концепцию, сложившуюся, как мне кажется, в кругах той самой чешской буржуазии, которую Гашек всем своим сердцем и до последнего своего дыхания пламенно ненавидел. По этой концепции, Гашек — «гуляка праздный» (как в своё время любили говорить о Моцарте!) — был не только «посетителем кабачков», но и закоренелым мелким буржуа в глубине души. <…>
Прежде всего надо начисто отмести вздорное представление о «гуляке праздном», как совершенно противоположное фактам. <…>
Именно безделье и отрешённость от практики жизни характеризуют то, что можно назвать объективным источником «богемы»; и надо твёрдо сказать, что в этом смысле Ярослав Гашек никогда не был и не мог быть причастен к богеме, подобно тому как не мог он превратиться в мещанина. <…>
[В 1918 году] впервые в своей жизни он был прочно и по-настоящему захвачен волной, которая оказалась сильнее его скепсиса и его огромной внутренней сдержанности. Он вошел в революцию, нашел себя в ней и наконец-то ощутил под ногами реальную, прочную почву истории, которой суждено будущее.[4]
Великий чешский сатирик и юморист Ярослав Гашек не стоит в отечественной литературе подобно одинокой скале, он не был одинок. Он явился высочайшей вершиной целого горного хребта, наиболее сконцентрированно выражая то, что распылённо, но всё же ясно высказали до него десятки других как раз в рабочей печати.[44][17]:с.53
— Ян Петрмихль, «Из истории рабочей сатирической печати», 1959
1960-е
Не будет преувеличением сказать, что Гашек на мировом форуме искусств в такой же мере представляет чешскую литературу, как Дворжак и Сметана чешскую музыку. <…>
Несмотря на величие Гашека и значимость его творчества, состояние изучения жизни и литературного наследия выдающегося сатирика совершенно не соответствует месту, занимаемому нм в истории литературы.
Разработкой литературного наследия Гашека занимаются главным образом журналисты. <…>
Ненависть к немцам-угнетателям у Гашека отнюдь не развилась в шовинистическую неприязнь к немецкому народу, в чём совершенно несправедливо упрекали его некоторые литературоведы. В тех случаях, когда он сталкивался с такими немцами, которые не принимали никакого участия в угнетении его народа <…> он рисует их без малейшего предубеждения, наоборот, с большой теплотой и симпатией. <…>
Только среди его ранних юмористических произведений встречаются отмеченные безоблачным ясным комизмом. — предисловие и гл. «Годы учения»
— Николай Еланский, «Раннее творчество Ярослава Гашека», 1960
Для того чтобы была оценена сюрреальность гашековского типа насмешек, гротеска и издёвок, часто граничащих просто с вызывающей нелепостью, должны были пройти десятилетия. Должна была отойти пора футуризма и дадаизма (в особенности последнего), экспрессионизма и всяческих иных, более абстрактных течений. И конечно, между Гашеком и нами должен был возникнуть Швейк, где гашековская насмешка над миром и его безразличие к стилю достигли уровня монументальности — только после этого отпали прежние возражения.[10]:с.99 <…>
Человеческая стихия влияла на настроение Гашека, оно менялось в зависимости от этого окружения, окружение вдохновляло его, взаимодействовало с ним; эта стихия являлась для него трамплином и подсказчиком, подмостками и сценой... Она восполняла и помогала воссоздавать тот, иной мир, бессмысленный, своевольный, безответственный и отдающий пивом, где Гашек имел возможность проявлять себя в других ипостасях, по сравнению с теми, которые диктовал трезвый распорядок дня и официальная житейская практика.[10]:с.86
По мере того как крепло мастерство Гашека, безобидные анекдоты в его произведениях уступали место таким сюжетным ситуациям, которые в преувеличенной, уродливо-комической форме обнажали пороки и язвы несправедливо устроенного мира. На смену бегло намеченным юмористическим фигуркам приходили выпуклые, врезающиеся в память сатирические социальные типы. И лишь близорукостью тогдашней чешской критики, которую отпугивал непривычный гиперболизм гашековской сатиры (впрочем, тесно связанной с сатирической традицией, ведущей от Рабле <…>), можно объяснить тот факт, что Гашек считался в то время представителем «литературной периферии».[32]
— Олег Малевич, «Послужной список Йозефа Швейка», 1967
Сатирические произведения Гашека впитали в себя атмосферу враждебно-насмешливого отношения народных масс, плебса, улицы ко всей социальной системе и морали господствующих классов.[19]
— Сергей Никольский, «Ярослав Гашек», 1982
Гашек является нашим живым, действующим союзником в борьба за мир и жизнь <…>. Он силой своего художественного таланта убедительно доказывает, что совместными <…> антивоенными усилиями люди способны защитить мир, <…> и открыть путь к подлинному мирному сотрудничеству на благо всего человечества.[45]
— Ян Козак, речь на юбилейном вечере Гашека в Москве, 1983
Агрессивность силы абсолютно бескорыстна и лишена всякой мотивации; для неё значима лишь собственная воля; она есть верх иррационального.
Таким образом, Кафка и Гашек ставят нас перед огромным парадоксом: в период, именуемый Новым временем, картезианский разум одну за другой постепенно разрушал все ценности, унаследованные от Средних веков. Но в момент окончательной победы разума именно иррациональное <…> захватывает мировые подмостки, потому что больше не остаётся никакой системы всеми признанных ценностей, могущей стать для него препятствием. — «Обесцененное наследие Сервантеса»
↑ Н. П. Еланский. Ярослав Гашек. — М.: Просвещение, 1980. — 111 с. — 194000 экз.
1 2 3 Карл Крейбих. Ярослав Гашек, его жизнь и творчество / пер. с рукописи Н. Игнатовой // Литература мировой революции. — 1932. — № 6.
1 2 3 4 Ярослав Гашек (1958) // Мариэтта Шагинян. Зарубежные письма. 4-е изд. — М.: Советский писатель, 1977.
↑ С. В. Никольский. Парадоксы сатирика // Пытлик Р. Гашек. — М.: Молодая гвардия, 1977. — Жизнь замечательных людей (ЖЗЛ). Вып. 13 (574). — С. 5-6. — 100000 экз.
1 2 3 4 С. В. Никольский. История образа Швейка. Новое о Ярославе Гашеке и его герое. — Москва: Индрик, 1997. — 176 с. — (Библиотека Института славяноведения и балканистики РАН). — 1000 экз. — ISBN 5-85759-049-3.
↑ С. Солоух. Комментарии к русскому переводу... — 2013. — К гл. VIII ч. 1.
1 2 3 Никольский С. В. Ярослав Гашек // Ярослав Гашек. Собрание сочинений в 6 томах. Т. 1. Рассказы, бытовые юморески 1901-1908 гг. — М.: Художественная литература, 1983. — С. 7, 9, 12.
↑ Jaroslav Hašek mezi svými. Havlíčkův Brod, 1959, s. 14.
↑ З. Горжени. — 1983. — «Ярослав Гашек — журналист?»
1 2 О. Малевич. Послужной список Йозефа Швейка // Ярослав Гашек. Похождения бравого солдата Швейка. — М.: Художественная литература, 1967. — 5-24. — Серия: Библиотека всемирной литературы. Серия третья: Литература XX века).
↑ Пытлик Р. Гашек: Документальное повествование. — С. 287.
↑ R. Pytlík. Toulavé house. Praha, 1971, s. 121-122 (глава «Миссионерское странствие»).
↑ Ярослав Гашек. Избранное в двух томах. Том 2 (Библиотека Огонёк). — М., 1958. — С. 446.
↑ З. Горжени. — 1983. — «Вторжение Ярослава Гашека в чешскую журналистику».
↑ Пытлик Р. Гашек: Документальное повествование [Toulavé house. Zpráva o Jaroslavu Haškovi, 1971] / пер. с чеш. и примеч. О. М. Малевича. — М.: Молодая гвардия, 1977. — С. 153, 5. — Жизнь замечательных людей (ЖЗЛ). Вып. 13 (574). — 100000 экз.
↑ С. Солоух. Комментарии к русскому переводу романа Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка». — 2013. — К гл. IV ч. 1.
