Реторта (Одоевский)

«Реторта» — сатирическая сказка Владимира Одоевского, впервые опубликованная в авторском сборнике «Пёстрые сказки» 1833 года.

Цитаты

В старину были странные науки, которыми занимались странные люди. Этих людей прежде боялись и уважали; потом жгли и уважали; потом перестали бояться, но всё-таки уважали; нам одним пришло в голову и не бояться, и не уважать их. <…> Эти люди занимались — чем вы думаете? они отыскивали для тела такое лекарство, которое бы исцеляло все болезни; для общества такое состояние, в котором бы каждый из членов благоденствовал; для природы — такой язык, которого бы слушался и камень, и птица, и все элементы; они мечтали о вечном мире, о внутреннем ненарушимом спокойствии царств, о высоком смирении духа! Широкое было поле для воображения; оно обхватывало и землю и небо, и жизнь и смерть, и таинство творения и таинство разрушения; <…> приносило такие вещи, которые ни больше, ни меньше, как переменяли платье на всём роде человеческом; такие вещи, которые — не знаю, отчего — ныне как будто не встречаются, или все наши открытия разнеслись колёсами паровой машины. — Здесь и далее Одоевский впервые печатно высказал своё отношение к средневековой науке, выдающиеся достижения которой, по его мнению, были либо незаслуженно забыты, либо недооценены потомками. В деятельности алхимиков его особенно привлекал пафос поиска и эксперимента, попытка целостного познания мира. В 1830–1840 гг. Одоевский развивал и отстаивал эту идею, наиболее полно выразив её в «Русских ночах»[1].

Было время, когда люди на поединке бесились, выходили из себя, в этом преступном состоянии духа отправлялись на тот свет и без покаяния, дрожа, кусая губы; <…> монах Бакон[1] положил селитры с углём в тигель, поставил в печь вместе с другими приготовлениями для философского камня и нашёл хладнокровный порох, посредством которого вы можете — не сердясь, перекрестившись, помолившись и в самом спокойном и весёлом расположении духа — положить перед собою навзничь своего противника или сами разом протянуться, что не менее производит удовольствия. Было время, когда не существовало — как бы назвать его? (мы дали этому снадобью такое имя, от которого может пропахнуть моя книга и привлечь внимание какого-нибудь рыцаря Весёлого образа, чего мне совсем не хочется) — <…> словом, то, что новые латинцы и французы назвали водою жизни. Вообразите себе, какую переборку должно было произвести в это врем открытие Арнольда де Виллановы, когда он пустил по миру алкоголь, собирая в тыкву разные припасы для сотворения человека по своему образу и подобию.

А кажется, мы смышлённее наших предков: мы обрезали крылья у воображения; мы составили для всего системы, таблицы[2]; мы назначили предел, за который не должен переходить ум человеческий; мы определили, чем можно и должно заниматься, так что теперь ему уж не нужно терять времени по-пустому и бросаться в страну заблуждений. Но не в этом ли беда наша? Не оттого ли, что предки наши давали больше воли своему воображению, не оттого ли и мысли их были шире наших и, обхватывая большее пространство в пустыне бесконечного, открывали то, чего нам ввек не открыть в нашем мышином горизонте.

Я был на бале; бал был прекрасный; пропасть карточных столов, ещё больше людей, ещё больше свечей, а ещё больше конфет и мороженого. На бале было очень весело и живо; все были заняты, <…> а между тем теснота и духота такая, что все были вне себя от восхищения. Я также был занят: к чрезвычайному моему удивлению и радости, от тесноты — или так, по случаю, — мне удалось прижать к углу какого-то господина, который только что проиграл 12 робертов сряду[1]; и я в утешение принялся рассказывать ему: о походе Наполеона в 1812 году, об убиении Димитрия царевича, <…> и говорил так красноречиво, что у моего слушателя от удовольствия сделались судороги и глаза его невольно стали поворачиваться со стороны на сторону; ободрённый успехом, я готов уже был приступить к разбору Несторовой летописи, когда к нам приблизился почтенный старец: высокого роста, полный, но бледный, в синем фраке, с впалыми глазами, с величественным на лице выражением, — приблизился, схватил моего товарища за руку и тихо, таинственным голосом произнёс: «Вы играете по пятидесяти?». Едва он произнёс эти слова, как и старец в синем фраке, и мой товарищ исчезли <…>. «Как вам не совестно было, — сказал мне кто-то, — держать столько времени этого несчастного? Он искал партнёра отыграться, а вы ему целый час мешали…»

К чрезвычайному моему удивлению, из отворённой форточки не шёл свежий воздух, а между тем на дворе было 20 градусов мороза <…>. Я вознамерился разрешить этот вопрос, вытянул шею, заглянул в форточку, смотрю: что за нею светится, — огонь не огонь, зеркало не зеркало; я призвал на помощь все мои кабалистические знания, ну исчислять, расчислять, допытываться — и что же я увидел? за форточкою было выгнутое стекло, которого края, продолжаясь и вверх, и вниз, терялись из глаз; я тотчас догадался, что тут кто-то чудесит над нами; вышел в двери — то же стекло у меня перед глазами; обошёл кругом всего дома, высматривал, выглядывал и открыл — что бы вы думали? — что какой-то проказник посадил весь дом <…> в стеклянную реторту с выгнутым носом! <…> Желая узнать, чем кончится эта проказа, я воспользовался тою минутою, когда кавалеры с дамами задремали в мазурке, вылез в форточку и осторожно спустился — на дно реторты; тут-то я узнал, от чего в гостиной было так душно! проклятый химик подвёл под нас лампу и без всякого милосердия дистиллировал почтенную публику!..

Долго я размышлял над сим удивительным явлением, а между тем можете себе представить, почтенный читатель, каково мне было на дне реторты, над самым жаром, — мой новый, прекрасный чёрный фрак начал сжиматься и слетать с меня пылью; <…> башмаки прогорели; вся кожа на теле сморщилась, и самого меня так покоробило, что я сделался вдвое меньше; наконец, от волос пошёл дым; мозг закипел в черепе и ну выскакивать из глаз в виде маленьких пузырьков, которые лопались на воздухе; не стало мне силы терпеть эту калцинацию; возвратиться опять в комнаты уродом было бы слишком обидно для моей чистоплотной репутации; к тому же мне хотелось узнать: зачем дистиллируют почтенную публику? — вот я и решился пробраться к узкому горлу реторты; с трудом я докарабкался до него, уперся ногами и увидел сквозь тонкое стекло — кого вы думаете? Соображая в уме древние предания, я ожидал, что увижу самого господина Луцифера с большими рогами; <…> или хотя злобного старика, с насмешливою миною, в парике, с кошельком, в сером французском кафтане и в красном плаще; или по крайней мере Мефистофеля в гишпанском костюме; или, наконец, хотя одного из тех любезных молодых людей, которых злодеи французы так хорошо рисуют на виньетках к своим романам, — в модном фраке, с большими бакенбардами, с двойным лорнетом. Нет, милостивые государи, над почтеннейшею публикою потешался — стыд сказать, — потешалось дитя <…>. Не обидно ли это? Уж старые черти не удостоивают и внимания наш 19 век!

Едва я показал нос из реторты, как сатанёнок стиснул меня в щипцы, которыми обыкновенно энтомологи ловят мошек; потом хвать меня за уши да и сунь в претолстый латинский словарь…

Примечания

1. 1 2 3 М. А. Турьян. Примечания // В. Ф. Одоевский. Пестрые сказки / сост. М. А. Турьян. — СПб.: Наука, 1996. — (Литературные памятники). — С. 174.
2. ↑ Одоевский, как и большинство русских и немецких романтиков, отвергал систему как жёсткую схему, мешающую свободному и поэтическому взгляду на вещи. (Е. А. Маймин, Б. Ф. Егоров. Примечания // В. Ф. Одоевский. Русские ночи. — Л.: Наука, 1975. — С. 295.)