Записки психопата

«Записки психопата» — юношеское произведение Венедикта Ерофеева, стилизованное под дневник в 5 датированных тетрадях с разными заголовками. Впервые издано посмертно в сокращении в 2000 году, полностью — в 2004. Не менее половины событий вымышлено.

Цитаты

Дневник 14 окт. 1956 г. — 3 янв. 1957 г. Записки сумасшедшего. I

«Выбитый из колеи и потому выжитый из университета и потому выживший из ума…» — 17 октября

Сожрём этику! Раздавим её лошадиными зубами! Утопим её в безднах наших желудков и оскверним пищеварительным соком! — 18 октября

Сокровенность прекрасного — Только лик беспрерывного, Созерцание дивного И обман сладострастного, Только звуки желанного, Море смутно-прекрасное, Небо вечно-безмолвное, Ожиданье нежданного… — 18/VIII

Чрезвычайно забавно. Почти пятнадцатиминутное созерцание только что извергнутой рвоты неизбежно поставило передо мной сегодня довольно-таки актуальный вопрос: Имеет ли рвота национальные особенности? — 7-8 ноября

Как явствует из достоверных сообщений: Ерофеев на протяжении всего первого семестра был на редкость примерным мальчиком и, прекрасно сдав зимнюю сессию, отбыл на зимние каникулы. Не то суровый зимний климат, не то «алкоголизм семейных условий» убили в нём «примерность» и к началу второго семестра выкинули нам его с явными признаками начавшейся дегенерации. Весь февраль Ерофеев спал и во сне намечал незавидные перспективы своего прогрессирования. С первых же чисел марта предприимчивому от природы Ерофееву явно наскучило бесплодное «намечание перспектив», — и он предпочёл приступить к действию. В середине марта Ерофеев тихо запил. В конце марта не менее тихо закурил. <…> В апреле же Ерофеев подумал, что неплохо было бы «отдать должное природе». Неуместное «отдание» ввергло его в пучину тоски и увеличило угол наклонной плоскости, по которой ему суждено бесшумно скатываться. В апреле арестовали брата. В апреле смертельно заболел отец. Майская жара несколько разморила Ерофеева, и он подумал, что неплохо было бы найти верёвку, способную удержать 60 кг мяса. Майская же жара окутала его благословенной ленью и отбила всякую охоту к поискам каких бы то ни было веревок, одновременно несколько задержав его на вышеупомянутой плоскости. В июне Ерофееву показалось слишком постыдным для гения поддаваться действию летней жары, к тому же внешние и внутренние события служили своеобразным вентилятором. — 22 ноября

— … выбрасывание половых секретов — не что иное, как заурядное физиологическое отправление… и в этом свете половая любовь предстаёт чем-то вроде мучений цивилизованного существа с переполненным мочевым пузырём, попавшего в великолепную и не менее переполненную гостиную, узревшего великолепный унитаз и не имеющего возможности извергнуть в него содержимое своих внутренностей!.. — О боже мой! Женщина — чувствительный ватерклозет!.. — Хе-хе-хе! А шестилетняя девочка — комфортабельная плевательница!.. — Лирика — плод томления человека, не знающего, куда высраться! — 9 декабря

— … тип людей, сознательно бегущих счастья и обрекающих себя на страдания, которым мысль о том, что только его сознательные действия превратили его в страдальца и что он был бы счастливым, если бы предусмотрительно не лишил себя счастья, — даёт ему почти физическое наслаждение!.. — Это, так сказать, проституция жалости! — Мастурбация страданий! — 9 декабря

— А меня, господа, всю жизнь томит заурядность… О-о! Сколько раз уже я посылал проклятия по адресу всевышнего и «Исключений из закона наследственности»!.. Я неутомимо удовлетворял похоти самок, пользующихся самой что ни на есть двусмысленной славой — и не заразился триппером! я бешено ударялся головой о Кремлёвскую стену — и не мог выбить ни одной капли здравого разума! в продолжение трёх суток без перерыва я безжалостно резал своё ухо диссонансами пастернаковских стихов и национального гимна Эфиопии — и, как видите, не сошёл с ума!.. Ах, господа, я плакал, как ребёнок! Я проклинал чугунность своего хуя, лба и нервов и коварство вселенной… — там же

Дальнейшее необъяснимо. Ребёнок обнажает зубы, всего-навсего — крохотные жёлтые зубы… Обнажение ли, крохотность или желтизна — но меня раздражает… Я моментально делаю вывод: «Этому тельцу нужна вилка. И не просто вилка, а вилка, исторгнутая из баклажанной икры». Ребёнок мотает головой. Он не согласен. Он кичится своей разочарованностью и игнорирует мою гениальность. — 3 января

Дневник 4 января — 27 января 1957 г. Продолжение записок психопата. II

Утром — окончательное возвращение к прошлому январю. Тоска по 21-ому уже не реабилитируется. Нелабильный исход — не разочаровывает. Даже по-муравьёвски тщательное высушивание эмоций и нанизывание на страницы зелёных блокнотов — невозможно. — 5 января

Я не просто засыпаю. А засыпаю с таким ощущением, будто усыпление идёт откуда-то со стороны: меня «засыпают», а я осторожно и безропотно, дабы не огорчить их, поддаюсь усыплению… Постель, оставаясь верной традиции, опускается куда-то вниз <…>. А сегодня со мной творится нечто странное. Даже не со мной, а с постелью, которая в категорической форме изъявляет своё нежелание опускаться в отведенную ей Неизвестность… И не только отказывается; а словно издевается над тем, что я не могу, в силу её статического состояния, теряя одно за другим свои наглые ощущения, потихоньку улетучиваться в Бесконечность… <…> Но я ничуть не разгневан. Наоборот, я чрезвычайно доволен тем, что моё ложе наконец-то вышло из повиновения… Это — своего рода восторг, выражаемый по поводу пробуждения национального самосознания чего бы то ни было… черта, свойственная мне… да ещё, может быть, паре миллионов самых оголтелых коммунистов… Но в данном случае мой восторг несколько умеряется тем, что мой <…> круп играет незавидную роль горизонтально распластавшейся метрополии и потому не может испытывать особенной радости от созерцания обнажённых суверенитетов… <…> И мысль о том, что я всё-таки заснул, заснул несмотря ни на что, — очаровывает меня до тошноты… со слезами умиления я прощаю своему ложу и отказ от эвакуации в Неизвестность, и попытку спровоцировать температурный путч… <…> — Молодой человек! Как вам не стыдно! Собственно, о каком стыде идёт речь? Неужели эта женщина думает, что я лежу перед ней в снегу, только потому что я пьян?! Но ведь я только сейчас почувствовал, что лежу в снегу, — и, может быть, я и вообще не лежу в снегу, а мне просто снится, что я лежу… Нет, пусть она сначала докажет мне, что окружающий меня белый комфорт — не сновидение и что она сама — не Вавилонская башня и не Дух Женевы… Нет, пусть всё-таки докажет, — а потом уже укоряет меня в отсутствии стыдливости… — 13 января

Дневник 28 янв. — 31 марта 1957 г. Ещё раз продолжение. И окончания не будет. III

Дева Ночная Романтика жаждет приять меня в свои объятия. А мне гораздо более по вкусу рослый армянин Ночлег. Дыхание закавказской силы выбивает из меня половые откровения, и тешит мои взоры светолюбивый член, почерневший от нежности… <…> Всё дофевральское растворяется в привокзальной атмосфере… И я совсем не намерен спохватываться или приходить в сознание. Что касается сознания, — так теперешнее моё горизонтальное состояние — высшее из всех 18-летних проявлений моего практического разума. Хотя само горизонтальное состояние несколько неразумно. В этом смысле, — я готов отдать должное практичности инвалидов. Им гораздо теплей; у них ещё есть желание оставаться вертикальными и отдавать оставшиеся конечности в фонд национального фольклора. А я не намерен поддаваться агитации заводов Главспирта. Меня вполне удовлетворяют каменные ступени и вокзальные сквозняки. Я с наслаждением запахиваюсь в пальто и пытаюсь переключить внимание на что-нибудь более двуногое. Двуногое нарочно меня избегает. А инвалидный грохот переполняет черепную коробку. Что бы ни олицетворяли грохочущие костыли — объёмистость жизненности или пролетарскую неумолимость — мне важен сам факт соприкосновения шести символов с транзитным паркетом… Голове моей, жаждущей торможения, в данный момент ненавистны все соприкосновения, убивающие замкнутость шумовыми эффектами… — 13 февраля

Пейте… пейте… Пока ещё на дворе потепление… Пока ещё моя рука сдерживает дрожание крана… И вас не отпугивает… Пейте… Бедные «крошки»… Я вместе с вами чувствую приближающееся похолодание… И кутаюсь вместе с вами… Пройдёт неделя… Другая… А меня с вами уже не будет… И вы не напьётесь… Не напьётесь… — 20 февраля, 1.30 ночи

… раздосадованный чем-то шатен ласково протянул мне потную ладонь. — Вы, случайно, не Максим Горький? — Собственно… ннет… но вообще — да. — В таком случае — взгляните на небо. — Ннну… звёзды… шпиль гастронома… «Пейте натуральный кофе»… ну… и больше, кажется, ничего существенного. Шатен внезапно преобразился. — Ну, а… лик… всевидящего? — Гм. — То есть, как это — «гм»? А звёзды?! Разве ничего вам не напоминают?.. — Что?!! Вы тоже… боитесь… Боже мой… Так вы… — Да, да, да… а теперь — уйдите… я боюсь оставаться с вами наедине… идите, идите с Богом… — 3 марта

Дневник 1 апреля — 10 июня 1957 г. Продолжение записок сумасшедшего. IV

— Я, например, путаю «ЦК» с «денатуратом» — и то, и другое имеет синеватый оттенок, затем — оба они существуют, могут существовать и сохранять свою целость только в твёрдой и надёжной упаковке. <…> Далее — обе эти вещи распространяют смрадное благоухание… и, в довершение всего, при поднесении зажженной спички легко вспыхивают и «горят мутным коптящим пламенем»… — 8 мая

Удивительное ощущение!.. Словно бы 56-ой год совершенно неожиданно упал мне на голову, разлетелся на куски апрелей и сентябрей… И теперь звенит в голове… звенит… — 11 мая

…Господа! Нюхайте кильку! Нюхайте кильку! Лучшее средство от горестей и заразных заболеваний!.. — 14 мая

Ерофеев! Вы плохо кончите! Вам, наверное, и во сне снится, что вам стреляют в затылок! Ерофеев! Вы некультурный человек! Посмотрите на нашу молодёжь! Разве кто-нибудь, кроме вас, в общежитии ходит в дырявых тапках? — 25 мая

Если вас оттесняют на исхоженный тротуар, держитесь правой стороны. Если вы просветляетесь в мыслях — засоряйте свой разум. Если вы чувствуете непреодолимую симпатию к находящейся в пределах земного вещи, уничтожьте её. <…> Если же стечение обстоятельств отрекомендуется вам Роковым для вас самих и вынудит вас покинуть земное, — уходите спокойно, с ясностью во взоре и в мыслях. Уходя, гасите свет. — 8 июня

Дневник 11 июня — 16 ноября 1957 г. Записки психопата. V (окончание)

Если бы стромынские туалеты были расположены не в местах общественного просмотра газет — у меня никогда не хватило бы духу начинать свои «Записки»… — 16 июня

Л жа в постели, выкурить 2 папиросы и поразмыслить одновременно, достойна ли протекшая ночь занесения в отроческие мои «Записки». Если всё-таки достойна — выкурить третью папиросу. Затем подняться с постели и послать заходящему солнцу воздушный поцелуй; дождаться ответного выражения чувств и, если такового не последует, выкурить четвёртую папиросу. С наступлением сумерек позволить себе лёгкий завтрак: 500 г жигулевского пива, 250 г черного хлеба и 2 папиросы (по пятницам: 250 г водки, литр пива и, добавочно к хлебу, рыбный деликатес). В продолжение завтрака следить за потемнением неба, размышлять о формах правления, дышать равномерно. Последующие три часа затратить на усвоение иностранного языка, в перерывах — стричь ногти, по одному ногтю в каждый перерыв. По окончании занятий повернуться лицом к северо-западу и несколько раз улыбнуться. Выпить 500 г пива, лечь в постель; лежать полчаса с закрытыми глазами (по пятницам один глаз дозволяется приоткрыть). Думать при этом о судьбах какой-нибудь нации, например, испанской, и находить в современной жизни её — симптомы упадка. Встав с постели — пройтись по засыпающей столице; каждой встречной блондинке говорить «спасибо» и стараться при этом удержать слёзы; на поворотах икать и думать о ничтожном: о запахе рыбных консервов, о тщеславии Карла IX, о вирусном гриппе, о невмешательстве и т. д. Одним словом, казаться на людях человеком корректным и при грудных младенцах не сморкаться. <…> Закончив обед, пожалеть кого-нибудь и внимательно на что-нибудь посмотреть. Четыре послеобеденных часа заполнить литературным творчеством и систематизированием человеческих знаний. По возможности воздерживаться от собственных мнений, которые мешают нормальному протеканию пищеварительного процесса. Ночные занятия сопровождать умыванием и закончить элегическим возгласом, вроде: «Какие вы все голубенькие!» или просто: «Маминька!» Наступление рассвета встречать обязательно разутым, чисто вымытым и лежащим на полу. Так, чтобы первые утренние лучи падали под углом 45 градусов к плоскости моего затылка. Поднявшись затем, отряхнуться и послать восходящему солнцу воздушный поцелуй (по пятницам — добавочно к поцелую, рыбный деликатес). Не дожидаясь выражения ответных чувств, углубиться в дебри своего мировоззрения, подвергнуть тщательному анализу свои отношения ко всем нравственным категориям: от стыдливости до насморка включительно. Затем обуться и выйти к ужину. Ужин должен быть строго диэтическим, и выходить к нему необходимо в нагрудной салфеточке и с ваткой в ушах. — 22 августа

В Америке происходит борьба за существование, в России — борьба за сосуществование. — сентябрь

По мере приближения к острову я всё более и более удивлялся. Я опасался быть оглушённым хлопаньем миллионов крылий и разноголосым хором миллиардов птичьих голосов, — а меня встречала убийственная тишина, которая и радовала меня, и будила во мне горькие разочарования. Ну, посудите сами: вступать на берега «Птичьего острова» и не слышать соловьиного пения! — это невыносимо для просвещённого человека. Тем более, что в продолжение всей церемонии «встречи» и на пути следования от аэродрома к отведённой вам резиденции вы поневоле вынуждены скрывать в себе своё разочарование и интернационально улыбаться. <…> К крайнему моему удивлению, я узнал, что Горный Орёл отнюдь не был родоначальником царствующей фамилии — он был всего-навсего последователем Удода. Однако деятельность Удода не заключала в себе ничего из ряда вон выходящего; да и скончался он в непогожую пору — одни лишь зяблики да снигири мрачно шествовали за гробом к заснеженному кладбищу. И только тогда-то, в дни «безутешного траура», освобождённые пернатые впервые почувствовали на своих головах освежающее прикосновение орлиных когтей. Нет, он тогда ещё не был страшен, этот Горный Орёл. Чувствовалось, что в его величественной птичьей голове ещё только «гнездились» смелые замыслы, в его клекоте ещё не слышно было угрожающих нот, — но орлиные очи его уже в ту пору не предвещали царству пернатых ничего доброго. И действительно — не прошло и года, как начался культурный переворот, который прежде всего коснулся области философской мысли «Птичьего острова». Уже издавна повелось в мире пернатых, что всякий, имеющий крылья, волен излагать основы своего мировоззрения в соответствии с объёмом зоба и интеллектуальности. <…> Так, ещё в годы царствования двуглавых орлов одна из водоплавающих птиц перефразировала известное человеческое выражение, и с тех пор поговорка «Птица создана для счастья, как человек для полёта» стала ходячей. <…> тогдашние птицы воспринимали поговорку как выражение убийственного скепсиса. Тем не менее всё было дозволено. Но, как известно, чувства орлов, а тем более — горных — чрезвычайно изощрены: там, где обыкновенный пернатый слышит просто кудахтанье, горный орёл может довольно явственно различить «автономию» и «суверенитет». Потому и неудивительно, что «вскормленный дикостью владыка» первым делом основательно взялся за оппозиционно настроенных кур. Операция продолжалась два дня, в продолжение которых все центральные газеты буквально были испещрены мудрой сентенцией: «Курица не птица, баба не человек». Оппозиция была сломлена. Вместе с ней уходило в прошлое поколение великих дедов. <…> На смену им приходили полчища культурно возрождающихся воробьёв. А Горного Орла между тем мучили угрызения совести. И день, и ночь в его больном воображении звенело предсмертное куриное: «Ко-ко-ко». Временами ему казалось, что всё бескрайнее птичье царство надрывается в этом самом рыдающем «Ко-ко-ко». И Горный Орёл издал конституцию. Вся суть которой сводилась к следующему: а) все дождевые черви и насекомые, обитающие в пределах «Птичьего острова», объявляются собственностью общественной и потому неприкосновенной; б) официально господствующим и официально единственным классом провозглашаются воробьи; в) дозволяется полная свобода мнений в пределах «чик-чирик». Кудахтанье, кукареканье, соловьиное пение и пр. и пр. отвергаются как абсолютно бесклассовые. В вышеобозначенных пределах вполне укладывается миропонимание класса единственного и потому наиболее передового; г) государственным строем объявляется республика, соединённая с революционной диктатурой; последняя, как явление временно необходимое, носит исключительно семейный характер. Свежепахнущие номера конституции были распроданы в три дня. И один уже этот факт свидетельствовал о наступлении «золотого века». Но враги не дремали. Скрежетали зубами от агрессивной злости невоспитанные «заморские страусы». Страшным призраком надвигающейся катастрофы доносилось с запада ястребиное шипение. С высоты птичьего полёта можно было отчётливо разглядеть за мерцающей далью странное передвижение птичьих стай, агрессивных по самому своему темпераменту. И гроза не замедлила разразиться. «Птичий остров» облачался в мундиры. На скорую руку реорганизовывалась индустрия. — Ворроны накарркали!! — судорожно сжимал кулаки Горный Орёл. Однако перед частями мобилизованных воробьев попытался преобразиться в «канарейку радужных надежд»: — Снова злые корршуны заносят над миром освобождённых пернатых ястребиные чёррные когти! Будьте же орлами, бесстрашные соколы[1]! <…> Прощающиеся жены попробовали затянуть популярную в то время песенку «Крови жаждет сизокрылый голубок». Но от волнения произносили только: — Кррр! Поговаривали даже, что «сражённый воробей» своей парадоксальностию несколько напоминает «жареный лёд» и «птичье молоко». Оптимизм обуял всех. <…> Шёл уже 47-ой месяц беспрерывной, тягостной войны, когда, наконец, на прилегающих к столице дорогах показались первые стайки уцелевших освободителей. <…> Не прошло и трёх лет, как пернатое население острова стало жертвой нового стихийного бедствия: Горный Орёл «погрузился в размышления». Страшны были не размышления; страшны были те интернациональные словечки, в которые он их облекал и о которых он не имел «совершенно определённого понятия». Так, он ещё с детства путал приставки «ре» и «де» в приложении к «милитаризации». Будучи уже в полном цвете лет, «коронованный любитель интернациональных эпитетов» предложил произвести поголовную перепись населения «Птичьего острова». Когда ему был, наконец, представлен довольно объёмистый «Список нашего народонаселения», — он, видимо, возмущённый отсутствием эпитета к слову «список», извлёк из головы первый пришедший на ум; к несчастью, им оказался «проскрипционный». Запахло жжёным пером, задёргались скворцы в наглухо забитых скворешниках. Специфически воробьиное «чик-чирик» уступило место интернациональному «пиф-паф». И всё-таки без особой радости восприняли воробьиные стаи весть о кончине Горного Орла. Глухо гудели церковные колокола. Окрасились трауром театральные афиши. <…> Трупный запах и журавлиные рыдания повисли в осиротелой атмосфере. «Мы сами, родимый, закрыли орлиные очи твои…» — стонали пернатые; причём, грачи-терапевты с подозрительной нежностию w:дело врачей выводили слово «сами» и рабски преданно взирали на стоявшего у гроба пингвина. А пингвин, видимо слишком «окрылённый» мечтою, уже «парил в облаках». Начинался век «подлинно золотой». Мудрое правление пингвина вкупе со слоем ионосферы вполне обеспечивали безмятежное воробьиное существование. «Важная птица!» — с удовольствием отмечали воробушки и с ещё бо́льшим рвением клевали навоз экономического развития. После длительного периода сплошного политического оледенения наступили оттепели, следствием чего явилась гололедица — полное отсутствие политических трений. А гололедица, как известно, лучшая почва для «поступательного движения вперёд». Молодые и неопытные воробушки зачастую поскальзывались и падали. Их подбирали пахнущие бензином и гуманностью чёрные вороны. И отвозили к Совам. «Неопытность» молодых воробушков заставляла, однако же, призадуматься и пингвина, и попугаев, и пристроившуюся к ним трясогузку. Не раз перед воробьиной толпою приходилось им превращаться в сладкоголосых сирен и уверять слушателей в том, что добродетель несовместима с бифштексом. Доверчивые воробушки в таких случаях чирикали вполне восторженно, однако здесь же высказывали «вольные мысли» по адресу трясогузки и составных частей ея. И вообще, следует отметить, в последнее время воробушки вели себя в высшей степени неприлично. К филантропии пингвина относились весьма скептически. И в самом выражении «бестолковый пингвин» усматривали тавтологию. Единственное, что вызывало сочувствие у жителей «Птичьего острова», так это внешняя политика пингвина. Вероятно потому, что она была очень проста и заключалась в ежедневном выпускании голубей[2]. Если даже иногда и приходилось вместо голубей пускать «утку» или даже «ястребки», воробушки не меняли своего отношения к внешней политике, ибо считали и то, и другое причудливой разновидностью голубей. — 1 октября

Я — все. Я — маленький мальчик, замурованный в пирамиде. Ползающий по полу в поисках маленькой щели. Я — оренбургский генерал-губернатор, стреляющий из мортиры по звёздам. Я — мочка левого уха Людовика Восемнадцатого. Я — сумма двух смертоносных орудий в социалистическом гербе. Меня обрамляют колосья. Слово «зачем» — это тоже я. Я — это переход через Рубикон, это лучшие витрины в Краснопресненском универмаге, это воинственность, соединённая с лёгкой простудой. Я — это белые пятна на географических картах. Надо мной смеялись афинские аристократы. Меня настраивали на программу Московского радио. Меня подавали с соусом к столу мадам Дезульер. В меня десять минут целился Феликс Дзержинский, — и всё-таки промахнулся. Мною удобряли земельные участки в районе города Исфагань и называли это комплексной механизацией, радостью освобождённого труда и ещё чем-то, чего я не мог уже расслышать. <…> Я — крохотный нейтрон в атоме сталинской пепельницы. Я изымаю вселенную из-под ногтей своих. — 24 октября

Примечания

1. ↑ Советских лётчиков-асов пропаганда именовала «сталинскими соколами».
2. ↑ Шутливо это означает «выпускать газы из кишечника».