День опричника

В Википедии есть статья

День опричника

«День опричника» — короткий роман-антиутопия (повесть) Владимира Сорокина 2006 года. Положил начало циклу «История будущего».

Цитаты

Моё мобило будит меня: Удар кнута — вскрик. Снова удар — стон. Третий удар — хрип. Поярок записал это в Тайном Приказе, когда пытали дальневосточного воеводу. Эта музыка разбудит и мёртвого.

Сижу, опустив не готовую проснуться голову: вчера опять пришлось принять по полной, хотя дал зарок пить и нюхать только со своими, клал 99 поклонов покаянных в Успенском, молился святому Вонифатию. Псу под хвост! Что делать, ежели окольничьему Кириллу Ивановичу я не могу отказать. Он умный. И горазд на мудрые советы. А я, в отличие от Поярка и Сиволая, ценю в людях умное начало. Слушать премудрые речи Кирилла Ивановича я могу бесконечно, а он без кокоши[1] неразговорчив…

На стене поодаль — пузырь вестевой. Даю голосом команду: — Новости! Вспыхивает пузырь, переливается голубо-бело-красным флагом Родины с золотым орлом двуглавым, звенит колоколами Ивана Великого. Отхлебнув чаю с малиной, просматриваю новости: на северо-кавказском участке Южной Стены опять воровство приказных и земских, дальневосточная Труба так и будет перекрыта до челобитной от японцев, китайцы расширяют поселения в Красноярске и Новосибирске, суд над менялами из Уральского казначейства продолжается, татары строят к Юбилею Государя умный дворец, мозгляки из Лекарской академии завершают работы над геном старения, Муромские гусляры дадут два концерта в Белокаменной, граф Трифон Багратионович Голицын побил свою молодую жену, в январе в Свято-Петрограде на Сенной пороть не будут, рубль к юаню укрепился ещё на полкопейки.

Власть прелестна и притягательна, как лоно нерожавшей златошвейки

У ворот стоит мой «мерин» — алый, как моя рубаха, приземистый, чистый. Блестит на солнце кабиною прозрачной. А возле него конюх Тимоха с пёсьей головой в руке ждёт, кланяется: — Андрей Данилович, утвердите! Показывает мне голову собачью на нынешний день: косматый волкодав, глаза закатились, язык инеем тронут, зубы жёлтые, сильные. Подходит. — Валяй! Тимоха ловко пристёгивает голову к бамперу «мерина», метлу — к багажнику.

Раньше имение принадлежало товарищу менялы из Казначейского Приказа Горохову Степану Игнатьевичу. Когда он во время Великой Чистки Казначейской впал в немилость и оголился, мы его и прибрали к рукам. В то лето горячее много казначейских голов полетело. Боброва с пятью приспешниками в клетке железной по Москве возили, потом секли батогами и обезглавили на Лобном месте. Половину казначейских выслали из Москвы за Урал. Работы много было… Горохова тогда, как и положено, сперва мордой по навозу вывозили, потом рот ассигнациями набили, зашили, в жопу свечку воткнули да на воротах усадьбы повесили. Семью трогать было не велено. А имение мне отписали. Справедлив Государь наш. И слава Богу.

Расступаются машины, завидя красный «мерин» опричника с собачьей головой. Рассекаю со свистом воздух подмосковный, давлю на педаль. Постовой косится уважительно. Командую: — Радио «Русь». Оживает в кабине мягкий голос девичий: — Здравы будьте, Андрей Данилович. Что желаете послушать? Новости я все уже знаю. С похмелья хорошей песни душа просит: — Спойте-ка мне про степь да про орла. — Будет исполнено. Вступают гусляры плавно, бубенцы рассыпаются, колокольчик серебряный звенит <…>. Поёт Краснознамённый Кремлёвский хор. Мощно поёт, хорошо. Звенит песня так, что слёзы наворачиваются. Несётся «мерин» к Белокаменной, мелькают деревни да усадьбы. Сияет солнце на елках заснеженных. И оживает душа, очищается, высокого просит… <…> С песней бы так и въехал в Москву, да прерывают. Звонит Посоха. Его холёная харя возникает в радужной рамке. <…> — Осечка у нас со столбовым. — Как так? — Крамолу ему ночью не сумели подкинуть. — Да вы что?! Чего ж ты молчал, куриная голова? — Мы до последнего ждали, но у него охрана знатная, три колпака.

Грохнуло, от ворот дубовых — щепа вокруг. Мы с дубинами — в пролом. А там охрана столбового — со своим дрекольем. Огнестрельным оружием запрещено отбиваться, а то стрельцы из лучестрелов своих хладноогненных всех положат. А по Думскому закону — с дрекольем из челяди кто выстоит супротив наезда, тому опалы не будет.

Теперь пора точку ставить. Поднимаю дубину: — На колени, сиволапые! В такие мгновенья все сразу видно. Ой, как видно хорошо человека русского! Лица, лица оторопевшей челяди. Простые русские лица. Люблю я смотреть на них в такие мгновенья, в момент истины. Сейчас они — зеркало. В котором отражаемся мы. И солнышко зимнее. Слава Богу, не замутнилось зеркало сие, не потемнело от времени. Падает челядь на колени.

Шторы на окнах задёрнуты, да не плотно: поглядывают в щели быстрые глаза. Тепло домашнее там, за решётками, прощальное тепло, затаившееся, трепещущее смертельным трепетом. Ох, и сладко проникать в сей уют, сладко выковыривать оттудова тот трепет прощальный!

Ну, да мы детишек не трогаем… Нет, ежели приказ придавить потрох — тогда конечно.

Столбовому сразу руки вяжем, в рот — кляп — И под локти — на двор. А жену… с женой по-весёлому обойтись придётся. Положено так. Притягивают её верёвками к столу разделочному, мясному. Хороша жена у Ивана Ивановича: стройна телом, лепа лицом, сисяста, жопаста, порывиста. <…> Встаём все под ворота, поднимаем столбового на руках своих: — Слово и дело! Миг — и закачался Иван Иванович в петле, задёргался, захрипел, засопел, запердел прощальным пропердом. Снимаем шапки, крестимся. Надеваем. Ждем, покуда из столбового дух изыдет. Треть дела сделано. Теперь — жена. Возвращаемся в дом. — Не до смерти! — как всегда, предупреждает голос Бати. — Ясное дело. Батя! И дело это — страстное, нам очень нужное. От него силы на одоление врагов государства Российского прибавляется. И в деле этом сочном своя обстоятельность требуется. По старшинству надобно начинать и кончать. <…> Дёргаются бессильные ноги её в сильных руках опричных, а пальчики от напряжения и страху дрожат мелкой дрожью, топорщатся. Знают Поярок с Сиволаем слабости мои — вот и задрожала ступня женская нежная у моего рта, и забираю я в губы дрожащие пальчики, а сам запускаю в лоно её лысого хоря своего. Сладко! Как живой розовый поросёночек на вертеле раскалённом, вздрагивает и взвизгивает вдовица. Впиваюсь я зубами в ступню её. Визжит она и бьётся на столе. А я обстоятельно и неуклонно сочное дело вершу. — Гойда! Гойда! — бормочут опричники, отворачиваясь. Важное дело. Нужное дело. Хорошее дело. Без этого дела наезд всё одно, что конь без наездника… без узды… конь белый, конь… красивый… умный… завороженный… конь… нежный конь-огонь… сладкий… сахарный конёк без наездника… и без узды… бес узды… с бесом белым… с бесом сладким… с бесом сахарной узды… с бесом сахарной узды… с бесом сахарной узды… с бесом сахарной узды… даляко ли до пя-а-а-а-а-а-аааааазды-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы! Сладко оставлять семя своё в лоне жены врага государства. Слаще, чем рубить головы самим врагам.

Выходит Посоха на крыльцо: губищи раскатаны, чуть слюна не капает, глаза осовелые, уд свой багровый, натруженный никак в ширинку не заправит. Стоит раскорякой, оправляется. Из-под кафтана книжка вываливается. Поднимаю. Открываю — «Заветные сказки». Читаю зачин вступительный: «В те стародавние времена на Руси Святой ножей не было, посему мужики говядину хуями разрубали». А книжонка — зачитана до дыр, замусолена, чуть сало со страниц не капает. — Что ж ты читаешь, охальник? — шлёпаю Посоху книгой по лбу. — Батя увидит — из опричнины турнет тебя! — Прости, Комяга, бес попутал, — бормочет Посоха. — По ножу ходишь, дура! Это ж похабень крамольная. За такие книжки Печатный Приказ чистили. Ты там её подцепил? — Меня в ту пору в опричнине ещё не было. У воеводы того самого в доме и притырил. Нечистый в бок толкнул. — Пойми, дурак, мы же охранная стая. Должны ум держать в холоде, а сердце в чистоте. — Понимаю, понимаю… — Посоха скучающе чешет под шапкой свои чернявые волосы. — Государь ведь слов бранных не терпит. — Знаю. — А знаешь — сожги книгу похабную. — Сожгу, Комяга, вот те крест… — он размашисто крестится, пряча книжку.

В пачку «Родины» лезут пальцы Нагула, Охлопа и Зябеля. Достаю свою огниво фасонное, холодного огня, даю им прикурить: — Что-то вы все на чёртово зелье подсели. Знаете, что табак навеки проклят на семи камнях святых? — Знаем, Комяга, — усмехается Нагул, затягиваясь. — Сатане кадите, опричники. Дьявол научил людей курить табак, дабы люди воскурения делали ему. Каждая сигарета — фимиам во славу нечистого. — А мне один расстрига говорил: кто курит табачок, тот Христов мужичок, — возражает Охлоп. — А у нас в полку сотник повторял всегда: «Копченое мясо дольше хранится», — вздыхает Посоха и тоже берёт сигарету. — Дураки вы стоеросовые! Государь наш не курит, — говорю им. — Батя тоже бросил. Надо и нам чистоту лёгких блюсти. И уст.

Выходим за ворота, уклоняясь от повешенного. А за воротами стрельцы вестников отпихивают. Стоят те со своими аппаратами, рвутся пожар снимать. Теперь уже можно. С Новостным Приказом у нас теперь, после достопамятного ноября, лады. Машу сотнику рукой. Целятся аппараты на пожар, на повешенного. В каждом доме, в каждом пузыре вестевом знают и видят люди православные силу Государя и государства. Понимают Слово и Дело. Как говорил Государь наш: «Закон и порядок — вот на чём стоит и стоять будет Святая Русь, возрождённая из Серого пепла». Святая правда!

Государева воля — закон и загадка. И слава Богу.

Крестимся мы и кланяемся. Молюсь любимой иконе своей — Спасу Ярое Око, трепещу под неистовыми очами Спасителя нашего. Грозен Спаситель, непреклонен в Суде своём. От его очей суровых сил на борьбу набираюсь, дух свой укрепляю, характер воспитываю. Ненависть к врагам накапливаю. Ум-разум оттачиваю. И да рассеются врази Бога и Государя нашего. «Победы на супротивные даруй…» Супротивных много, это верно. Как только восстала Россия из пепла Серого, как только осознала себя, как только шестнадцать лет назад заложил Государев батюшка Николай Платонович первый камень в фундамент Западной Стены, как только стали мы отгораживаться от чуждого извне, от бесовского изнутри — так и полезли супротивные из всех щелей, аки сколопендрие зловредное. Истинно — великая идея порождает и великое сопротивление ей. Всегда были враги у государства нашего, внешние и внутренние, но никогда так яростно не обострялась борьба с ними, как в период Возрождения Святой Руси. Не одна голова скатывалась на Лобном месте за эти шестнадцать лет, не один поезд увозил за Урал супостатов и семьи их, не один красный петух кукарекал на заре в столбовых усадьбах, не один воевода пердел на дыбе в Тайном Приказе, не одно подметное письмо упало в ящик Слова и Дела на Лубянке, не одному меняле набивали рот преступно нажитыми ассигнациями, не один дьяк искупался в крутом кипятке, не одного посланника иноземного выпроваживали на трёх жёлтых позорных «меринах» из Москвы, не одного вестника спустили с башни Останкинской с крыльями утиными в жопе, не одного смутьяна-борзописца утопили в Москва-реке, не одна вдовица столбовая была подброшена родителям в тулупе овчинном нагою — бесчувственной… Каждый раз, стоя в Успенском со свечкою в руке, думаю я думу тайную, крамольную об одном: а если б не было нас? Справился бы Государь сам? Хватило бы ему стрельцов, да Тайного Приказа, да полка Кремлёвского? И шепчу себе сам, тихо, под пение хора: Нет.

В опричнину не уходят. Её не выбирают. Она тебя выбирает. Или, точнее, как говорит сам Батя, когда подопьет-понюхает: «В опричнину вносит, как волной». Ох, как вносит! Так внесет, что голова закружится, кровушка в жилах закипит, в очах сполохи красные замелькают. Но и вынести может волна та. Вынесет в одночасье, бесповоротно. Вот это — хуже смерти. Из опричнины выпасть — все одно, что обе ноги потерять. Всю жизнь потом не ходить, а ползать придётся…

… граф Андрей Владимирович Урусов, зять государев, профессор судейского права, действительный академик Российской Академии наук, почётный председатель Умной палаты, председатель Всероссийского конного общества, председатель общества содействия воздухоплаванию, председатель общества русского кулачного боя, товарищ председателя Восточного казначейства, владелец Южного порта, владелец Измайловского и Донского рынков, владелец строительного товарищества «Московский подрядчик», владелец предприятия «Московский кирпич», совладелец Западной железной дороги.

— Писателей ко мне! Тут же в воздухе кабинета возникает 128 лиц писателей. Все они в строгих коричневых рамочках и расположены — выстроены аккуратным квадратом. Над квадратом сим парят трое укрупнённых: седобородый председатель Писательской Палаты Павел Олегов с неизменно страдальческим выражением одутловатого лица и два его ещё более седых и угрюмо-озабоченных заместителя — Ананий Мемзер и Павло Басиня. И по скорбному выражению всех трёх рыл понимаю, что не простой разговор ожидает их. <…> — Слушай, Комяга, а чего этот Олегов всегда с такой печальной харей? У него что — зубы болят? — спрашивает меня Батя. — Душа у него болит, Батя. За Россию. — Это хорошо… — кивает Батя. — А что он написал? Ты же знаешь, я далёк от книг. — «Русская печь и XXI век». Увесистая штука. Я до конца не осилил…

Мы задвижку перекрыли — Как велел нам Государь. Ну, а недруги решили Газ у нас сосать, как встарь. Мы им «нет!» сказали разом, Навострили зоркий глаз — Насосался русским газом Дармоед «Европа-газ». Но неймётся киберпанкам Из озябшей стороны — Разветвленья, как поганки, Вырастают у Стены.

Поправляя старомодные очки изуродованной рукой, отщепенец читает подрагивающим, полуистерическим фальцетом: Где пара граф — там и параграф! Где правый суд — там и неправда! И не «пора, брат», а «пора брать!», Коль ты по праву не оправдан! Иуда! Движением перста удаляю от себя бледную рожу нашего либерала. Гнусны они, яко червие, стервой-падалью себя пропитающее. Мягкотелость, извилистость, ненасытность, слепота — вот что роднит их с червием презренным. От оного отличны либералы наши токмо вельмиречивостью, коей, яко ядом и гноем смердящим, брызжут они вокруг себя, отравляя не токмо чело веков, но и сам мир Божий, загаживая, забрызгивая его святую чистоту и простоту до самого голубого окоема, до ошария свода небесного змеиною слюною своего глумления, насмехательства, презрения, двурушничества, сомнения, недоверия, зависти, злобы и бесстыдства. <…> «Русский Париж» читает книгу Йосафа Бака «Истерическая жестикуляция как способ выживания в современной России», «Русский Рим» передаёт визгливый обезьяний джаз, «Русский Берлин» — идеологическую дуэль двух непримиримых ублюдков-эмигрантов, «Голос Америки» — программу «Русский мат в изгнании» с похабным пересказом бессмертного «Преступления и наказания»: Охуенный удар невъебенного топора пришёлся в самое темя триждыраспронаебаной старухи, чему пиздато способствовал её мандаблядски малый рост. Она задроченно вскрикнула и вдруг вся как-то пиздапроушенно осела к непроебанному полу, хотя и успела, зассыха гниложопая, поднять обе свои злоебучие руки к хуевой, по-блядски простоволосой голове…

Засовываю руку в пакет. Ощущаю пальцами прохладный гладкий шар. Нежно обнимаю его пальцами, прикрываю глаза: аквариум. Давно, ох давным-давно не держали мои пальцы прекрасного шара. Почти четверо суток. Ужас… Вспотевшими от волнения пальцами достаю шар из пакета, кладу на левую ладонь свою: есть! Золотые! Шар прозрачный, из тончайшего материала изготовленный. Наполнен питательным раствором прозрачным. И в растворе этом плавают семь крошечных (5 миллиметров) золотых стерлядок. Разглядываю их, приблизив шар к лицу. Крохотные, микроскопические рыбки! Божественные, очаровательные создания. Люди большого ума создали вас на радость нам. Подобны вы, рыбки золотисто-проворные, сказочным рыбам, во времена древние приносящим счастье простым русским Иванам-дуракам в виде теремов резных, дочек царских да печек самоходных. Но счастье, которое приносите вы, божественные крошки, несравнимо ни с какими теремами, ни с какими печами-самоходами, ни с какими женскими ласками… <…> Протягиваю я левую руку Бате, сжимаю-разжимаю кулак, пальцами правой руки пережав себе предплечье. Склоняется Батя над руцею моею, яко Саваоф. И прикладывает шар божественный к набухшей вене моей. Вижу, замерли рыбки, качнулись в аквариуме своём. И одна из них метнулась в сторону вены, шаром прижатой. Вильнула хвостиком крохотным и сквозь стекло податливое пробуравилась, впилась мне в вену. Есть! Исполать тебе, Рыбка Золотая! <…> О, божественные мгновенья вхождения злато-рыбки в русло кровяное! Несравнимо ты ни с чем земным и подобно лишь наслаждению прародителя нашего Адама в кущах райских, когда вкушал он плоды невиданные, для него одного седо-бородым Саваофом созданные. Вильнул хвостик золотой, и скрылась рыбка во мне. И поплыла по руслу кровяному. А из крохотной дырочки — струйка кровавая тончайшим фонтанчиком выстрелила. Зажимаю я вену, откидываю голову на подголовник мягкий, закрываю глаза. Чувствую, как плывёт во мне стерлядка золотая, как движется вверх по вене, как по Волге — матушке весной, к нересту в верховье устремляясь. Вверх, вверх, вверх! Есть куда стремиться золотой стерлядке — к мозгу моему. Замер он весь в ожидании великом: в нём и отложит небесную икру свою стерлядка-волшебница. О, плыви, плыви, златорыбица, устремляйся беспрепятственно, вымечи икру свою золотую в усталом мозге моём, и да вылупятся из тех икринок Миры Великие, Прекрасные, Потрясающие. И да воспрянет ото сна мозг мой.

Беру бутылку ледяного берёзового сока «Есенин».

Стандартный набор продуктового ларька: сигареты «Родина» и папиросы «Россия», водка «Ржаная» и «Пшеничная», хлеб чёрный и белый, конфеты «Мишка косолапый» и «Мишка на Севере», повидло яблочное и сливовое, масло коровье и постное, мясо с костями и без, молоко цельное и топлёное, яйцо куриное и перепелиное, колбаса вареная и копченая, компот вишневый и грушевый, и наконец — сыр «Российский». Хороша была идея отца Государева, упокойного Николая Платоновича, по ликвидации всех иноземных супермаркетов и замены их на русские ларьки. И чтобы в каждом ларьке — по две вещи, для выбора народного. Мудро это и глубоко. Ибо народ наш, богоносец, выбирать из двух должен, а не из трёх и не из тридцати трёх. Выбирая из двух, народ покой душевный обретает, уверенностью в завтрашнем дне напитывается, лишней суеты беспокойной избегает, а следовательно — удовлетворяется. А с таким народом, удовлетворённым, великие дела сотворить можно. Всё хорошо в ларьке, токмо одного понять не и силах голова моя — отчего всех продуктов по паре, как тварей на Ноевом ковчеге, а сыр — один, «Российский»? Логика моя здесь бессильна.

Перевожу очи на поэзию российскую: Пафнутий Сибирский «Родные просторы», Иван Мамонт-Белый «Яблоневый цвет», Антонина Иванова «России верные сыны», Пётр Иванов «Заливной луг», Исай Берштейн «За всё тебя благодарю!», Иван Петровский «Живи, живое!», Салман Басаев «Песня чеченских гор», Владислав Сырков «Детство Государя», беру последнюю книжку, раскрываю: поэма о детстве государя. О юности и зрелости поэт Сырков уже давно написал.

Чуден Кремль при ясной погоде! Сияние исходит от него. Слепит глаза Дворец Власти Российской так, что дух захватывает. Рафинадом белеют стены и башни кремлёвские, сусальным золотом горят купола, стрелой возносится в небо колокольня Иоанна Лествичника, строгими стражниками обстоят ели голубые, свободно и гордо реет флаг России. Здесь за стенами белокаменными, ослепительными, зубчатыми — сердце земли Русской, престол государства нашего, средостение и средоточие всей России-матушки. За рафинад Кремля, за державных орлов, за флаг, за мощи правителей российских, в соборе Архангельском упокоенные, за меч Рюрика, за шапку Мономаха, за Царь-пушку, за Царь-колокол, за брусчатку площади Красной, за Успенский собор, за башни кремлёвские не жалко и жизнь свою положить. А за Государя за нашего — и другую жизнь не жалко.

Теребит меня мобило тремя ударами кнута: тысячник из отряда «Добры молодцы»[2] докладывает <…>. Этим отрядом молодой граф Ухов из Внутреннего Круга верховодит, а подчиняются они лично Государю. Полное название их: «Союз российских добрых молодцев во имя добра». Ребята они молодые, горячие, правильные, но присмотра требуют. <…> Мы в опричнине этих архаровцев «добромольцами» кличем.

Возник таинственный «экспорт пустых пространств». Субтропический воздух теперь в Сибири в цене, — гонят объёмы с этим воздухом. Гонят из Поднебесной какие-то приставки со свёрнутыми желаниями. Загадка!

Возле громадной фигуры Ермака со светящимся мечом ждут меня два мордоворота из службы безопасности великой прорицательницы. Несмотря на то что каждый из них выше меня на голову и в два раза шире, рядом с сапогом гранитного Ермака Тимофеевича они — две мышки полевые в красных кафтанах. <…> Окружён терем тыном десятиаршинным, из толстенных да заострённых кверху бревен составленным. Такой тын ни человек, ни зверь не перепрыгнут. Разве что каменный Ермак Тимофеевич перешагнуть попытается, да и тот яйца свои гранитные пообдерёт.

Улавливает верный «мерин» мой шведскую радиостанцию «Парадигма» для наших интеллектуалов-подпольщиков. Сильный ресурс, семиканальный. Прохожусь по каналам сим. Сегодня у них юбилейный выпуск: «Русский культурный андеграунд». Все двадцати-, а то и тридцатилетней давности. Чтобы наша престарелая, блядская колонна Пятая слёзы проливала. Первый канал передаёт книгу какого-то Рыкунина «Где обедал Деррида?» с подробнейшим описанием мест питания западного философа во время его пребывания в постсоветской Москве. Особенное место в книге занимает глава «Объедки великого». <…> По третьему каналу идёт дискуссия Випперштейна и Онуфриенко о клонировании жанра Большого Гнилого Романа, о поведенческой модели Сахарного Буратино, о медгерменевтическом адюльтере. На четвёртом некто Игорь Павлович Тихий всерьёз рассуждает об «Отрицании отрицания отрицания отрицания» в романе А. Шестигорекого «Девятая жена». На пятом басит Борух Гросс про Америку, ставшей подсознанием Китая, и про Китай, ставший бессознательным России, и про Россию, которая до сих пор всё ещё является подсознанием самой себя. Шестой канал отдан щенкам человека-собаки, известного «художника» в годы Белой Смуты. Щенки воют что-то о «свободе телесного дискурса». И наконец седьмой канал этого паскудного радио навсегда отдан поэзии русского минимализьма и конь-септ-уализьма. Свои стихи, состоящие в основном из покашливаний, покрякиваний и междометий, мрачновато-обречённым голосом читает Всеволод Некрос: бух бах бох — вот вам Бог. бих бух бах — вот вам Бах. пиф паф пах — вот вам Пах. И этого достаточно. Мда… Что тут скажешь. Вот этим навозом, этой блевотиной, этой пустотой звенящей[3] и питаются наши интеллектуалы-подпольщики.

Звонит-кнутобоит [мобило]…

… книжка Дарьи Адашковой «Зловещие мопсы»[4]. Держит в пухлых белых руках своих Государыня наша табакерку золотую, брильянтовыми прыщами осыпанную.

Подбегают к ней двое старых шутов — Павлушка-ёж и Дуга-леший, подхватывают под руки, ведут, расцеловывая пальцы. Круглолицый Павлушка бормочет неизменное своё: — В-асть, в-асть, в-асть! Волосатый Дуга ему подкрякивает: — Ев-газия, Ев-газия, Ев-газия!

— Отцы мои! Доколе России нашей великой гнуться-прогибаться перед Китаем?! Как в смутное время прогибались мы перед Америкой поганой, так теперь перед Поднебесной горбатимся! Надо же — Государь наш печётся, чтобы китайцы правильно свою подать платили! Вторит ему Чурило Володьевич: — Верно говоришь, Антон Богданыч! Они к нам в Сибирь понабились, а мы ещё должны об их податях думать! Пущай нам больше платят! <…> — Добротою государевой приграничные хищники питаются. Жвалы их ненасытны. Откусывает Батя от ноги индюшачьей, жуёт, а сам ногу ту над столом воздымает: — Вот это откуда, по-вашему? — Оттуда, Батя! — улыбается Шелет. — Правильно, оттуда, — продолжает Батя. — И не токмо мясо. Хлеб, и то китайский едим. — На китайских «меринах» ездим! — ощеривается Правда. — На китайских «Боингах» летаем, — вставляет Пороховщиков. — Из китайских ружей уточек Государь стрелять изволит, — кивает егерь. — На китайских кроватях детей делаем! — восклицает Потыка. — На китайских унитазах оправляемся! — добавляю я. Смеются все. А Батя мудро палец указательный подымает: — Верно! И покудова положение у нас такое, надобно с Китаем нам дружить-мировать, а не биться-рататься. Государь наш мудр, в корень зрит. А ты, Антон Богданыч, вроде человек государственный, а так поверхово рассуждаешь!

— Вот такие у нас пироги с опилками… — от поговорки

Дала дуба Европа Агеноровна, одни киберпанки арабские по развалинам ползают.

Восстаёт уд мой обновлённый, с двумя хрящевыми вставками, с вострием из гиперволокна, с рельефными окатышами, с мясной полною, с подвижной татуировкою. Восстаёт аки хобот мамонта сибирского. А под удом удалым затепливается огнём багровым увесистое мудё. <…> И токмо у Бати нашего мудё особым огнём сияет, огнём ото всех нас отличным — жёлто-золотое мудё у Бати дорогого. В этом — великая сила братства опричного. У всех опричных мудё обновлённое китайскими врачами искусными. Свет проистекает от мудё, мужественной любви возжелавших. Силу набирает от уд воздымающихся. <…> — Гойда! — восклицает Батя. — Гойда-гойда! — восклицаем мы. Встаёт Батя первым. Приближает к себе Воска. Вставляет Воск в батину верзоху уд свой. Кряхтит Батя от удовольствия, скалит в темноте зубы белые. Обнимает Воска Шелет, вставляет ему смазанный рог свой. Ухает Воск утробно. Шелету Серый заправляет, Серому — Самося, Самосе — Балдохай, Балдохаю — Мокрый, Мокрому — Нечай, а уж Нечаю липкую сваю забить и мой черёд настал. <…> направляю уд свой ему в верзоху. Широка верзоха у Нечая. Вгоняю уд ему по самые ядра багровые. Нечай даже не крякает: привык, опричник коренной. Обхватываю его покрепче, прижимаю к себе, щекочу бородою. <…> Ну, да и нет среди нас недостойных — всем китайцы уды обновили, укрепили, обустроили. Есть чем и друг друга усладить, и врагов России наказать. Собирается, сопрягается гусеница опричная. Ухают и кряхтят позади меня. <…> По вскрикам и бормотанию чую — молодых черёд пришёл. Подбадривает Батя их: — Не робей, зелень! <…> Идём за Батей. Идём. Идём. Идём гусеничным шагом[5]. <…> Мудро, ох мудро придумал Батя с гусеницей. До неё все по парам разбивались, отчего уже тень разброда опасного на опричнину ложилась. Теперь же парному наслаждению предел положен. Вместе грудимся, вместе и наслаждаемся. А таблетки помогают. И мудрее всего то, что молодь опричная завсегда в хвосте гусеницы пихается. Мудро это по двум причинам: во-первых, место своё молодые обретают в иерархии опричной, во-вторых, движение семени происходит от хвоста гусеницы к голове, что символизирует вечный круговорот жизни и обновление братства нашего. С одной стороны, молодёжь старших уважает, с другой — подпитывает. На том и стоим. И слава Богу.

— … выстроил Государь наш Стену Великую, дабы отгородиться от смрада и неверия, от киберпанков проклятых, от содомитов, от католиков, от меланхоликов, от буддистов, от садистов, от сатанистов, от марксистов, от мегаонанистов, от фашистов, от плюралистов и атеистов!

О романе

	Ледяная «Трилогия», тупиковый путь развития <…>. «Днём опричника» Сорокин возвращается на пути самостийного оригинального развития.
	— Дмитрий Бавильский, «„Мёртвые души“ на новорусский лад», 28 августа 2006

	… похоже, сам язык больше не вызывает у Сорокина прилива крови к пещеристым телам. Цель «изящной словесности» теперь — щекотка, комический эффект, а смешит (прояснилась банальная истина) не сам язык, а люди, которые его регулируют;..[6]
	— Лев Данилкин

Действительно, Сорокин, говорящий, что он как гражданин не хотел бы жить в том обществе, которое изобразил, — это какой-то другой Сорокин. Раньше не было никаких оснований предполагать, что он знает, как пишется это слово. Это заставило меня насторожиться: уж не хочет ли автор бить тревогу, спасать человечество, предсказывать и предостерегать? Вряд ли ему пойдёт эта роль. Но, конечно, Сорокин занимается привычным делом: сплетает нити слов в причудливый ковёр избыточно насыщенного красками текста. <…> Всю книгу пронизывает мрачноватое чувство юмора, утрачивающее, впрочем, <…> специфически сорокинский человеконенавистнический характер.[2]

— Алла Латынина, «Сказки о России»

… «Empire V» и «День опричника». <…> в этих книгах Пелевин и Сорокин словно бы «обменялись» своими литературными стратегиями. <…> поскольку изображаемые Сорокиным политические трансформации подчинены неотрадиционалистской логике, то возникающая картина выглядит как совокупный политический миф об «особом» (он же — мессианский) пути России, миф, объединяющий средневековье, советчину и современные тенденции. Переводя неотрадиционалистские мифологемы <…> в социальное пространство «новой России», Сорокин деконструировал не только свои «источники», но и свою же «ледяную» трилогию с её симулякрами мифологической целостности и великой надличной цели. <…> Сорокин <…> создаёт взрывной гибрид между любованием и отвращением, и шире — между утопией и антиутопией, — чем, на мой взгляд, добивается апорийной неразрешимости, принципиальной для того пути мифотворчества, <…> как риторика сверхоборотня. Но то обстоятельство, что Пелевин написал роман в сорокинской «колее», а Сорокин, пусть и по-своему, создал произведение, аналогичное по своему гротескному «жизнеподобию» Generation «П», свидетельствует, вероятно, о том, что модели постмодернистского мифотворчества, чётко обозначившиеся в «Священной книге оборотня» и «ледяной» трилогии, несмотря на кажущуюся полярность, не так уж радикально противостоят друг другу <…>. Скорее, они оказываются двумя сторонами одного и того же дискурса, двумя течениями внутри единого потока.

— Марк Липовецкий, «Паралогии: Трансформации (пост)модернистского дискурса в русской культуре 1920—2000 годов», 2008

Владимир Сорокин

	Москва, как громадный насос, всё высасывает из России — и деньги, и идеи. Это печально. Во многом «День опричника» — это повесть о Москве.
	— интервью 21 августа 2006

Один мой друг, историк Борис Соколов, когда вышла книга, сказал: «Мне кажется, ты написал такой магический заговор, чтобы с Россией этого не случилось». Мне эта идея тогда очень понравилась. Но вообще-то я об этом не думал. Просто хотел смоделировать ситуацию: что будет с Россией, если она уйдёт в самоизоляцию. Но минули годы, и он же сказал мне с лёгкой грустью: «Знаешь, Володь, мне кажется, это всё-таки предсказание». Если говорить всерьёз об опричнине, об этом зловещем феномене, то парадокс в том, что она не была описана в литературе. Получается, что классики наши, бородатые и великие, стеснялись писать об этом. И боялись. Понимаю почему — не только по цензурным соображениям. <…> Опричнина на самом деле жива. <…> И пусть современные опричники ездят на «мерседесах», ментальность их абсолютно та же — феодальная. <…> Как писателя меня, конечно, [предсказание] радует, но как гражданин я давно уже потерял оптимизм.[7]

корр.: Ужас созданного вами мира состоит ещё и в том, что из него нет выхода, даже как будто и не предполагается. Свершилось и застыло. — Если взять историю России, то застывшее состояние, зима — это восемьдесят процентов исторического времени, а смуты, революции, войны — всего лишь процентов двадцать. Я не удивлюсь, если завтра указом будет введена монархия, произойдёт коронация Путина в Успенском соборе Кремля. Ведь это страна, где гротеск давно уже стал нашим главным воздухом.[8]> — вариант трюизмов

Примечания

1. ↑ От «кокс» и «кокошник».
2. 1 2 Новый мир. — 2007. — № 2.
3. ↑ От 1Кор. 13:1.
4. ↑ Во многих своих романах Дарья Донцова писала о мопсах, т.к. держит их у себя.
5. ↑ Так называют один из видов маршировки на уроке физкультуры.
6. ↑ Афиша, 09.09.2006.
7. ↑ «Тень опричника» // Дилетант. — 2012. — № 1.
8. ↑ Владимир Сорокин: «Гротеск стал нашим главным воздухом» // Colta.ru, 15 ноября 2012.