Сновидение, или Петух

«Сновидение, или Петух» (др.-греч. Ὄνειρος ἢ Ἀλεκτρυών) — наиболее зрелая и чистая мениппова сатира Лукиана, написанная около 163 года. Образ сапожника Микилла (воплотившего кинические принципы) появился в кинической литературе ранее^[1].

Цитаты

1. Микилл. Негодный петух! Пусть тебя сам Зевс поразит за то, что ты такой завистливый и звонкоголосый! Я был богат, видел сладкий сон, обладал удивительным божеством, а ты громко и пронзительно закричал и разбудил меня, чтобы даже ночью я не мог никуда скрыться от бедности, которая мне опротивела больше, чем ты сам. Судя по тому, что кругом ещё стоит полная тишина и предрассветный холод не заставляет меня ежиться, как всегда по утрам, — он вернее всяких часов возвещает приближение дня, — ночь ещё не перевалила за половину, а эта бессонная тварь, точно он охраняет золотое руно, с самого вечера уже начала зловеще кричать! Но погоди радоваться! Я тебе отомщу, так и знай! Пусть только наступит день, я размозжу тебе голову палкой: сейчас очень уже хлопотно гоняться за тобой в такой темноте. Петух. Господин мой Микилл! Я хотел оказать тебе небольшую услугу, опередив ночь, насколько был в силах, чтобы, встав до зари, ты мог справить побольше дел <…>. Но если тебе приятнее спать, изволь: я замолчу и стану немее рыб. Только смотри, во сне будешь богат, а проснувшись — голоден. — начало

2. Петух. … будучи помощником Гермеса[2][3], самого разговорчивого и красноречивого из богов, и разделяя к тому же с людьми и кров и пищу, я без труда изучил людской язык.

4. Петух. Перед тобой Пифагор. <…> Микилл. Неправдоподобно это; <…> ведь я, по-моему, уже подметил в тебе два качества, чуждые Пифагору. <…> Во-первых, ты болтун и крикун, а Пифагор советовал молчать целых пять лет; и во-вторых, нечто уже совершенно противозаконное: вчера мне нечего было дать тебе поклевать, и я, как тебе известно, вернувшись, принёс бобов, а ты, нисколько не задумываясь, подобрал их. Таким образом, необходимо предположить одно из двух: или ты солгал и на самом деле ты — кто-то другой, или, если ты действительно Пифагор, значит, ты преступил закон и, поевши бобов, согрешил не меньше, чем если бы пожрал голову собственного отца![4][3] 5. Петух. Ты говоришь так, Микилл, потому, что не знаешь, чем это вызвано и что приличествует каждой жизни. Я в прежние времена не вкушал бобов, потому что был философом, ныне же не прочь поесть их, так как бобы пища птичья и нам не запрещённая.

6. Микилл. Так много мёду на глазах оставило отлетевшее сновидение, что с трудом освобождённые от него веки вновь сковывает дремота. Виденное во сне доставляло мне такое же удовольствие, как щекотание пёрышком в ухе. Петух. <…> ты говоришь так, словно какая-то страшная любовная сила скрыта в твоём сновидении. Утверждают, что сновидения крылаты и вместе с тем ограничены в своём полёте областью сна; а твоё перепархивает через проведённую границу[5][3] и продолжает наяву носиться перед твоими открытыми глазами, такое сладостное и яркое. <…> Микилл. А когда же ты, Пифагор, расскажешь о своих превращениях? Петух. Когда ты, Микилл, перестанешь грезить и сотрёшь мёд со своих век…

14. Микилл. Вот видишь, источником скольких благ является золото, раз оно даже уродов превращает в красавцев и делает их достойными любви, словно воспетый в поэмах пояс Афродиты.

17. Микилл. Скажи, однако: что это тебе пришло в голову установить закон, запрещающий есть мясо и бобы? <…> Петух. Ни здравого смысла, ни мудрости в этом не было. Просто я видел, что, если буду издавать обычные постановления и законодательствовать как все, то мне никогда не удастся вызвать у людей восхищение и удивление. Напротив, я знал, что чем более странным я буду, тем почтеннее им покажусь. А потому я счёл за лучшее, вводя новшества, запретить даже говорить об их причинах, чтобы один предполагал одно, другой — другое и все пребывали в изумлении, как при тёмных предсказаниях оракула

21. Петух. Тебе дела мало до войны, и, когда придет весть о приближении врага, тебя не тревожат заботы, как бы вторгшийся неприятель не опустошил твоё поле, не вытоптал сад, не вырубил виноградники. При звуках трубы, — если только ты их расслышишь, — ты, самое большое, оглядываясь кругом, ищешь, куда скрыться, чтобы спастись самому и избегнуть опасности. А люди зажиточные не только трепещут за собственную жизнь, но страдают ещё, смотря с городских стен, как увозят и растаскивают все, что было у них на полях… Нужно ли платить налог — обращаются к ним одним. Идти в бой — богачи первыми подвергаются опасности, выступая стратегами или начальствуя над конницей. А ты идёшь с ивовым щитом[3], лёгкий и проворный, если придётся спасать свою жизнь, и готовый ублажить себя едой на торжественном пире, когда победитель-стратег будет приносить благодарственную жертву. 22. С другой стороны, в мирное время ты, один из многих, являешься в Народное собрание, тиранишь богатых, которые дрожат перед тобою, и гнут спины, и стараются умилостивить раздачей денег. Они заботятся, чтобы у тебя были бани, состязания, зрелища и все остальное вдосталь; ты же, как суровый надзиратель, иной раз, словно хозяин, не даешь им вымолвить слова и, если тебе заблагорассудится, щедро осыпаешь их градом камней и отбираешь в казну их достояние. А сам не боишься ни доносчика, ни грабителя, который мог бы украсть твоё золото, перескочив через ограду или подкопав стену. Ты не знаешь никаких хлопот, подводя счета, требуя уплаты долгов, споря чуть не до драки с негодяем управляющим, раздираемый на части тысячами забот. Нет, окончив башмак и получив семь оболов платы, ты выходишь вечерком из дому и, помывшись, если захочется, покупаешь себе селёдочку, или другую рыбёшку, или несколько головок луку и ублажаешь сам себя, распевая песни и рассуждая о своей достойной бедности. 23. Благодаря этому ты здоров и крепок телом и вынослив к холоду. Работа закаляет тебя и делает неплохим борцом с трудностями, которые другим кажутся непреодолимыми. Небось к тебе не придёт ни один из обычных тяжёлых недугов; а если даже и схватит тебя иногда легкая лихорадка, ты, прослужив ей немного времени, вскакиваешь с постели, быстро стряхиваешь с себя нездоровье, и болезнь поспешно убегает, видя со страхом, как ты вволю пьешь холодную воду и посылаешь подальше врачей с их ухищрениями. А богачи? Какими только недугами не страдают эти несчастные по своей невоздержанности! Подагры, чахотки, воспаления, водянки! И всё это — порождение их роскошных обедов. Таким образом многие из них, подобно Икару, поднимаются слишком высоко и приближаются к солнцу, не зная, что их крылья скреплены воском и что подчас они производят великий шум, летя вниз головою в море. Те же, кто, подобно Дедалу, не стремясь мыслью слишком высоко к небу, держатся ближе к земле, охлаждая по временам воск морскою влагой, — те по большей части благополучно совершают перелёт.

24. Петух. Я правил немалой страной <…>. Во время моих выходов многие склонялись предо мною, видя во мне божество; толпы народа сбегались посмотреть на меня, некоторые даже всходили на крыши, за великое счастье почитая рассмотреть подробно мою упряжку, пурпурный плащ, золотую повязку, и бегущих впереди глашатаев, и следующую за мной свиту. Я же, знавший всё, что мучило меня и терзало, прощал этим людям их неведение и исполнялся жалостью к себе самому, ибо походил на те огромные изваяния, которые созданы были Фидием, Мироном или Праксителем: каждое из них тоже представляет снаружи какого-нибудь Посейдона или Зевса, прекрасного, сделанного из золота и слоновой кости, со стрелами молний или трезубцем в деснице; но если наклонишься и посмотришь, что находится внутри их, то заметишь какие-то перекладины, скрепы, насквозь торчащие гвозди, подпорки и клинья, смолу, глину и всё прочее, скрытое от зрителя безобразие. Я не говорю уже о множестве мышей и землероек, которые нередко их населяют. Вот нечто подобное представляет собою и царская власть. <…> 25. Назвать ли тебе все страхи, опасения, подозрения, ненависть окружающих, их заговоры, а отсюда — сон непродолжительный и всегда лишь неглубокий, и сновидения, полные тревоги, и клубок забот, и постоянное предчувствие недоброго, — или говорить тебе о постоянной занятости, заботах о казне, судах, походах, указах, договорах, расчётах? За всеми этими делами даже во сне не удастся вкусить никакой радости, но приходится одному за всех всё обдумывать и пребывать в бесконечных хлопотах. <…> А самое главное — это то, что приходится с особенной подозрительностью относиться к самым близким людям и всегда ожидать от них чего-нибудь ужасного. <…> 26. Микилл. Разумеется, куда безопаснее гнуть спину, сапожничая, чем пить за здоровье из золотой чаши вино с подмешанным ядом — с цикутой или аконитом. <…> И потом, когда совершится их падение, они оказываются в положении, очень напоминающем трагических актёров: нередко можно видеть, как действующие лица <…> разгуливают до поры до времени в царских повязках и шитых золотом плащах, с развевающимися кудрями, держа мечи с рукоятью из слоновой кости. Но если кто-нибудь из них, как нередко случается, оступится и упадёт посреди сцены, то вызовет, конечно, смех зрителей: маска вместе с диадемой ломается на куски, показывается, всё в крови, подлинное лицо актёра; голени обнажаются, из-под платья виднеются жалкие лохмотья и безобразные, не по ноге сделанные котурны.

30. Микилл. … пойдём к Гнифону, ростовщику. <…> 31. Петух. Видишь, и этот не спит от забот, высчитывая проценты на иссохших пальцах. А спустя немного придётся ему всё это оставить и сделаться молью, комаром или пёсьей мухой. Микилл. Вижу жалкого и глупого человека, который уж и сейчас живёт немногим лучше моли или комара…

Перевод

Н. П. Баранов, 1935

Примечания

1. ↑ И. Нахов. Комментарии // Лукиан. Избранное. — М.: Художественная литература, 1987. — Библиотека античной литературы. — С. 557.
2. ↑ Боевые петухи посвящались Гермесу, покровителю гимнастических состязаний.
3. 1 2 3 4 И. Нахов, Ю. Шульц. Комментарии // Лукиан. Избранное. — М.: Гослитиздат, 1962.
4. ↑ Пифагору приписывались слова: «Поедать бобы — значит, есть головы предков» (бобы имели отношение к культу умерших).
5. ↑ Метафора из спортивного обихода: небольшими канавками или насыпами отмечались прыжки; побеждал тот, кто прыгал дальше самой крайней отметины.