Поэтический перевод

Поэтический (стихотворный) перевод — перевод поэзии.

Цитаты

	Переводить плохие стихи — это как перебелять черновики.[1]
	— Сергей Аверинцев

	Для перевода одного стихотворения нужно знать всего поэта.[1]
	— Сергей Аверинцев

	Переводы великих иностранных поэтов — это архитектурные чертежи, которые могут быть превосходными, но за которыми неразличимы сами здания, дворцы, храмы… Им недостаёт третьего измерения, которое превратило бы их из созданий мыслимых в зримые.[1]
	— Поль Валери

Переводы стихотворческие приучают обыкновенно к принужденным оборотам; дают привычку выражать себя без точности, не решительно, а довольствоваться выражениями, близкими к настоящим, так сказать, ходить не прямо к цели ближайшею дорогою, а бродить около, сбивчиво и нетвёрдо. Мудрёно быть развязным в двойных оковах: мысли и выражения. О хорошем переводчике, как об искусном акробате, можно сказать, что он по-мастерски ломается. <…> Из вольных переводчиков образуются обыкновенно невольные поэты.

— Пётр Вяземский, «Отрывок из письма А. М. Г—ой», конец 1829

	К чему же труд стихотворного перевода, если в нём пропадает как раз лучшее у поэта и только самое слабое поддаётся передаче?[2][1]
	— Генрих Гейне

	Прозаический перевод стихов — это чучело лунного света.[2][1]
	— Генрих Гейне

	Заезжий грек сидел у моря, что-то напевал про себя и потом слёзно заплакал. Случившийся при этом русский попросил перевести песню; грек перевёл: сидела птица, не знаю, как её звать по-русски, сидела она на горе, долго сидела, махнула крылом, полетела далеко, далеко, через лес, далеко полетела… И всё тут. По-русски не выходит ничего, а по-гречески очень жалко.[3] — типичная ситуация[4]
	— Владимир Даль

	Читать поэзию в переводе — всё равно что целовать женщину через вуаль.[1]
	— Джозеф Джейкобс

Переводчик в прозе есть раб; переводчик в стихах — соперник.[1] <…> поэт-подражатель в такой же степени воспламеняется образцом своим, который заступает для него тогда место идеала собственного: следственно, переводчик, уступая образцу своему пальму изобретательности, должен необходимо иметь почти одинакое с ним воображение, одинакое искусство слога, одинакую силу в уме и чувствах. Скажу более: подражатель, не будучи изобретателем в целом, должен им быть непременно по частям; прекрасное редко переходит из одного языка в другой, не утратив нисколько своего совершенства: что же обязан делать переводчик? Находить у себя в воображении такие красоты, которые бы могли служить заменою, следовательно производить собственное, равно и превосходное: не значит ли это быть творцом? <…> Заметим, что для переводчика басни оригинальность такого рода гораздо нужнее, нежели для переводчика <…> возвышенных стихотворений. Все языки имеют между собою некоторое сходство в высоком и совершенно отличны один от другого в простом или, лучше сказать, в простонародном.

— Василий Жуковский, «О басне и баснях Крылова», 1809

Подстрочник поэмы подобен развалинам Колизея. Истинный облик постройки может воспроизвести только тот, кто знаком с историей Рима, его бытом, его обычаями, его искусством, развитием его архитектуры. <…> Плох тот переводчик, у которого все поэты получаются на одно лицо. Такой переводчик интересуется не переводимыми поэтами, а своей собственной особой. <…> Гладкопись — наш особенный враг. Гладкопись говорит о равнодушии сердца и пренебрежении к читателю[4].

— Николай Заболоцкий, «Заметки переводчика», 1954

	Перевод свидетельствует об оригинале, осуществляя возможности поэтического мотива, неосуществлённые в оригинале.
	— Владимир Микушевич

	Меня всегда забавляет избитый комплимент, которым одаривает критик автора «нового перевода». «Как легко читается», — говорит критик. Другими словами, щелкопёр, никогда не читавший оригинала, да и не знающий языка, на котором этот оригинал написан, превозносит подражание за его лёгкость, ибо плоские банальности заменили в нём все трудные места, о коих он не имеет ни малейшего представления. «Легко читаемый», как же! Ошибающийся школьник меньше глумится над древним шедевром, чем авторы таких коммерческих рифмованных парафраз; как раз тогда, когда переводчик берётся передать «дух» оригинала, а не просто смысл текста, он начинает клеветать на переводимого автора.
	I have been always amused by the stereotyped compliment that a reviewer pays the author of a "new translation." He says: "It reads smoothly." In other words, the hack who has never read the original, and does not know its language, praises an imitation as readable because easy platitudes have replaced in it the intricacies of which he is unaware. "Readable," indeed! A schoolboy's boner mocks the ancient masterpiece less than does its commercial poetization, and it is when the translator sets out to render the "spirit," and not the mere sense of the text, that he begins to traduce his author.
	— Владимир Набоков, «„Евгений Онегин“: роман в стихах Александра Пушкина», предисловие, 1963

	Замученный автор и обманутый читатель — таков неизбежный итог претендующих на художественность переложений.
	A tortured author and a deceived reader, this is the inevitable outcome of arty paraphrase.
	— Владимир Набоков, интервью А. Аппелю, сентябрь 1966

	Перевод — пробный камень поэтов-ремесленников.
	— Владимир Одоевский, «Парадоксы», 1827

	Переводы высвечивают изъяны поэтического творения и затемняют его красоты, однако совершенствуют родной язык переводчика.[1]
	— Антуан Ривароль

	Переведённое стихотворение должно показывать то же самое время, что и оригинал.[1]
	— Юлиан Тувим

Возможен ли стихотворный перевод <…>? Это один из «проклятых» вопросов литературоведения. <…> Одно и то же звукосочетание оказывает совершенно различные эмоциональные воздействия на людей разных национальностей. Немецкий язык в высшей степени выразителен — нередко до звукоподражательности; русский уже от него отстаёт; французский и итальянский весьма мало выразительны в этом смысле: в них начало внешнего благозвучия очевидно господствует над началом выразительности: французская или итальянская брань фонетически не отличаются от объяснения в любви <…>. Зато, конечно же, и француз не расслышит в ином русском слове того, что слышится нам, — потому что у него, кажется, и нет навыка вслушиваться в соответствие между звуком и смыслом слова. Что из этого следует? То, что передать звук переводчик бессилен и что, если даже ему иной раз это удаётся, — это послужит ему скорее во вред, чем на пользу: при формальной передаче звука его читатель услышит не то, что слышит читатель подлинника; следовательно, читательская эмоция будет направлена по заведомо ложному пути. Считается переводческим мастерством сохранение аллитераций. Напрасно: одна и та же аллитерация (за самыми ничтожными исключениями) для русского и нерусского слуха значит совсем не одно и то же. Приходится сказать: очень хорошо, что она есть, но ещё лучше было бы, если бы её не было. Так формально-фонетическая заслуга переводчика становится его промахом в области фонетико-эмоциональной.

— Владислав Ходасевич, «„Медный всадник“ у поляков», 1932

	— Перевода стихов не может быть, конечно, — сказала Туся. — Нужно взять луковицу того же сорта и вырастить, вывести из неё новый, такой же прекрасный тюльпан. Вывести — а не перевести.[5]
	— Лидия Чуковская, «Памяти Тамары Григорьевны Габбе», 1960

	Поэтическая речь всегда отличалась равномерным и гармоническим чередованием звуков, без которого она не была бы поэзией и которое почти столь же необходимо для её восприятия, как и самые слова. Вот почему переводить её тщетно; пытаться перенести из одного языка в другой творения поэтов — это всё равно что бросать в тигель фиалки, чтобы найти секрет их красок и аромата. Растение должно снова взрасти из семени, иначе оно не зацветёт — таково следствие вавилонского проклятия.
	The language of poets has ever affected a certain uniform and harmonious recurrence of sound, without which it were not poetry, and which is scarcely less indispensable to the communication of its influence, than the words themselves, without reference to that peculiar order. Hence the vanity of translation; it were as wise to cast a violet into a crucible that you might discover the formal principle of its colour and odour, as seek to transfuse from one language into another the creations of a poet. The plant must spring again from its seed, or it will bear no flower—and this is the burthen of the curse of Babel.
	— Перси Шелли, «Защита Поэзии», 1821

Поэту, работающему в области стихотворного перевода, то есть в области весьма специфического, очень сложного и ответственного искусства, не обойтись без филологической науки — в самом широком смысле этого понятия, включающего в себя лингвистику, эстетику, историю общества и литературы, поэтику. <…> Без хорошего владения обоими языками и их сопоставительной стилистикой, без понимания законов, по которым в обеих литературах развивались жанры, поэтические и речевые стили, без глубокого знания истории обеих литератур и их взаимовлияний подлинный творческий перевод невозможен.[6][4]

— Ефим Эткинд, 4 декабря 1964

Примечания

1. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Стихотворный перевод // В начале было слово: Афоризмы о литературе и книге / составитель К. В. Душенко. — М.: Эксмо, 2005. — С. 381-5.
2. 1 2 О поэзии и поэтах // Генрих Гейне. Мысли и афоризмы / составитель К. В. Душенко. — М.: Эксмо-Пресс, 2000.
3. ↑ Алексеев М. П. Проблема художественного перевода. — Иркутск, 1931. — С. 14.
4. 1 2 3 Чуковский К. И. Высокое искусство. — М.: Искусство, 1964.
5. ↑ Лидия Чуковская. Из дневника. Воспоминания. — М.: Время, 2010.
6. ↑ Е. Эткинд. Поэзия и перевод. — М.–Л., 1963. — С. 201.