Мнения знатных иностранцев о помпадурах

«Мнения знатных иностранцев о помпадурах» — сатирический рассказ Михаила Салтыкова-Щедрина 1873 года, заключительный в композиции цикла «Помпадуры и помпадурши».

Цитаты

Между прочим, я имею очень редкую книгу, под названием «Путеводитель по русским съезжим домам», соч. австрийского серба Глупчича-Ядрилича, приезжавшего вместе с прочими братьями-славянами, в 1870 году, в Россию[комм. 1], но не попавшего ни в Петербург, ни в Москву, потому что Соломенный помпадур, под личною своею ответственностью, посадил его на все время торжеств на съезжую.

Как и во всех сочинениях иностранцев о России, нас прежде всего поражает в них какое-то неисправимое легковерие. <…> Во-вторых, мы получаем уверенность, что перьями их руководит дурное чувство зависти, не прощающее России той глубокой тишины[комм. 2], среди которой происходит её постепенное обновление.

Но встречается в этих невежественных рассказах и нечто такое, над чем можно серьёзно задуматься. Завидуя нашей тишине, иностранцы не без ядовитости указывают, что мы сами как бы тяготимся ею. Что у нас, среди глубокого мира, от времени до времени, трубят рога и происходят так называемые усмирения (répressions de la tranquillité[комм. 3]). Мало того, некоторые даже прямо утверждают, будто у нас существует особенное сословие помпадуров, которого назначение в том именно и заключается, чтобы нарушать общественную тишину и сеять раздоры с целью успешного их подавления. Не без иронии говорят они о недостаточной развитости наших помпадуров и о происходящей отселе беспорядочной, судорожной деятельности их. Деятельность эту они сравнивают с бесцельным мельканием в пустом пространстве, — мельканием, которое на первый взгляд может показаться смешным, но которое, при беспрестанном повторении, делается почти обременительным…

Всякому, например, известно, что главное побуждение, руководящее помпадурскими действиями, составляет чрезмерная ревность к охранению присвоенных помпадурам прав и преимуществ (прерогатив).

Чаще всего помпадур и сам хорошенько не знает, в чем состоят его требования, но это незнание, вместо того чтоб ограничить его, делает ещё более ненасытным. Столь же часто бывает, что обыватель и готов бы, с своей стороны, сделать всякое удовольствие, но, не зная, в чем это последнее заключается, попадает впросак, то есть поздравляет тогда, когда не нужно поздравлять, и наоборот. А из этого происходит то, что один неведомо что предъявляет, а другой неведомо на что посягает. Явное недоразумение, которое опять-таки будет устранено лишь тогда, когда наука прольет свой свет на запутанные отношения, существующие между помпадурами и обывателями, и сумеет регламентировать их.

«Путевые и художественные впечатления», соч. князя де ля Кассонад[комм. 4], бывшего обер-егермейстера Е. В. Императора Сулука I, а ныне, благодаря превратностям судеб, главного гарсона в кафе Риш в Париже. «Когда я был командирован моим всемилостивейшим государем и повелителем во Францию и Испанию для изучения способов делать государственные перевороты, и в Россию — для изучения способов взыскания недоимок, я встретился в этой последней с особенной корпорацией, которой подобной нет, кажется, в целом мире и которая чрезвычайно меня заинтересовала. Я говорю о помпадурах. Каждый из здешних городов имеет своего главного помпадура, которому подчинено несколько второстепенных помпадуров, у которых, в свою очередь, состоит под начальством бесчисленное множество помпадуров третьестепенных, а сии последние уже имеют в своём непосредственном заведовании массу обывателей или чернь (la vile populace). Все они составляют так называемую бюрократическую армию и различаются между собою лишь более или менее густым шитьем на воротниках и рукавах. Так как было бы тяжело и затруднительно исследовать нравы всех этих разновидностей, то я главным образом сосредоточил своё внимание на главных помпадурах, потому что они представляют собой прототип, по которому можно без труда сделать заключение и о прочих. Главные помпадуры избираются преимущественно из молодых людей, наиболее способных к телесным упражнениям. На образование и умственное развитие их большого внимания не обращается, так как предполагается, что эти лица ничем заниматься не обязаны, а должны только руководить. При этом имеется, кажется, в виду ещё и та мысль, что науки вообще имеют растлевающее влияние и что, следовательно, они всего менее могут быть у места там, где требуются лишь свежесть и непреоборимость. И действительно, главные помпадуры живут в столь безнадёжном от наук отдалении, что некоторые из них не шутя смешивали моего всемилостивейшего повелителя Сулука I с королевою Помарѐ, а сию последнюю с известной парижской лореткой того же имени[комм. 5].

Всю сумму своих административных воздействий помпадуры сумели сконцентрировать в одном крошечном слове «фюить», и, кажется, это единственное слово, которое они умеют произносить с надлежащею ясностью. Все прочее принимает в их устах форму невнятного бормотания, из которого трудно извлечь что-либо поучительное.

Вообще у них есть фаталистическая наклонность обратить мир в пустыню и совершенное непонимание тех последствий, которые может повлечь за собою подобное административное мероприятие.

… случай свёл меня с князем де ля Клюква̀ (le prince de la Klioukwa)[комм. 6]…

— … случалось ли вам когда-нибудь, — по обязанностям службы, s’entend, — распечатывать чужие письма? <…> — Очень часто, excellence! — Поймите мою мысль. Прежде, когда письма запечатывались простым сургучом, когда конверты не заклеивались по швам — это, конечно, было легко. Достаточно было тоненькой деревянной спички, чтоб навертеть на неё письмо и вынуть его из конверта. Но теперь, когда конверт представляет массу, почти непроницаемую… каким образом поступить? Я неоднократно пробовал употреблять в дело слюну, но, признаюсь, усилия мои ни разу не были увенчаны успехом. Получатели писем догадывались и роптали. — А между тем, нет ничего проще, excellence. Здесь мы поступаем в этих случаях следующим образом: берем письмо, приближаем его к кипящей воде и держим над паром конверт тою его стороной, на которой имеются заклеенные швы, до тех пор, пока клей не распустится. Тогда мы вскрываем конверт, вынимаем письмо, прочитываем его и помещаем в конверт обратно. И никаких следов нескромности не бывает. — Так просто — и я не знал! Да, французы во всём нас опередили! Великодушная нация! как жаль, что революции так часто потрясают тебя! Et moi, qui, à mes risques et périls, me consumais à dépenser ma salive! Quelle dérision!

— Звание помпадура, — говорил он мне, — почти ненужное; но именно эта-то ненужность и придает ему то пикантное значение, которое оно имеет у нас. Оно ненужно, и, между тем, оно есть… вы меня понимаете? — Не совсем, monseigneur! — Постараюсь высказаться яснее. У помпадура нет никакого специального дела («лучше сказать, никакого дела», поправился он); он ничего не производит, ничем непосредственно не управляет и ничего не решает. Но у него есть внутренняя политика и досуг. Первая дает ему право вмешиваться в дела других; второй — позволяет разнообразить это право до бесконечности.

— … чем больше с моей стороны вмешательства, тем более я получаю прав на внимание моего начальства. Если я усмирю в год одну революцию — это хорошо; но если я усмирю в году две революции — это уж отлично!

Он сам, как видно, не сознавал, в чем состоит его административная роль, и это будет совершенно понятно, если мы вспомним, что в России до сих пор (писано в 1853 году) рассадниками администрации считаются кадетские корпуса. В этих заведениях молодым людям пространно преподают одну только науку, называемую «Zwon popéta razdawaiss»[комм. 7] (сам князь был очень весел, когда передавал мне это длинное название, и я уверен, что ни в какой другой стране Европы науки с подобным названием не найдётся); прочие же науки, без которых ни в одном человеческом обществе нельзя обойтись, проходятся более нежели кратко.

Покуда мы ещё не въехали в пределы того края, в котором помпадурствовал князь де ля Клюква̀, поведение его было довольно умеренно. Он бил ямщиков с снисходительностью, о которой я могу отозваться лишь с величайшею похвалою (я не говорю уже о поведении его за границей, где он был весь — утонченная вежливость). Но едва он завидел пограничный столб, указывавший начало его владений, как тотчас же вынул из ножон свою саблю, перекрестился и, обращаясь к ямщику, испустил крик, имевший зловещее значение. Мы понеслись стрелою, и как сумасшедшие скакали все пятнадцать верст, остававшиеся до станции. Но ему казалось, что его все ещё недостаточно скоро везут, потому что он через каждые пять минут поощрял ямщика полновесными ударами сабли. Я никогда не видал человека до такой степени рассерженного, хотя причины его гнева не понимал. Признаться, я сильно боялся, чтоб во время этой бешеной скачки у нашего экипажа не переломилась ось, ибо мы несомненно погибли бы, если бы это случилось. Но уговорить его не торопить ямщика было невозможно, потому что безумная езда по дорогам есть одна из прерогатив, за которую помпадуры особенно страстно держатся. — Я научу их, как ездить… каналий! — твердил он, обращаясь ко мне и как бы наслаждаясь страхом, который должна была выражать моя физиономия. И действительно, мы проехали несколько более двухсот верст в течение двенадцати часов, и, несмотря на эту неслыханную быстроту, он приказывал на станциях сечь ямщиков, говоря мне: — C’est notre manière de leur donner le pourboire!

У нас слово «негодяй» (vaurien, polisson… и, к несчастью, chenapan) есть высшая степень порицания, которую может заслужить провинившийся подчинённый от рассерженного начальника; здесь же, независимо от обильно расточаемых личных оскорблений, принято ещё за правило приобщать к ним родственников оскорбляемого в восходящей степени[1].

«Восточный вопрос. Вернейший способ покончить с ним». Соч. Беспристрастного наблюдателя. Лейпциг. 1857. <…> «Выпили по рюмке очищенного и съели по небольшому кусочку ветчины. Мало. А между тем, по непомерной нынешней дороговизне, вижу, что уже за одно это придётся заплатить не менее пятнадцати копеек с брата. Тогда я счёл, что с моей стороны долг гостеприимства уже исполнен и что засим я имею даже право рассчитывать, что и он свой долг выполнит, то есть распорядится насчёт обеда. Ничуть не бывало. Уже рассказал я ему и о том, как я у Ганки обедал, и о том, как едва не отобедал у Гоголя, — а он всё смеётся и никаких распоряжений не делает. <…> Зная исправность моего желудка, я ел с таким расчётом, чтоб быть сытым на три дня вперёд».[комм. 8]

Наевшись, стали опять беседовать о том, как бы «больного человека»[комм. 9] подкузьмить; ибо, хотя К*** и откупщик, но так как многие учёные его гостеприимством во всякое время пользуются, то и он между ними приобрёл некоторый в политических делах глазомер. Прикидывали и так и этак. Флотов нет — перед флотами. Денег нет — перед деньгами. Все будет, коли люди будут; вот людей нет — это так. <…> он в особенности начал рекомендовать мне некоего N-ского помпадура, Петра Толстолобова, как человека, которому даже и перед Гаврилой предпочтение отдать можно. — Это такой человек! — кричал он, — такой человек! географии не знает, арифметики не знает, а кровь хоть кому угодно пустит! Самородок! — Поди он, чай, и в Стамбул-то доехать не сумеет! — усомнился я. — Не сумеет — это верно! Задумались. Стали прикидывать, сколько у нас самородков в недрах земли скрывается: наук не знают, а кровь пустить могут! — Одна беда — какими способами его в Стамбул водворить! Флотов нет! денег нет! — восклицал К***.

«Как мы везли Ямуцки прынц Иззедин-Музафер-Мирза[1] в Рассею». Писал с натуры прынцов воспитатель Хабибулла Науматуллович, бывший служитель в атель Бельвю (в С.-Питимбурхи, на Невским, против киятра. С двух до семи часов обеды по 1 и по 2 р. и по карте. Ужины. Завтраки)[2]. Издание Общества покровительства животным. <…> Езжал тамошний сталица. Чудно̀й город, весь из песку. Сичас к прынцу. — Иззедин-Музафер-Мирза! — говорю, — хозяин атель Бельвю — на самым Невским, против киятра, обеды по 1 и по 2 р. и по карте; ужины, завтраки — прислал мине тибе разум учить — айда̀ в Питембурх! — Какой такой Питембурх? — говорит. Смешно мне стало. — Балшой ты ишак вырос, а Питембурх не знаешь! Согласилси. — Айда́, — говорит, — тольки учи меня разум, Хабибулла! пажалста учи! Стали сбираться. Чимадан — нет; сакваяж — нет! Бида! — Есть ли, — говорю, — по крайности, орден у тебя? Наши господа ордена любят. — Есть, — говорит, — орден ишак. Сам делал. — Бери больше, — говорю. <…> В Маршанск на машини езжали — машина как свиснет! Страсть! забоялси наш Иззедин-Музафер-Мирза, за живот взялси. — Умрёшь здесь, — говорил, — айда́ домой, в Ямудию! Досадно мне, ай-ай, как досадно стало. — Балшой, — говорю, — ты ишак вырос, а до места потерпеть не можешь! Слышать не хочет — шабаш! — Айда́ домой! — говорит, — риформа дома делать хочу! <…> Один город езжали — один помпадур стричал; другой город езжали — другой помпадур стричал. Ишак давал, термалама не давал. Жалко стало. — Ай-ай, хорошо здесь! — говорил прынц, — народ нет, помпадур есть — чисто! Айда́ домой риформа делать! Домой езжал, риформа начинал. Народ гонял, помпадур сажал: риформа кончал[комм. 10]». — здесь также пародируется речь татарской прислуги петербургских дорогих отелей и ресторанов[1]

О рассказе

	Эта маленькая глава, по нашему мнению, <…> не вызывает, но вырывает гомерический смех.[3][4]
	— рецензия на цикл, 1873

	… Салтыков зло издевается над историком-славянофилом М. П. Погодиным, внушавшим сатирику «чувство омерзения» своей угодливостью и лестью перед царизмом, <…> а также над главным капиталистом тогдашней России, В. А. Кокоревым, пробившимся из сидельцев в питейном доме в почти государственные деятели и литераторы.
	— Сергей Макашин, «Помпадуры и помпадурши», 1969

Комментарии

1. ↑ В 1868 году в Москве состоялся второй всеславянский съезд, организованный московским славянским комитетом во главе с И. С. Аксаковым, В. И. Ламанским и другими русскими славянофилами. Съезд, связанный с этнографической выставкой, послужил как бы эрой возрождения славянского движения, и со времени его славянские гости из-за рубежа сделались частыми в русских столицах. Царское правительство относилось к этим посещениям двойственно, с одной стороны, находя славянские симпатии в русском обществе выгодной для себя политической силой, а с другой — не решаясь из боязни осложнений с Австро-Венгрией и Германией дозволять открытые и «вызывающие» проявления этих симпатий. На почве такой двусмысленности выходило немало административно-полицейских недоразумений со славянскими гостями. Демократическая интеллигенция, в том числе и Салтыков, смотрели на эти съезды и визиты с подозрением, усматривая в них господство реакционно-панславистских и монархических тенденций. Отсюда и фамилия серба^[1].
2. ↑ Ирония и иносказание: имеется в виду глубокая реакция^[1].
3. ↑ Так правительство Тьера и вся французская реакция называли кровавое подавление Парижской коммуны в дни «майской недели» 1871 года^[1].
4. ↑ На русский фамилию можно перевести как князь Сахарный (фр. cassonade — сахарный песок)^[1].
5. ↑ В 50-60-х годах популярность в Европе бывшего императора Гаити и бывшей королевы Таити была очень велика. Их имена не сходили со страниц газет и журналов. Одна из модных лореток в Париже прославилась под именем Помаре за смуглый цвет лица и курчавые свои волосы^[1].
6. ↑ Издевательство над фантастическими мниморусскими именами и фамилиями, которыми щеголяли в своих рассказах о путешествиях по России «знатные иностранцы», например, писатель Александр Дюма (отец). В его романе из русской жизни «Mémoires d’un maître d’armes, ou dix huits mois à Saint-Pétersbourg» (1840) и путевых очерках «De Paris à Astrahan» (1858), наряду с множеством других ошибок и несообразностей имеется немало нелепостей, относящихся и к русской ономастике. Так, например, одну из русских женщин Дюма назвал «именем» Телятина (Teljatine), а другую Телега (Telegue)^[1].
7. ↑ «Звон победы раздавайся» (неточная цитация) — одно из эзоповских обозначений царского гимна и вообще «знак» официально-монархической идеологии. До создания в 1833 году «Боже царя храни!» на правах гимнической музыки в России нередко исполнялся «Хор для кадрили» Гавриила Державина, начинавшийся словами «Гром победы раздавайся…», положенный на музыку О. А. Козловским и впервые исполненный в 1791 году^[1].
8. ↑ Пародия на путевой дневник М. П. Погодина «Год в чужих краях (1839). Дорожный дневник» (1844) и книгу «Простая речь о мудрёных вещах» (1873). В «дневнике» отразилось первое из заграничных путешествий Погодина (1835), когда он установил в Праге близкие отношения с видными представителями чешского национального возрождения, в частности с В. Ганкой и Ф. Палацким. Также памфлетно характеризуется личность и характер Погодина — хвастовство близостью к великим авторитетам, мелочность и скупость^[1].
9. ↑ Под «больным человеком» в публицистическом языке XIX века подразумевалась султанская Турция. Раздел её владений, в первую очередь европейских, в связи с наметившимся распадом, ожидался из десятилетия в десятилетие, как неизбежный и близкий факт^[1].
10. ↑ Последняя фраза стала в дореволюционной демократической печати политической пословицей, в ней было кратчайше резюмировано существо реформ царизма и дана оценка всей эпохи «великих реформ»^[1].

Примечания

1. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 С. А. Макашин, Н. С. Никитина. Примечания // М. Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в 20 т. Т. 8. Помпадуры и помпадурши. История одного города. — М.: Художественная литература, 1969.
2. ↑ Какой странный воспитатель для молодого иомудского принца! — может заметить читатель. Совершенно согласен с справедливостью этого замечания, но изменить ничего не могу. (прим. Салтыкова-Щедрина)
3. ↑ Гражданин. — 1873. — № 51.
4. ↑ С. А. Макашин. Помпадуры и помпадурши // М. Е. Салтыков-Щедрин. Т. 8.