«Иностранка» — повесть Сергея Довлатова 1985 года, первая художественная книга автора о жизни в Америке.
Маруся долго перелистывала русскую газету. Внимательно читала объявления. <…>
Русскому ночному клубу требовались официантки, предпочтительно мужчины. Так и было напечатано… — ошибка в объявлении из-за недостаточного владения русским языком
— После кораблекрушения
— Лет двадцать пять назад я колебался между женщинами и алкоголем. С этим покончено. В упорной борьбе победил алкоголь.
— Таланты и поклонники
Дни тянулись одинаковые, как мешки из супермаркета…
— там же
Переводные книги здесь довольно редко становятся бестселлерами. Библия — исключительный случай.
Я твердил Марусе:
— Он мне нравится. Оставь его в покое. К тому же от него есть прок. Смотри, как ты заговорила по-английски.
Маруся отвечала:
— Для того язык и выучила, чтобы ругать его последними словами…
<…> латиноамериканец <…> Рафаэль воскликнул:
— Я уважаю русских. Это замечательные люди. Они вроде поляков, только говорят на идиш. Я уважаю их за то, что русские добились справедливости. <…> Октябрьскую революцию возглавил знаменитый партизан — Толстой. Впоследствии он написал «Архипелаг ГУЛАГ»…
— Разговоры
Он сказал, что <…> недавно основал и, разумеется, возглавил корпорацию по сбору тишины. <…> Я заработаю миллионы! <…> В нашей жизни слишком много шума. Это вредно. Действует на психику. От этого все люди стали нервными и злыми. Людям просто не хватает тишины. Так вот, мы будем собирать её, хранить и продавать…
— На вес? — спросила Муся.
— Почему на вес? В кассетах. И под номерами. Скажем, тишина номер один: «Рассвет в горах». А тишина, допустим, номер пять: «Любовная истома». Номер девять: «Тишина испорченной землечерпалки». Номер сорок: «Тишина через минуту после авиационной катастрофы». И так далее.
— Я хочу домой
— У одних есть мысли. У других — единомышленники…
— там же
— Он так замечательно поёт, <…> этот русский тип. Он мог бы заменить тут Леннона и даже Пресли.
— Да, конечно. Мог бы. Если бы он умер вместо них…
— Операция «Песня»
Лемкус, голосуя на собрании баптистов, вывихнул плечо. <…> Ефим Г. Друкер переименовал своё издательство в «Невидимую книгу».
— Ловите попугая!
— Ловите попугая! Отзывается на клички: Стари Джопа, Пос, Мьюдилло и Засранэс…
— Письмо живого автора Марии Татарович. Вместо эпилога
Сто восьмая улица
Вот разъезжаются наши таксисты <…>.
Лёве Баранову за шестьдесят. Он бывший художник-молотовист. В начале своей карьеры Лёва рисовал исключительно Молотова. Его работы экспонировались в бесчисленных домоуправлениях, поликлиниках, месткомах. Даже на стенах бывших церквей.
Баранов до тонкостей изучил наружность этого министра с лицом квалифицированного рабочего. На пари рисовал Молотова за десять секунд. Причем рисовал с завязанными глазами.
Потом Молотова сняли. Лёва пытался рисовать Хрущёва, но тщетно. Черты зажиточного крестьянина оказались ему не по силам.
Такая же история произошла с Брежневым. Физиономия оперного певца не давалась Баранову. И тогда Лёва с горя превратился в абстракциониста. Стал рисовать цветные пятна, линии и завитушки. К тому же начал пить и дебоширить.
Соседи жаловались на Лёву участковому милиционеру:
— Пьет, дебоширит, занимается каким-то абстрактным цинизмом…
В результате Лёва эмигрировал, сел за баранку и успокоился. В свободные минуты он изображает Рейгана на лошади.
Дома не было свободы, зато имелись читатели. Здесь свободы хватало, но читатели отсутствовали.
В Союзе Зарецкий был известен популярными монографиями о деятелях культуры. Параллельно в самиздате циркулировали его анонимные исследования. <…>
Вскоре карательные органы идентифицировали Зарецкого. Ему пришлось уехать. На таможне он сделал историческое заявление:
— Не я покидаю Россию! Это Россия покидает меня!..
Всех провожавших он спрашивал:
— Академик Сахаров здесь?..
За минуту до посадки он решительно направился к газону. Хотел увезти на чужбину горсточку русской земли.
Милиционеры прогнали его с газона.
Тогда Зарецкий воскликнул:
— Я уношу Россию на подошвах сапог!..
В Америке Зарецкий стал учителем. Он всех учил. Евреев — православию, славян — иудаизму. Американских контрразведчиков — бдительности.
Всеми силами он боролся за демократию. Он говорил:
— Демократию надо внедрять любыми средствами. Вплоть до атомной бомбы!
Как известно, чтобы быть услышанным в Америке, надо говорить тихо. Зарецкий об этом не догадывался… Он на всех кричал.
<…> Он кричал даже на тараканов.
В результате его перестали слушать. Тем не менее он посещал все эмигрантские сборища и кричал. Он кричал, что западная демократия под угрозой. <…> Что в супермаркетах продаётся искусственное мясо. Что Гарлем надо разбомбить, а велфер увеличить.
Зарецкий был профессиональным разрушителем. Инстинкт разрушения приобретал в нём масштабы творческой страсти.
В его руках немедленно ломались часы, магнитофоны, фотоаппараты. Выходили из строя калькуляторы, электробритвы, зажигалки.
Зарецкий поломал железный турникет в сабвее. Его телом надолго заклинило вертящиеся двери Сити-холла.
Америка разочаровала Караваева. Ему не хватало здесь советской власти, марксизма и карательных органов. Караваеву нечему было противостоять.
В Союзе Лемкус был профессиональным затейником. Организовывал массовые гуляния. Оглашал торжественные здравицы в ходе первомайских демонстраций. <…>
Уехал Лемкус в результате политических гонений. А гонения, в свою очередь, явились результатом кошмарной нелепости.
<…> Лемкус написал кантату, посвящённую 60-летию вооруженных сил. Исполнялась кантата в Доме офицеров. Текст ведущего читал сам Лемкус.
За его спиной расположился духовой оркестр. В зале собралось более шестисот представителей армии и флота. Динамики транслировали кантату по всему городу. <…>
В заключительной части кантаты были такие слова:
И, сон наш мирный защищая,
Вы стали тверже, чем гранит.
За это партия родная
Достойных щедро наградит!..
Последнюю фразу Лемкус выкрикнул с особой горячностью — «достойных щедро наградит!». И в эту минуту ему на голову упал сценический противовес. То есть, попросту говоря, брезентовый мешок килограммов на двенадцать.
Лемкус потерял сознание. Зрителям оставались видны лишь стоптанные подошвы его концертных туфель.
Через три секунды в проходах забегали милиционеры. Ещё через три секунды зал был полностью оцеплен. Лемкуса привели в сознание, чтобы немедленно арестовать.
Майор КГБ обвинил его в продуманной диверсии. Майор был уверен, что Лемкус заранее все рассчитал и подстроил. То есть сознательно обрушил мешок на голову ведущему, чтобы дискредитировать коммунистическую партию.
— Но я же сам и был ведущим, — оправдывался Лемкус.
— Тем более, — говорил майор.
Девушка из хорошей семьи
Марусины родители не были карьеристами. Наоборот, они производили впечатление скромных, застенчивых и даже беспомощных людей.
Федор Макарович, например, стеснялся заходить в трамвай и побаивался официантов. Поэтому он ездил в черной горкомовской машине, а еду брал из закрытого распределителя.
Расстрел одного министра вызывал десяток служебных перемещений. Причём направленных исключительно вверх. Толпы низовых бюрократов взбирались по служебной лестнице. — возможно, неоригинальная мысль
В сущности, еврей — это фамилия, профессия и облик.
— … еврей хоть с головой ворует. Еврей уносит с производства что-то нужное. А русский — всё, что попадётся..
Дима был заботливый, умный, корректный. Он ненавидел беспорядок. Каждое утро он вел записи в блокноте. Там были рубрики — обдумать, сделать, позвонить. Иногда он записывал: «Не поздороваться с Виталием Луценко». Или: «В ответ на хамство Алешковича спокойно промолчать».
Нет, как известно, равенства в браке. Преимущество всегда на стороне того, кто меньше любит. Если это можно считать преимуществом.
Само наличие мужа делало их полноценными в глазах окружающих.
Муж был совершенно необходим. Его следовало иметь хотя бы в качестве предмета ненависти.
В эмиграции было что-то нереальное. Что-то, напоминающее идею загробной жизни.
На улице и дома
У наших женщин философия такая: <…>
«Если ты одна с ребёнком, без копейки денег — не гордись. Веди себя немного поскромнее».
Они считали, что в Марусином тяжелом положении необходимо быть усталой, жалкой и зависимой. Ещё лучше — больной, с расстроенными нервами. Тогда бы наши женщины ей посочувствовали. И даже, я не сомневаюсь, помогли бы.
<…> В общем:
«Хочешь, чтоб я тебя жалела? Дай сначала насладиться твоим унижением!»
Правозащитник Караваев восклицал, жестикулируя:
— Безнравственно и стыдно предаваться адюльтеру, когда вся хельсинкская группа за решёткой!
— Посмотри на женщин. Особенно тех, что помоложе. Они же все без лифчиков разгуливают. Чтобы сквозь одежду всё это просвечивало. <…> Всё это хорошо для молодых. А кто постарше, тем обидно. Им тоже хочется, чтоб все просвечивало. И чтоб при этом совершенно не болталось. <…> Старуха надевает лифчик. Прикрепляет к лифчику резиновый сосок. Затем натягивает кофту. <…> всё просвечивает и совершенно не болтается. <…> Я буду торговать иллюзиями по сорок центов штука. И заработаю на этом миллионы. Потому что самый ходовой товар в Америке — иллюзия…
Евсей Рубинчик нёс, шатаясь, клетку из сварного чугуна. Она предназначалась для Лоло, хотя в ней мог бы уместиться Рафаэль.
Всех удивил правозащитник Караваев. Он явился неопохмелившийся и мрачный. Захотел устроить в честь Маруси Татарович небольшое личное самосожжение. Буквально возле Мусиного лифта.
Караваева успели потушить французским бренди «Люамель». Зеленый синтетический пиджак его, как выяснилось, был огнеупорным.
Караваев понемногу успокоился и вежливо спросил:
— Нельзя ли потушить меня внутри?
Ему был выдан дополнительный стакан того же «Люамеля»…
Около семи к Марусиному дому подкатил роскошный чёрный лимузин. Оттуда с шумом вылезли четырнадцать испанцев по фамилии Гонзалес. <…> Был даже среди них Арон Гонзалес. Этого не избежать.
В целом «Иностранка», самая эмигрантская книжка Довлатова, Сергею не удалась — она слишком напоминает сценарий кинокомедии.
Как все писатели в Америке, Сергей время от времени примеривался к Голливуду, ибо только он способен вывести автора за границы литературного гетто. «Иностранка» могла быть побочным результатом такой примерки. Не зря она нравится американцам, которые учат по ней русский язык. Но книги из «Иностранки» не вышло. Сюжет ей заменяет вялая ретроспектива и суматошная кутерьма. Лучшее тут — галерея эмигрантских типов, написанных углём с желчью.
Статья в Википедии
