Зелёные холмы Африки

В Википедии есть статья

Зелёные холмы Африки

«Зелёные холмы Африки» (англ. Green Hills of Africa) — автобиографический роман Эрнеста Хемингуэя, вышедший в 1935 году. Повествует об охоте писателя и его жены в африканских саваннах.

Цитаты

Часть I

Глава 1

	Настоящий охотник бродит с ружьём, пока он жив и пока на земле не перевелись звери, так же как настоящий художник рисует, пока он жив и на земле есть краски и холст, а настоящий писатель пишет, пока он может писать, пока есть карандаши, бумага, чернила и пока у него есть чём писать, — иначе он дурак и сам это знает.
	The way to hunt is for as long as you live against as long as there is such and such an animal; just as the way to paint is as long as there is you and colours and canvas, and to write as long as you can live and there is pencil and paper or ink or any machine to do it with, or anything you care to write about, and you feel a fool, and you are a fool, to do it any other way.

— Эдгар По — блестящий мастер. Его рассказы блестящи, великолепно построены — и мертвы. Были у нас и мастера риторики, которым посчастливилось извлечь из биографий других людей или из своих путешествий кое-какие сведения о вещах всамделишных, о настоящих вещах, о китах, например, но всё это вязнет в риторике, точно изюм в плум-пудинге. Бывает, что такие находки существуют сами по себе, без пудинга, тогда получается хорошая книга. Таков Мелвилл. Но те, кто восхваляет Мелвилла, любят в нём риторику, а это у него совсем неважно. Такие почитатели вкладывают в его книгу мистичность, которой там нет. <…> Были у нас и другие писатели. Те писали точно колонисты, изгнанные из Старой Англии, которая никогда не была им родной, в Англию новую, и эту новую Англию они пытались здесь создать. Превосходные люди — обладатели узкой, засушенной, безупречной мудрости унитариев. Литераторы, квакеры, не лишённые чувства юмора. <…> Эмерсон, Готорн, Уиттьер и компания. Все наши классики раннего периода, которые не знали, что новая классика не бывает похожа на ей предшествующую. Она может заимствовать у того, что похуже её, у того, что отнюдь не стало классикой. Так поступали все классики. Некоторые писатели только затем и рождаются, чтобы помочь другому написать одну-единственную фразу. Но быть производным от предшествовавшей классики или смахивать на неё — нельзя. Кроме того, все эти писатели, о которых я говорю, были джентльменами или тщились быть джентльменами. Они были в высшей степени благопристойны[1]. Они не употребляли слов, которыми люди всегда пользовались и пользуются в своей речи, слов, которые продолжают жить в языке. В равной мере этих писателей не заподозришь в том, что у них была плоть. Интеллект был, это верно. Добропорядочный, сухонький, беспорочный интеллект.

'Poe is a skilful writer. It is skilful, marvellously constructed, and it is dead. We have had writers of rhetoric who had the good fortune to find a little, in a chronicle of another man and from voyaging, of how things, actual things, can be, whales for instance, and this knowledge is wrapped in the rhetoric like plums in a pudding. Occasionally it is there, alone, unwrapped in pudding, and it is good. This is Melville. But the people who praise it, praise it for the rhetoric which is not important. They put a mystery in which is not there. <…> 'There were others who wrote like exiled English colonials from an England of which they were never a part to a newer England that they were making. Very good men with the small, dried, and excellent wisdom of Unitarians; men of letters, Quakers with a sense of humour. <…> Emerson, Hawthorne, Whittier, and Company. All our early classics who did not know that a new classic does not bear any resemblance to the classics that have preceded it. It can steal from anything that it is better than, anything that is not a classic, all classics do that. Some writers are only born to help another writer to write one sentence. But it cannot derive from or resemble a previous classic. Also all these men were gentlemen, or wished to be. They were all very respectable. They did not use the words that people always have used in speech, the words that survive in language. Nor would you gather that they had bodies. They had minds, yes. Nice, dry, clean minds.'

— Натуралистам следует работать в одиночку, а их открытия должен обрабатывать кто-нибудь другой. И писателям следует работать в одиночку. <…> Иначе они становятся такими же, как те их собратья, которые живут в Нью-Йорке. Это черви для наживки, набитые в бутылку и старающиеся урвать знания и корм от общения друг с другом и с бутылкой. Роль бутылки может играть либо изобразительное искусство, либо экономика, а то экономика, возведённая в степень религии. Но те, кто попал в бутылку, остаются там на всю жизнь. Вне её они чувствуют себя одинокими. А одиночество им не по душе. Они боятся быть одинокими в своих верованиях, и ни одна женщина не полюбит их настолько, чтобы в ней можно было утопить это чувство одиночества, или слить его с её одиночеством, или испытать с ней то, рядом с чем все остальное кажется незначительным.

'Naturalists should all work alone and some one else should correlate their findings for them. <…> Otherwise they become like writers in New York. All angleworms in a bottle, trying to derive knowledge and nourishment from their own contact and from the bottle. Sometimes the bottle is shaped art, sometimes economics, sometimes economic-religion. But once they are in the bottle they stay there. They are lonesome outside of the bottle. They do not want to be lonesome. They are afraid to be alone in their beliefs and no woman would love any of them enough so that they could kill their lonesomeness in that woman, or pool it with hers, or make something with her that makes the rest unimportant.'

	— Хорошие писатели — это Генри Джеймс, Стивен Крейн и Марк Твен. Не обязательно в таком порядке. Для хороших писателей никаких рангов не существует.
	'The good writers are Henry James, Stephen Crane, and Mark Twain. That's not the order they're good in. There is no order for good writers.'

— Вся современная американская литература вышла из одной книги Марка Твена, которая называется «Гекльберри Финн». Если будете читать её, остановитесь на том месте, где негра Джима крадут у мальчиков. Это и есть настоящий конец. Всё остальное — чистейшее шарлатанство. Но лучшей книги у нас нет. Из неё вышла вся американская литература. До «Гекльберри Финна» ничего не было. И ничего равноценного с тех пор тоже не появлялось.

'All modern American literature comes from one book by Mark Twain called Huckleberry Finn. If you read it you must stop where the Nigger Jim is stolen from the boys. That is the real end. The rest is just cheating. But it's the best book we've had. All American writing comes from that. There was nothing before. There has been nothing as good since.'

	— У Крейна есть два замечательных рассказа: «Шлюпка» и «Голубой отель». <…> — А что с ним было потом? — Он умер. И это не удивительно, потому что он умирал с самого начала[2].
	'Crane wrote two fine stories. The Open Boat and The Blue Hotel. <…> 'And what happened to him?' 'He died. That's simple. He was dying from the start.'

— … мы делаем из наших писателей невесть что. <…> Мы губим их всеми способами. Во-первых, губим экономически. Они начинают сколачивать деньгу. Сколотить деньгу писатель может только волею случая, хотя в конечном результате хорошие книги всегда приносят доход. Разбогатев, наши писатели начинают жить на широкую ногу — и тут-то они и попадаются. Теперь уж им приходится писать, чтобы поддерживать свой образ жизни, содержать своих жён, и прочая, и прочая, — а в результате получается макулатура. Это делается отнюдь не намеренно, а потому, что они спешат. Потому, что они пишут, когда им нечего сказать, когда вода в колодце иссякла. Потому, что в них заговорило честолюбие. Раз изменив себе, они стараются оправдать эту измену, и мы получаем очередную порцию макулатуры. А бывает и так: писатели начинают читать критику. Если верить критикам, когда те поют тебе хвалы, приходится верить и в дальнейшем, когда тебя начинают поносить, и вот ты теряешь веру в себя. <…> В определённом возрасте писатели-мужчины превращаются в суетливых бабушек. Писательницы становятся Жаннами д'Арк, не отличаясь, однако, её боевым духом. И те и другие мнят себя духовными вождями. Ведут ли они кого-нибудь за собой или нет — это не важно. Если последователей не находится, их выдумывают. Тем, кто зачислен в последователи, никакие протесты не помогут. Их обвинят в предательстве.

'… we make our writers into something very strange.' <…> We destroy them in many ways. First, economically. They make money. It is only by hazard that a writer makes money although good books always make money eventually. Then our writers when they have made some money increase their standard of living and they are caught. They have to write to keep up their establishments, their wives, and so on, and they write slop. It is slop not on purpose but because it is hurried. Because they write when there is nothing to say or no water in the well. Because they are ambitious. Then, once they have betrayed themselves, they justify it and you get more slop. Or else they read the critics. If they believe the critics when they say they are great then they must believe them when they say they are rotten and they lose confidence. <…> 'I was not here in the old days so I cannot tell you about them, but now there are various things. At a certain age the men writers change into Old Mother Hubbard. The women writers become Joan of Arc without the fighting. They become leaders. It doesn't matter who they lead. If they do not have followers they invent them. It is useless for those selected as followers to protest. They are accused of disloyalty.'

— Уровень прозы, который достижим, если относиться к делу серьёзно и если тебе повезёт. Ведь есть четвёртое и пятое измерения, которые можно освоить. <…> — А если писатель достигнет этого, тогда что? — Тогда всё остальное уже не важно. Это самое значительное из всего, что писатель способен сделать. <…> Это гораздо труднее, чем поэзия. Это проза, еще никем и никогда не написанная. Но написать ее можно, и без всяких фокусов, без шарлатанства. Без всего того, что портится от времени. — Почему же она до сих пор не написана? — Потому что для этого требуется наличие слишком многих факторов. Во-первых, нужен талант, большой талант. Такой, как у Киплинга. Потом самодисциплина. Самодисциплина Флобера. Потом нужно иметь ясное представление о том, какой эта проза может быть, и нужно иметь совесть, такую же абсолютно неизменную, как метр-эталон в Париже, для того чтобы уберечься от подделки. Потом от писателя требуется интеллект и бескорыстие, и самое главное — умение выжить. Попробуйте найти всё это в одном лице при том, что это лицо сможет преодолеть все те влияния, которые тяготеют над писателем. Самое трудное для него, — ведь времени так мало, — это выжить и довести работу до конца.

'The kind of writing that can be done. How far prose can be carried if anyone is serious enough and has luck. There is a fourth and fifth dimension that can be gotten. <…> 'And if a writer can get this?' 'Then nothing else matters. It is more important than anything he can do. <…> It is much more difficult than poetry. It is a prose that has never been written. But it can be written, without tricks and without cheating. With nothing that will go bad afterwards.' 'And why has it not been written?' 'Because there are too many factors. First, there must be talent, much talent. Talent such as Kipling had. Then there must be discipline. The discipline of Flaubert. Then there must be the conception of what it can be and an absolute conscience as unchanging as the standard meter in Paris, to prevent faking. Then the writer must be intelligent and disinterested and above all he must survive. Try to get all these in one person and have him come through all the influences that press on a writer. The hardest thing, because time is so short, is for him to survive and get his work done.'

	— … что <…> конкретно губит писателя? <…> — Политика, женщины, спиртное, деньги, честолюбие. И отсутствие политики, женщин, спиртного, денег и честолюбия.
	'… what are the <…> concrete things that harm a writer?' <…> 'Politics, women, drink, money, ambition. And the lack of politics, women, drink, money and ambition.'

Часть II

	Война одна из самых важных тем, и притом такая, когда труднее всего писать справедливо, и писатели, не видавшие войны, из зависти стараются убедить и себя и других, что тема эта незначительная, или противоестественная, или нездоровая, тогда как на самом деле им просто не пришлось испытать того, чего ничем нельзя возместить. — глава 2
	[War] was one of the major subjects and certainly one of the hardest to write truly of, and those writers who had not seen it were always very jealous and tried to make it seem unimportant, or abnormal, or a disease as a subject, while, really, it was just something quite irreplaceable that they had missed.

… гражданская война лучшая из войн для писателя — наиболее совершенная. Стендаль видел войну, и Наполеон научил его писать. Он учил тогда всех, но больше никто не научился. Достоевский стал Достоевским потому, что его сослали в Сибирь. Несправедливость выковывает писателя, как выковывают меч. Я подумал, а что, если бы Тома Вулфа сослали в Сибирь или на Тортугу, сделало бы это из него писателя, послужило бы это тем потрясением, которое необходимо, чтобы избавиться от чрезмерного потока слов и усвоить чувство пропорции? Может быть, да, а может, и нет. — там же

… civil war is the best war for a writer, the most complete. Stendhal had seen a war and Napoleon taught him to write. He was teaching everybody then; but no one else learned. Dostoevski was made by being sent to Siberia. Writers are forged in injustice as a sword is forged. I wondered if it would make a writer of him, give him the necessary shock to cut the over-flow of words and give him a sense of proportion, if they sent Tom Wolfe to Siberia or to the Dry Tortugas. Maybe it would and maybe it wouldn't.

	Всю жизнь я любил страны: страны всегда лучше, чем люди. — там же
	I have loved country all my life, the country was always better than the people.

Земля в конце концов выветривается, и пыль улетает с ветром, все её люди умирают, исчезают бесследно, кроме тех, кто занимается искусством <…>. Экономика тысячелетней давности кажется нам наивной, а произведения искусства живут вечно, но создавать их очень трудно, а сейчас к тому же и не модно. Люди не хотят больше заниматься искусством, потому что тогда они будут не в моде и вши, ползающие по литературе, не удостоят их своей похвалой. — глава 3 (до «не модно» — вариант трюизма)

A country, finally, erodes and the dust blows away, the people all die and none of them were of any importance permanently, except those who practised the arts <…>. A thousand years makes economics silly and a work of art endures for ever, but it is very difficult to do and now it is not fashionable. A thousand years makes economics silly and a work of art endures for ever, but it is very difficult to do and now it is not fashionable. People do not want to do it any more because they will be out of fashion and the lice who crawl on literature will not praise them.

Если ты совсем молодым отбыл повинность обществу, демократии и прочему и, не давая себя больше вербовать, признаёшь ответственность только перед самим собой, на смену приятному, ударяющему в нос запаху товарищества к тебе приходит нечто другое, ощутимое, лишь когда человек бывает один. Я ещё не могу дать этому точное определение, но такое чувство возникает после того, как ты честно и хорошо написал о чём-нибудь и беспристрастно оцениваешь написанное, а тем, кому платят за чтение и рецензии, не нравится твоя тема, и они говорят, что все это высосано из пальца, и тем не менее ты непоколебимо уверен в настоящей ценности своей работы; или когда ты занят чем-нибудь, что обычно считается несерьёзным, а ты всё же знаешь, что это так же важно и всегда было не менее важно, чем всё общепринятое, и когда на море ты один на один с ним и видишь, что Гольфстрим, с которым ты сжился, который ты знаешь, и вновь познаешь, и всегда любишь, течет, как и тек он с тех пор, когда ещё не было человека, <…> и всё, что ты можешь узнать о Гольфстриме и о том, что живёт в его глубинах, всё это непреходяще и ценно, ибо поток его будет течь и после того, как <…> всё уплывёт, исчезнет, как груз баржи, на которой вывозят отбросы в море…[3] — глава 6

If you serve time for society, democracy, and the other things quite young, and declining any further enlistment make yourself responsible only to yourself, you exchange the pleasant, comforting stench of comrades for something you can never feel in any other way than by yourself. That something I cannot yet define completely but the feeling comes when you write well and truly of something and know impersonally you have written in that way and those who are paid to read it and report on it do not like the subject so they say it is all a fake, yet you know its value absolutely, or when you do something which people do not consider a serious occupation and yet you know, truly, that it is as important and has always been as important as all the things that are in fashion, and when, on the sea, you are alone with it and know that this Gulf Stream you are living with, knowing, learning about, and loving, has moved, as it moves, since before man, <…> and that the things you find out about it, and those that have always lived in it are permanent and of value because that stream will flow, as it has flowed, after <…> all gone as the high-piled scow of garbage,

Часть III

— Когда в Гаване началась стрельба, я спряталась за мраморным столиком. Они мчались на машинах и палили во все стороны. Я прихватила с собой рюмку виски и была очень горда тем, что не забыла про неё и не расплескала ни капли. Дети сказали: «Мама, можно нам выйти вечером поглядеть, как стреляют?» Революция до того их взбудоражила, что нам пришлось прекратить всякие разговоры на эту тему. Бэмби так жаждал крови мистера М., что по ночам его душили кошмары. — глава 1

'I was crouched down behind a marble-topped table while they were shooting in Havana. They came by in cars shooting at everybody they saw. I took my drink with me and I was very proud not to have spilled it or forgotten it. The children said, "Mother, can we go out in the afternoon to see the shooting?" They got so worked up about revolution we had to stop mentioning it. Bumby got so bloodthirsty about Mr. M. he had terrible dreams.'

	— Могу рассказать недурные анекдоты про Паунда. — Наверно, о том, как вы с ним ели какого-нибудь зверя с чудным названием, а потом напились? — Бывало и так. <…> Знаете, кто такой Джордж Мур? <…> — Ну так что же с ним случилось? — Он умер. — Мрачноватый анекдот. — глава 1
	'I know some good [anecdotes] about Pouftd.' 'Suppose you and he ate some funny-sounding beast and then got drunk.' 'Several times. <…> Ever heard of George Moore?' <…> 'What about him?' 'He's dead.' 'That’s a damned dismal anecdote.'

Часть IV

И всё же гораздо лучше жить в хорошей стране, охраняя себя от болезней самыми простыми профилактическими мерами, чем притворяться, что страна, дело которой кончено, всё ещё хороша. С нашим появлением континенты быстро дряхлеют. Местный народ живёт в ладу с ними. А чужеземцы разрушают все вокруг, рубят деревья, истощают водные источники, так что уменьшается приток воды, и в скором времени почва — поскольку травяной покров запахивают — начинает сохнуть, потом выветривается, как это произошло во всех странах и как начала она выветриваться в Канаде у меня на глазах. Земля устает от культивации. Страна быстро изнашивается, если человек вместе со всей его живностью не отдаёт ей свои экскременты. Стоит только человеку заменить животное машиной — и земля быстро побеждает его. Машина не в состоянии ни воспроизводить себе подобных, ни удобрять землю, а на корм ей идёт то, что человек не может выращивать. Стране надлежит оставаться такой, какой она впервые предстает перед нами. Мы — чужие, и после нашей смерти страна, может быть, останется загубленной, но все же останется, и никто из нас не знает, какие перемены её ждут. Я полагаю, что все они кончают, как Монголия. — глава 2

It is easier to keep well in a good country by taking simple precautions than to pretend that a country which is finished is still good. A continent ages quickly once we come. The natives I live in harmony with it. But the foreigner destroys, cuts down the trees, drains the water, so that the water supply is altered, and in a short time the soil, once the sod is turned under, is cropped out, and next it starts to blow away as it has blown away in every old country and as I had seen it start to blow in Canada. The earth gets tired of being exploited. A country wears out quickly unless man puts back in it all his residue and that of all his beasts. When he quits using beasts and uses machines the earth defeats him quickly. The machine can't reproduce, nor does it fertilize the soil, and it eats what he cannot raise. A country was made to be as we found it. We are the intruders and after we are dead we may have ruined it but it will still be there and we don't know what the next changes are. I suppose they all end up like Mongolia.

Перевод

В. А. Хинкис (1959), Н. А. Волжина (1937, 1968) — с незначительными уточнениями

О романе

«Зелёные холмы Африки» не роман. Я сделал попытку написать абсолютно правдивую книгу, чтобы увидеть, уступает ли описание страны, в которой я прожил месяц, если это точно рассказать, выдумке и воображению. <…> В моей книге, <…> если посмотрите внимательней, то обнаружите, что я там болтаю об американской литературе со скучным австрийцем, который привязался ко мне, когда у меня вовсе не было желания беседовать с ним. Я точно воспроизвёл беседу, но вовсе не для того, чтобы привести бессмертные высказывания. Их и так более чем достаточно.

— Эрнест Хемингуэй, интервью The Paris Review, 1958

Примечания

1. ↑ «Традиция благопристойности» (genteel tradition, «нежный реализм») — направление в литературе Востока США в конце XIX — начале XX века, центром которой был Бостон.
2. ↑ Имеет в виду пессимизм Крейна. (А. И. Кудрявицкий. Плавание за горизонт // Полное собрание стихотворений Стивена Крейна. — Чебоксары: Медиум, 1994. — С. 13.)
3. ↑ Комментарий Ивана Кашкина: «Трудно разобраться в этом запутанном клубке, представляющем редкий у позднего Хемингуэя рецидив стилистической усложнённости. В нём переплетены и отголоски фальшивого, отброшенного самим Хемингуэем лозунга первой мировой войны «За спасение демократии», и невыветрившийся душок фронтового товарищества с участниками этой несправедливой войны, и какие-то неясные счёты с критикой, и со всей лживой буржуазной цивилизацией в целом. Свои мысли о возврате к непосредственному, неиспорченному восприятию мира Хемингуэй подкрепляет размышлениями о несовершенстве так называемого «машинного века», который, по представлению западных интеллигентов, внёс столько путаницы за последние полтора столетия, а также размышлениями о бренности цивилизации этого века, очищаемой, по мысли Хемингуэя, потоком Гольфстрима, который непреходящ, как творения настоящей человеческой культуры и искусства. Здесь и Гольфстрим как образ «равнодушной природы», и защита своих творческих мыслей, и недоверие к мысли вообще. <…> Смятенность мысли, пессимистический тупик вызывают здесь и стилистическую нечёткость и смазанность. Да, Гольфстрим очищает себя от отбросов Гаваны, но сама-то Гавана остаётся для писателя какой-то клоакой, не больше. И кроме того, говоря здесь о выстраданном, заветном и, может быть, достигая желаемого эмоционального воздействия на известный круг читателей, Хемингуэй сознательно или бессознательно сбивается в самом способе выражения на модное для современного модернизма косноязычие». (Эрнест Хемингуэй. Избранные произведения в 2 томах. Т. 2. — М.: ГИХЛ, 1959.)