Эдем (Лем)

«Эде́м» (польск. Eden) — философско-антиутопичный роман Станислава Лема, опубликованный в 1959 году.

Цитаты

	— Ты не заметил, сколько под конец было на обшивке? — Под конец все приборы показывали данные прошлогоднего календаря. Во время торможения было больше двух с половиной, если не ошибаюсь. — Две с половиной тысячи градусов — это ещё не страшно. — Да, но потом! — I
	— Nie zauważyłeś, ile miała na ostatku powłoka? — Na ostatku wszystkie zegary pokazywały daty z zeszłego roku. Kiedy zastopowaliśmy na hamownicach, było ponad dwa i pół, jeżeli się nie mylę. — Dwa i pół tysiąca stopni to jeszcze nic takiego! — Tak, ale potem!

	Стена, растянувшаяся перед ними, состояла из струек серо-желтого цвета; она двигалась — слева направо через одинаковые промежутки времени по ним пробегали волны. Она походила на изготовленный из необычного материала занавес, за которым на равных расстояниях друг от друга проходят, касаясь его боками, слоны или даже животные гораздо крупнее слонов. — II
	Ściana na wprost nich poruszała się — utworzona ze strumyków czy sznurów szaropłowej barwy wykazywała coś w rodzaju perystaltyki — od lewej ku prawej przebiegały po niej w jednakowych odstępach faliste wypukłości. Wyglądało to jak kurtyna sporządzona z niezwykłego materiału, za którą w regularnych odstępach przechodzą, trąc o nią bokami, słonie, a właściwie zwierzęta znacznie od słoni większe.

	Словно из гигантской веретенообразно вытянутой устрицы, из толстой складчатой мясистой сумки высунулось маленькое — не больше детского — двурукое туловище. От собственной тяжести оно осело вниз, коснулось пола узловатыми пальчиками, качаясь всё медленнее и медленнее на растягивающихся перепонках бледно-жёлтых связок, пока наконец не замерло. — III
	Jak z gigantycznej, wydłużonej wrzecionowate ostrygi, wychylił się ze stulonych skrzydlate, grubych, pofałdowanych, mięsnych pochew dwuręki kadłubek, sunąc własnym ciężarem w dół, aż dotknął węzełkowatymi paluszkami podłogi. Był nie większy od dziecięcego popiersia, kiedy tak wisiał na rozciągających się błonach bladożółtych wiązadeł, kiwając się coraz wolniej i wolniej, aż zamarł.

Косматое животное, которое первым выскочило из остановившегося круга, ползло ловко и быстро, не отрываясь от грунта. Только теперь люди заметили, что оно тащит за собой что-то похожее на большой, расплющенный, словно лопата, хвост. — Стреляю, — негромко сказал Инженер, прижимая лицо к прикладу. <…> Он целился в ползущее животное, но промахнулся. Полёт электрического заряда был невидим, послышалось только слабое шипение. Инженер перестал нажимать спусковой крючок, но не снял с него палец. Сверкающее серебром существо не сдвинулось с места. Вдруг оно шевельнулось и свистнуло. Так им показалось. Животное моментально оторвалось от грунта и одним прыжком пролетело метров пять; приземлившись, оно съежилось в шар, взъерошилось, странно распухло, лопатообразный хвост раздвинулся, поднялся вертикально, разошёлся вверх и в стороны, в его вогнутой, как раковина, поверхности что-то бледно вспыхнуло и поплыло к людям как бы подгоняемое ветром. — Огонь! — рявкнул Координатор. Огненный шарик размером с орех плавно колыхался в воздухе, виляя то в одну, то в другую сторону, подплывал все ближе, люди уже слышали его потрескивание — казалось, капли воды пляшут на раскалённом листе жести. Все начали стрелять. Пораженное несколькими попаданиями, животное, корчась, упало, веерообразный хвост накрыл его целиком, почти одновременно огненный орех начало сносить ветром в сторону, как будто он потерял управление. Он пролетел в нескольких шагах от людей и потерялся из виду. — IV

Kosmate zwierzę, które pierwsze wyskoczyło ze znieruchomiałego kręgu, pełzło ku nim zwinnie i szybko, nie odrywając się od ziemi. Teraz dopiero zauważyli, że wlokło za sobą coś, co wyglądało jak bardzo wielki, łopatowato rozpłaszczony ogon. — Strzelam — powiedział niegłośno Inżynier. Przyciskał twarz do kolby. <…> Mierzył w pełznące stworzenie i chybił, lot elektrycznego ładunku był niewidoczny, usłyszeli tylko słabe syknięcie. Inżynier puścił cyngiel, nie zdejmując zeń palca. Lśniący srebrem stwór nie ruszał się z miejsca. Naraz zrobił coś — i świsnął. Tak im się wydało. To, co pełzło, momentalnie oderwało się od ziemi i jednym skokiem przebyło chyba z pięć metrów — lądując, zebrało się jakby w kulę, nastroszyło, dziwacznie spęczniało, łopatowaty ogon rozsunął się, stanął pionowo, rozpostarł w górę i na boki, w jego wklęsłej jak muszla powierzchni coś zabłysło blado i popłynęło ku nim, jakby niesione wiatrem. — Ognia!! — ryknął Koordynator. Nie większa od orzecha płomienista kula falowała łagodnie w powietrzu, zbaczała to w jedną, to w drugą stronę, ale parła wciąż bliżej — już słyszeli jej posykiwanie, jak kropli wody, tańczącej na rozpalonej blasze. Wszyscy naraz zaczęli strzelać. Wielokrotnie rażone, stworzonko upadło, kurcząc się, wachlarzowaty ogon nakrył je całkiem, niemal jednocześnie ognisty orzech zaczął spływać z wiatrem w bok, jakby utracił nagle sterowność, minął ich w odległości kilkunastu kroków i stracili go z oczu.

	— Мы, люди, рассуждаем по-земному и вследствие этого можем сделать серьёзные ошибки, принимая чужую видимость за истину, то есть укладывая определённые факты в схемы, привезённые с Земли. — V; вариант распространённой мысли
	— Jesteśmy ludźmi, kojarzymy i rozumujemy po ziemsku i wskutek tego możemy popełnić ciężkie błędy, przyjmując obce pozory za naszą prawdę, to znaczy układając pewne fakty w schematy przywiezione z Ziemi.

Желоб пятиметровой ширины, на котором стоял вездеход, кончался немного выше, дугой уходя в глубину прозрачного коридора, точнее шахты, — так круто она набирала высоту. Серебряной трубой она врезалась в скопление сверкающих пузырей, нависавших над людьми и заполнявших, словно бесчисленные ячейки стеклянного улья, пространство под куполом свода. За концентрирующими свет прозрачными выпуклыми стенками внутри стеклянных ячеек виднелись костяные уродцы. Это были снежно-белые, почти искрящиеся, широко оседавшие на лопатообразные нижние конечности скелеты с веером рёбер, пучками выходивших из овально удлинённого костяного диска, и в каждой такой несомкнутой спереди грудной клетке находился тоненький, полусогнутый скелетах не то птицы, не то обезьянки с беззубым круглым черепом. Бесконечные шпалеры заключённых в стеклянные яйца скелетов белели, взмывая многоэтажными спиралями всё дальше и выше, надутые пузырями стены усиливали и рассеивали свет, так что невозможно было отличить реальные формы от их зеркальных отражений. — VII

Pięciometrowej szerokości rynna, na której stali, kończyła się nieco wyżej, łukiem uchodząc w głąb przezroczystego korytarza czy raczej szybu, tak stromo nabierał wysokości i srebrnawą rurą wnikał w przeraźliwie rozjarzony gąszcz pęcherzy, które nawisały nad nimi, wypełniając — niczym nieprzeliczone rojowisko komórek szklanego ula — cały kopulasta wzniesiony przestwór. Świetlne odbicia flary zwielokrotniały się w skupiających blask, przejrzystych ściankach. Za nimi, wewnątrz szklistych komórek, o powłoce wypukłej, jakby wydętej, widniały galerie pokracznych szkieletów. Były to śnieżnie białe, iskrzące się prawie, rozsiadłe szeroko na łopatkowatych odnóżach kośćce z wachlarzem żeber wychodzących promieniście z wydłużonej owalnie kostnej tarczy, a każda taka nie domknięta z przodu klatka piersiowa zawierała w sobie cienki, na pół przechylony szkielecik ni to ptaka, ni to małpiątka o bezzębnej, kulistej czaszce. Niezliczone szpalery bielały pozamykane jak gdyby w szklanych jajach, kołując wielopiętrowymi spiralami, coraz dalej i wyżej, tysiące pęcherzastych ścianek powielały i rozszczepiały blask, tak że niepodobna było odróżnić rzeczywistych kształtów od ich zwierciadlanych odbić.

	— Где Инженер? — спросил Физик; он лениво приподнялся на локтях и посмотрел перед собой. — Пишет свою книжку, — ответил Координатор. — Какую ещё? А, список ремонтных работ? — Да, это будет толстая книга и, поверь мне, интересная! — VIII
	Gdzie Inżynier? — spytał Fizyk. Uniósł się leniwie na łokciach i patrzał na wprost — mimo ciemnych okularów kłębiasty cumulus jarzył mu się we wzroku jak płomień. — Pisze swoją książkę. — Jaką znów — aha, zestawienie remontów? — Tak, będzie z tego gruba książka i ciekawa, powiadam ci!

	— Астронавтика — это чистый, ничем не запятнанный плод людского любопытства. — VIII
	— Astronautyka to czysty, niepokalany płód ludzkiej ciekawości.

IX

… под кормой ракеты на залитом солнцем песке лежало что-то чёрное, разбрызганное, словно из лопнувшего мешка высыпалась дробь. Координатор пытался найти место, где странный снаряд разбился о броню, но на керамите не было никаких следов. Прежде чем стоявшие сзади успели его задержать, Координатор кинулся к корме и начал обеими руками запихивать разлетевшиеся осколки в пустой футляр от бинокля. Они были ещё тёплые. Координатор вернулся с добычей, и все начали сразу же на него кричать, и громче всех Химик. — Ты сумасшедший! Может быть, это радиоактивно!! <…> Поднесённый к ним счётчик импульсов молчал. Выглядели осколки очень своеобразно: ничего похожего на толстую оболочку снаряда — просто множество необычайно мелких комков, рассыпающихся в пальцах на грубозернистые, жирно блестевшие металлические опилки. Физик взглянул на эти опилки сквозь лупу, поднял брови, достал микроскоп, посмотрел и вскрикнул; — Ну и ну! Остальные чуть ли не силой оттащили его от микроскопа. — Они посылают нам часы… — слабым голосом сказал Химик, в свою очередь оторвав глаз от окуляра. В поле зрения лежали рассыпавшиеся рулончиками и цепочками десятки и сотни крохотных зубчаток, эксцентриков, пружинок, погнутых осей. Все по очереди сыпали под объектив новые пробы, двигали столик микроскопа и все время видели одно и то же. — Что это может быть? — воскликнул Инженер. <…> — Какой-то страшно сложный механизм — просто что-то чудовищное. Здесь, — Инженер взвесил на руке горсть металлической пыли, — миллиарды, если не триллионы этих проклятых колёсиков!! <…> Изрытая воронками почва вздрогнула, всколыхнулась. Везде, где упали снаряды, из неё полезло что-то сверкающее на солнце. Почти ровная, похожая на гребёнку линия блестящих ростков, кое-где в четыре, иногда в пять, шесть рядов. Она вырастала так быстро, что, напрягая зрение, этот рост можно было заметить. Кто-то с разгону выскочил из туннеля, понёсся прямо к дуге зеркальных огоньков. Это был Кибернетик. Все закричали и бросились за ним. — Я знаю! — кричал он. — Знаю! Он упал на колени перед стекловидным многорядьем ростков. Они уже торчали из почвы на палец, у основания были толщиной в кулак. Возле каждого ростка легонько шевелился песок, в глубине что-то лихорадочно дрожало, копошилось, работало, шуршало, как будто одновременно пересыпались миллиарды мельчайших зёрнышек. — Механические зародыши! — воскликнул Кибернетик. Он пытался руками раскопать землю вокруг ближайшего ростка. У него ничего не получалось. Песок был горячий. Кибернетик отдёрнул руки. Кто-то сбегал за лопатами, все принялись копать так, что только комья грунта летели во все стороны. Заблестели длинные, спутавшиеся, словно корни, жилы зеркальной массы. Она была твёрдая, звенела от ударов лопат, как металл; когда яма достигла в глубину больше метра, люди попытались вырвать это странное образование, но оно даже не шевельнулось — настолько срослось с другими. — см. аналог в рассказе братьев Стругацких «Поражение» (1959); пояснение и развитие этой трансбиологической идеи в «Прогноз развития биологии до 2040 года» (1983)

… pod rufą rakiety leżało na osłonecznionym piasku coś rozpryśniętego czarno, jak rozpękły worek śrutu. Usiłował odnaleźć miejsce, w którym dziwny pocisk roztrzaskał się o pancerz — ceramit nie nosił jednak najmniejszego śladu. Zanim stojący z tyłu zdołali go powstrzymać, biegiem skoczył ku rufie i zaczął obiema rękami wrzucać do pustego futerału lornety rozpryśnięte szczątki. Były jeszcze ciepłe. Wrócił ze zdobyczą i natychmiast wszyscy poczęli na niego krzyczeć, najgłośniej Chemik. — Masz źle w głowie, wiesz! To może być radioaktywne!! <…> Licznik impulsów, kiedy go do nich zbliżyli, milczał. Wyglądały bardzo osobliwie — ani śladu pancerza czy innej jakiejś grubej powłoki pocisku, po prostu mnóstwo nadzwyczaj drobnych grudek, rozsypujących się w palcach na gruboziarniste, lśniące tłusto, metalowe opiłki. Fizyk wziął ten proch pod lupę, podniósł brwi, wyciągnął z szafki mikroskop, spojrzał i krzyknął. — No! no?! — omal nie oderwali mu przemocą głowy od okularu. — Posyłają nam zegarki… — słabym głosem powiedział Chemik, kiedy z kolei odjął oko od mikroskopu. W polu widzenia leżały, rozsypane rulonikami i łańcuszkami, dziesiątki i setki malutkich zębatek, mimośrodów, sprężynek, pogiętych osiek — przesuwali mikroskopowy stolik, sypali pod obiektyw nowe próbki i wciąż widzieli to samo. — Co to może być?! — krzyknął Inżynier. <…> — Jakiś niesłychanie skomplikowany mechanizm — coś potwornego po prostu, w tym — Inżynier zważył w ręce garść metalicznego prochu — są chyba miliardy, jeśli nie biliony tych przeklętych kółeczek!! <…> Zryty lejami grunt drgnął. Poruszył się. Wysuwało się z niego coś iskrzącego w słońcu, wszędzie gdzie padły pociski. Niemal równa, grzebieniasta linia błyszczących kiełków, gdzieniegdzie w czterech, czasem w pięciu, sześciu rzędach. Coś wyrastało z ziemi, tak szybko, że można było, wytężając wzrok, niemal widzieć postępowanie tego wzrostu. Ktoś wybiegł pędem z tunelu, pognał, jakby ich nie widząc, przed siebie, ku wygiętej linii lustrzanych płomyków. Cybernetyk. Krzyknęli i pobiegli za nim. — Wiem! — krzyczał. — Wiem!! Padł na kolana przed szklistym wielorzędem kiełków. Wystawały już na palec z ziemi, u nasady grube jak pięść. Piasek delikatnie mrowił wokół każdego, w głębi coś drżało gorączkowo, krzątało się, pracowało. Słychać było jakby jednoczesne przesypywanie się miliardów najdelikatniejszych ziarenek. — Mechaniczne plemniki!! — krzyknął Cybernetyk. Rękami usiłował okopywać grunt dokoła najbliższego kiełka. Nie szło mu to. Piasek był gorący. Poderwał ręce w górę. Ktoś pobiegł po łopaty, zabrali się do kopania, aż ziemia wylatywała w powietrze. Zmieszane z nią, zabłysły rozczłonkowane, długie, posplatane jak korzenie, żyły lustrzanej masy. Była twarda, dźwięczała pod uderzeniami łopaty jak metal, gdy dół osiągnął przeszło metr głębokości, usiłowali wyrwać ten dziwny twór, ale nawet nie drgnął — tak był zrośnięty z innymi.

	— Война — худший способ сбора информации о чужой культуре.
	— Wojna jest najgorszym sposobem gromadzenia wiedzy o obcej kulturze.

	— Если бы люди были благоразумны, мы бы здесь никогда не оказались. Что благоразумного в ракетах, которые летят к звёздам? — вариант трюизма
	— Gdyby ludzie byli rozsądni, nie znaleźlibyśmy się tu nigdy. Cóż rozsądnego jest w rakietach, które lecą do gwiazd?

XII

— Представь себе, что какая-то высокоразвитая раса прибыла на Землю сотни лет назад, во время религиозных войн, и хочет вмешаться в конфликт на стороне слабых. Опираясь на свою мощь, они запрещают сожжение еретиков, преследование иноверцев и так далее. И ты думаешь, они сумели бы распространить на Земле свой рационализм? Ведь почти всё человечество было тогда верующим, им пришлось бы уничтожить его до последнего человека, и остались бы они одни со своими рационалистическими идеями. — Так что же, ты действительно считаешь, что никакая помощь невозможна?! — возмутился Химик. Координатор долго смотрел на него, прежде чем ответить. — Помощь? Боже мой, что значит помощь? То, что здесь происходит, что мы видим, — это плоды определённой общественной формации. Пришлось бы её сломать и создать новую, лучшую. А как это сделать? Ведь это существа с иной физиологией, психологией, историей, чем мы. Ты не можешь здесь воплотить в жизнь модель нашей цивилизации. Ты должен был бы предложить план другой, которая функционировала бы даже после нашего отлёта… <…> — Да, — сказал Доктор. — Я опасался, что в приступе благородства вы захотите навести тут порядок, что в переводе на язык практики означало бы террор. — Может быть, преследуемые знают, как они хотят жить, но ещё слишком слабы, чтобы это осуществить, — сказал Химик. — И если бы мы только спасли жизнь какой-нибудь группе приговорённых, это уже было бы много… — ср. с деятельностью прогрессоров в «Трудно быть богом» А. и Б. Стругацких

— Wyobraź sobie, że jakaś wysoko rozwinięta rasa przybywa na Ziemię, w czasie wojen religijnych, kilkaset lat temu, i chce się wmieszać w konflikt — po stronie słabych. W oparciu o swoją potęgę zakazuje palenia heretyków, prześladowania innowierców i tak dalej. Czy myślisz, że potrafiliby upowszechnić na Ziemi swój racjonalizm? Przecież prawie cała ludzkość była wtedy wierząca, musieliby stopniowo wytłuc ją do ostatniego człowieka i zostaliby sami ze swoimi racjonalnymi ideałami! — Jak to, naprawdę uważasz, że żadna pomoc nie jest możliwa?! — oburzył się Chemik. Koordynator patrzał na niego długo, zanim odpowiedział. — Pomoc, mój Boże, cóż znaczy pomoc? To, co się tu dzieje, co tu widzimy, to owoce określonej konstrukcji społecznej, należałoby ją złamać i stworzyć nową, lepszą — i jakże my to mamy zrobić? Przecież to są istoty o innej fizjologii, psychologii, historii niż my. Nie możesz wcielić tu w życie modelu naszej cywilizacji. Musiałbyś nakreślić plan innej, która funkcjonowałaby dalej nawet po naszym odlocie… <…> — Tak — powiedział Doktor. — Obawiałem się, że w przystępie szlachetności zechcecie zrobić tu „porządek”, co przetłumaczone na praktykę będzie oznaczało terror. — Ale może ci prześladowani wiedzą, jak chcą żyć, tylko są jeszcze za słabi, aby to urzeczywistnić — powiedział Chemik. — A gdybyśmy tylko uratowali życie jakiejś grupie skazanych, byłoby to już wiele…

XIII

— Всеобщая информация — нет центральной власти? Так? — спросил он в микрофон. — А в действительности есть центральная власть[1]. Так? Калькулятор объяснялся с двутелом, издавая скрипучие звуки. <…> — Кто говорит, что существует власть, сам перестаёт существовать. Так он сказал? <…> — Кто когда-то есть — потом нет — тот не смерть. <…> — Каково будущее того, кто распространяет блокированную информацию? Хриплый диалог калькулятора с неподвижно лежащим двутелом продолжался довольно долго. Наконец репродуктор заговорил: — Тот, кто такая информация — инкорпорирован — самоуправляемая группа — неизвестная степень — вероятность — дегенерация — предел. Пауза. Кумулятивный эффект — отсутствие термина — адаптация — такая необходимость — борьба — замедление силы — потенциал — отсутствие термина. Пауза. Кумулятивный эффект — отсутствие термина — адаптация — такая необходимость — борьба — замедление силы — потенциал — отсутствие термина. Пауза. Небольшое число оборотов планеты — смерть.

— Informacja powszechna — jest taka — że nie ma centralnej władzy? Tak? — powiedział do mikrofonu. — A realność jest taka, że jest centralna władza. Tak? Kalkulator porozumiewał się z dubeltem, wymieniając skrzekliwe odgłosy. <…> — Kto mówi, że istnieje władza, sam przestaje istnieć. Tak powiedział? <…> — Kto niegdyś jest, potem nie ma — ten nie śmierć. <…> — Jaka jest przyszłość tego, kto rozpowszechnia informację blokowaną? hrypliwy dialog kalkulatora ze spoczywającym bezwładnie dubeltem trwał dosyć długo. Na koniec głośnik odezwał się: — Ten kto taka informacja inkorporowany samosterowna grupa nie wiadomy stopień prawdopodobieństwo degeneracja zakres pauza. Efekt kumulatywny brak terminu adaptacja taka konieczność walka spowolnienie siły potencjał brak terminu pauza. Niewielka liczba obroty planetarne śmierć.

— Двутел — физическая работа нет. Пауза. Электрический орган — работа, да, но акселероинволюция — дегенерация — злоупотребление. Пауза. Юг — это экземплификация самоуправляемой прокрустики — пауза. Биосоциозамыкание — антисмерть. Пауза. Общественная изоляция — не сила, не принуждение. Пауза. Добровольность. Пауза. Микроадаптация группы — центросамотяг — продукция — да, нет. Пауза. — Ну что, получил? — Кибернетик сердито посмотрел на Физика. — «Центросамотяг», «антисмерть», «биосоциозамыкание». Говорил я тебе! Пожалуйста, теперь расшифровывай. — Постепенно расшифрую, — сказал Физик. — Это имеет что-то общее с принудительными работами. — Неверно. Он сказал «не сила, не принуждение», «добровольность». — Ну, так спросим ещё раз. — Физик подтянул к себе микрофон. — Непонятно, — сказал он. — Скажи — очень просто — что на юге, в долине? Колония? Группа осуждённых? Изоляция? Производство? Кто производит? Что? И зачем? С какой целью? Калькулятор снова объяснился с двутелом — это продолжалось минут пять, — потом опять заговорил: — Изоломикрогруппа — добровольность — интерсцепление — Принуждение — нет. Пауза. Каждый двутел — противигра — изоломикрогруппа. Пауза. Главная связь — центростремительный самотяг. Пауза. Связка — гневисть. Пауза. Кто вина — тот кара. Пауза. Кто кара — тот изоломикрогруппа — добровольность. Пауза. Интерсвязи возвратные — полиндивидуальные — сцепление — гневисть — самуцель. Пауза. Социопсихоциркуляция — внутренняя антисмерть. Пауза. — Подождите! — крикнул Кибернетик, видя, что остальные беспомощно зашевелились. — Что это значит, «самуцель»? Какая цель? — Самуцел…ение, — пробурчал калькулятор, который на этот раз вообще не обратился к двутелу. — А! Инстинкт самосохранения! — крикнул Физик, а калькулятор поспешно объяснил: — Инстинкт самосохранения. Да. Да. — Ты хочешь сказать, что понимаешь, о чём он говорит?! — Инженер вскочил с места. — Не знаю, правильно ли я понимаю, но догадываюсь — речь идёт о какой-то разновидности их системы наказаний. Очевидно, это некие микрообщества, автономные группы, которые, так сказать, взаимно загнали друг друга в угол. — Как это? Без охраны? Без надсмотрщиков? — Да. Он же прямо сказал, что никакого принуждения нет. — Это невозможно. — Ну почему же? Представь себе двоих людей; у одного есть спички, у другого — коробок. Они могут друг друга ненавидеть, но огонь зажгут только вместе. Гневисть — это гнев и ненависть или что-нибудь близкое. Поэтому кооперация в группе возникает благодаря обратным связям, как в моём примере, но, конечно, это гораздо сложнее! Принуждение рождается как-то само по себе — его создаёт внутреннее положение группы. — Ну хорошо, хорошо, но что они там делают? Что они там делают? Кто лежит в этих могилах? Зачем? — Ты слышал, что сказал калькулятор? «Прокрустика». Очевидно, от прокрустова ложа. — Вздор! Откуда двутел слышал о Прокрусте?! — Калькулятор, а не двутел. Он выискивает наиболее близкие понятия в соответствии с резонансом в семантическом спектре! Там, в этих группах, ведётся изнурительная работа. Возможно, что она не имеет никакой цели, никакого смысла, он сказал «продукция — да, нет» — значит, что-то производят, должны это делать, ибо таково наказание. — Почему должны? Кто их заставляет, если там нет никакой охраны?! — Какой ты упрямый! Насчёт продукции я, может, и ошибаюсь, но принуждение создаёт ситуация. Ты что, не слышал о принудительных ситуациях? Скажем, на тонущем корабле вариантов спасения, из которых ты можешь выбирать, очень немного — может, у них под ногами всю жизнь палуба такого корабля?.. Поскольку физический труд, особенно изнурительный, приносит им вред, то здесь происходит какое-то «биозамыкание», возможно, в зоне электрического органа. — Он говорил «биосоциозамыкание». Это должно быть что-то иное. — Но нечто в этом роде. В группе существует сцепление — взаимное притяжение, то есть группа обречена вариться в собственном соку, изолирована от общества. <…> Я знаю столько же, сколько и ты. Ведь недоразумения и смещения значений накладываются одно на другое, не только с нашей стороны, но точно так же между калькулятором и двутелом — с другой! Может быть, у них есть специальная научная дисциплина — «прокрустика», теория динамики таких групп! Они заранее планируют тип действий, конфликтов и взаимных притяжений в её сфере, функции распределены так, чтобы образовалось своеобразное равновесие, обмен, циркуляция гнева, ненависти, чтобы эти чувства спаивали их и одновременно чтобы они не могли найти общего языка с кем-нибудь вне группы…

— Dubelt praca fizyczna nie. Pauza. Organ elektryczny praca tak, ale akceleroinwolucja degeneracja nadużycie. Pauza. Południe to egzemplifikacja prokrustyki samosterownej pauza. Biosocjozwarcie antyśmierć pauza. Izolacja społeczna nie siła, nie przymus pauza. Dobrowolność pauza. Mikroadaptacja grupy centrosamociąg produkcja tak nie pauza. — Masz teraz — Cybernetyk spojrzał gniewnie na Fizyka. — „Centrosamociąg”, „antyśmierć”, „biosocjozwarcie”. Mówiłem ci. Proszę, zrób z tym coś teraz. — Powoli — powiedział Fizyk. — To ma coś wspólnego z pracą przymusową. — Nieprawda. — Powiedział „nie siła, nie przymus”. „Dobrowolność”. — No, to jeszcze raz spytamy — Fizyk przyciągnął do siebie mikrofon. — Niezrozumiałe — powiedział. — Powiedz — bardzo prosto — co jest na południu w dolinie? Kolonia? Grupa karna? Izolacja? Produkcja? Jaka produkcja? Kto produkuje? Co? I po co? W jakim celu? Kalkulator znowu porozumiewał się z dubeltem — trwało to chyba pięć minut, zanim się odezwał: — Izolomikrogrupa dobrowolność interoadhezja przymus nie. Pauza. Każdy dubelt przeciwgra izolomikrogrupa. Pauza. Relacja główna samociąg centripetalny pauza. Spoiwo gniewiść pauza. Kto wina ten kara. Pauza. Kto kara ten izolomikrogrupa dobrowolność pauza. Co to jest izolomikrogrupa? Pauza. Interpelacje zwrotne polindywidualne sprzężenie gniewiść samocel gniewiść samoceł pauza. Cyrkulacja socjopsycho wewnętrzna antyśmierć pauza. — Czekajcie! — krzyknął Cybernetyk, widząc, że inni poruszają się niespokojnie — co to znaczy „samocel”? Jaki cel? — Samocal… enie — wybełkotał kalkulator, który tym razem wcale nie zwrócił się do dubelta. — A! Instynkt samozachowawczy! — krzyknął Fizyk, a kalkulator oświadczył pospiesznie: — Instynkt samozachowawczy. Tak. Tak. — Czy chcesz powiedzieć, że rozumiesz, co on mówił?! — poderwał się z miejsca Inżynier. — Nie wiem, czy rozumiem, ale domyślam się — chodzi o jakieś odnogi ich systemu kar. To widać jakieś mikrospołeczności, grupy autonomiczne, które, by tak rzec, nawzajem trzymają się w szachu. — Jak to? Bez straży? Bez nadzorców? — Tak. Powiedział wyraźnie, że żadnego przymusu nie ma. — To niemożliwe! — Wcale nie. Wyobraź sobie dwu ludzi, jeden ma zapałki, a drugi pudełko. Mogą się nienawidzić, ale ogień skrzeszą tylko razem. Gniewiść to gniew i nienawiść albo coś zbliżonego. Kooperacja wynika zatem w grupie dzięki sprzężeniom zwrotnym, jak w moim przykładzie — ale — oczywiście, nie tak prosto! Przymus rodzi się niejako sam z siebie — wytwarza go wewnętrzna sytuacja grupy. — No dobrze, dobrze, ale co oni tam robią? Co tam robią? Kto leży w tych grobach? Dlaczego? — Słyszałeś, co powiedział kalkulator? „Prokrustyka”. Oczywiście, od prokrustowego łoża. — Bajesz! Skąd dubelt słyszał o Prokruście?! — Kalkulator, nie dubelt! Wyszukuje pojęcie najbliższe według rezonansu w widmie semantycznym! Tam, w tych grupach, toczy się wyczerpująca praca. Możliwe, że ta praca nie ma żadnego celu ani sensu — powiedział „produkcja tak nie” — więc, że produkują, że muszą to robić, bo to jest kara. — Jakże muszą? Kto ich do tego zmusza, jeżeli brak jakiejkolwiek straży? — Jakiś ty uparty! Z tą produkcją mogę się mylić — ale przymus tworzy sytuacja. Jakże, nie słyszałeś o sytuacjach przymusowych? Na tonącym okręcie, dajmy na to, masz bardzo mało dróg wyboru — może mają pokład takiego okrętu pod sobą przez całe życie… Ponieważ praca fizyczna, wyczerpująca zwłaszcza, szkodzi im, powstaje jakieś „biozwarcie”, może w obrębie tego organu elektrycznego. — Mówił „biosocjozwarcie”. To musi być coś innego. — Ale coś bliskiego. W grupie istnieje adhezja — wzajemne przyciąganie, czyli że grupa jest niejako skazana sama na siebie, izolowana od społeczeństwa. <…> Wiem tyle, co ty. Przecież zachodzą nieporozumienia i przesunięcia znaczeń podwójne — nie tylko z naszej strony, ale tak samo między kalkulatorem i dubeltem z drugiej! Może mają specjalna dyscyplinę naukową — „prokrustykę”, teorię dynamiki talach grup! Planują z góry typ działań, konfliktów i wzajemnych przyciągań w jej obrębie, funkcje są tak rozłożone i zaplanowane, żeby powstała swoista równowaga, wymiana, krążenie gniewu, strachu, nienawiści, żeby te uczucia spajały ich i zarazem żeby nie mogli znaleźć wspólnego języka z kimkolwiek spoza grupy…

— Это в некотором роде логичный путь развития. Какой-то очередной тиран, видимо, напал на мысль, что личная анонимность при существующей системе управления будет выгоднее. Общество, не имея возможности сконцентрировать сопротивление, направить враждебные чувства на конкретную особу, становится в какой-то мере морально разоружённым. — Ах, ты это так понимаешь? Безличный тиран. — Может, это ложная аналогия, но через некоторое время, когда теоретические основы этой их «прокрустики» сложились, кто-то из его наследников пошёл ещё дальше, ликвидировал — мнимо, конечно, — даже своё инкогнито, упразднил самого себя, саму систему правления. Конечно, исключительно в сфере понятий, слов, публичных высказываний…[1]

To — pewnego rodzaju — spoisty ciąg rozwojowy. Któryś tyran z rzędu wpadł widać na myśl, że własna anonimowość, przy istniejącym systemie władania, będzie korzystna. Społeczeństwo, nie mogąc skoncentrować oporu, skierować wrogich uczuć na konkretną osobę, staje się w jakiejś mierze jak gdyby rozbrojone. — Ach, rozumiesz to w ten sposób? Tyran bez twarzy! — Może to fałszywa analogia, ale — po pewnym czasie, kiedy powstały teoretyczne podstawy tej ich „prokrustyki”, któryś z jego następców poszedł jeszcze dalej, zlikwidował — pozornie — nawet swoje „incognito”, zniósł samego siebie, sam system rządów — oczywiście, wyłącznie w sferze pojęć, słów, publicznego porozumiewania się…

Перевод

Д. М. Брускин, 1967

О романе

	… отправной точкой является история Робинзона <…>. И здесь, как и в младших версиях шедевра Дефо, мы чувствуем некоторое смущение: слишком легко удалось этим пяти людям выхватить каштаны из огня. <…> писатель всегда имеет в запасе отмычку, которой откроет главные двери; читатель получит впечатление немного детское и бесплодное, и одновременно — мечты наяву: как будто выиграл войну в кафе.
	… punktem wyjścia jest historia Robinsona<…> I tu jak w młodzieżowych wersjach arcydzieła Defoego — odczuwamy pewne zażenowanie: za łatwo udało się tym pięciu ludziom wygrzebać z opałów. <…> pisarz ma zawsze w zanadrzu wytrych, którym otworzy oporne drzwi; czytelnik odnosi wrażenie trochę dziecinnego i bezpłodnego zarazem marzenia na jawie: jakby wygrał wojnę w kawiarni.[2]
	— Ян Блоньский, «Шансы science fiction», 1961

Все внешние события разворачиваются вполне логически, укладываясь в привычную схему приключенческого, научно-фантастического романа. Остроумная фантазия Станислава Лема рисует всё более и более удивительные картины, которые сменяют одна другую. И вдруг в какой-то момент начинаешь понимать, что не случайно на титульном листе книги Лема отсутствует традиционный подзаголовок «научно-фантастический роман», что это совсем не роман, а философский или социально-философский трактат и что литература в этом произведении — только внешняя форма произведения, привычная для писателя, что внешний сюжет — нечто второстепенное, а главное-тот «фон», на котором ясно проступают идеи Лема. <…> В последней части роман-трактат Лема переходит в странную и мрачную аллегорию.[3]

— Кирилл Андреев, «Четыре будущих Станислава Лема», 1966

	Редко кому из фантастов удавалось с такой выразительностью показать невероятные трудности взаимопонимания существ разной биологической природы и совершенно иного психического склада.
	— Евгений Брандис и Владимир Дмитревский, «Тема «предупреждения» в научной фантастике», 1967

	Феномен романа <…> как будто приглашает к интерпретации в духе Оруэлла, но в то же время предостерегает от такого упрощения. <…> Та подозрительная лёгкость, с которой астронавты восстанавливают разрушенную технику, привезённую с Земли, контрастирует с беспомощностью, которую они проявляют по отношению к вопросу Контакта. Мало того: эти устройства, хотя и обеспечивают им безопасность, одновременно как бы побуждают их к определённым стереотипам поведения, которые перечёркивают возможность Контакта или делают его с самого начала чреватым кровью и жертвами.
	Fenomen powieści <…> jakby zaprasza do interpretacji w Orwellowskim duchu, ale jednocześnie przed takim uproszczeniem przestrzega. <…> Ta aż podejrzana łatwość, z jaką przychodzi astronautom odtworzyć zniszczone techniczne urządzenia, które przywieźli z sobą z Ziemi, kontrastuje z bezradnością, jaką przejawiają wobec kwestii Kontaktu. Mało tego: te urządzenia, choć zapewniają im bezpieczeństwo, jednocześnie niejako skłaniają ich do pewnych zachowań, które Kontakt przekreślają bądź czynią go od pierwszej chwili brzemiennym w krew i ofiary.[4]
	— Ежи Яжембский, «Печаль Эдема», 1995

	Где менее значительный писатель, возможно, выбрал бы вмешательство людей для избавления инопланетян от их самодельных [социальных] ловушек, Лем даёт понять — всё, что люди могут сделать, будет только хуже. Трудно представить, чтобы Лем не подразумевал это комментарием к убеждениям колониальных держав в нашем собственном мире, которые несли цивилизацию отсталым народам, угнетая и изменения их культуры.
	Where a lesser writer might have chosen to deliver the aliens from their self-made trap by human intervention, Lem makes it clear that anything humans might do would only make matters worse. It is hard to imagine that Lem did not mean this as a commentary on the belief of the colonial powers of our own world that they were bringing civilization to benighted peoples by dominating and altering their cultures.[5]
	— Дон Д’Аммасса, «Энциклопедия научной фантастики», 2005

	Поразительно, но описанное Лемом общество двутелов занято экспериментом, очень похожим на будущий эксперимент анонимных братьев Красных кхмеров; по крайней мере, многочисленные захоронения тысяч и тысяч «отбракованных» двутелов это подтверждают. — гл. 3
	— Геннадий Прашкевич, Владимир Борисов, «Станислав Лем» (ЖЗЛ), 2015

Станислав Лем

В «Эдеме» меня сегодня не удовлетворяет — помимо чересчур разбавленной, недоработанной стилистики — изображение чужой цивилизации, поскольку она слишком одномерна, слишком плоска. Двигаясь, вероятно, по линии наименьшего сопротивления, я основной упор сделал на биологические особенности иных разумных существ, — грех, который я делю с очень многими фантастами; а ведь известно, что подобные существа как бы редуцируют в своём биологизме, когда создают развитую цивилизацию, поскольку на первый план в этом случае выдвигается homo socialis, а не homo biologicus. <…> Одним из постулатов действия, в постоянном присутствии которого я лучше всего отдаю себе отчёт, было ощущение, что описываемое должно быть «нечеловеческим», «иным», чуждым всему объёму жизненного опыта моих героев. Поэтому, создавая различные декорации для их экспедиций, я следил в «Эдеме» именно за тем, чтобы ни один из героев, — будучи интеллектуально полноценным, — не был в состоянии уразуметь, что, собственно, перед его глазами происходит. Это положение, вообще-то говоря, довольно туманное, позволило создать весь нарисованный в «Эдеме» мир, причём он действительно был весьма несплавленным, одновременно, если можно так сказать, многосторонним, загадочным, непонятным, ибо возникал из разрозненных элементов, и я совсем не заботился о том, чтобы эти элементы с самого начала были как-то связаны друг с другом, взаимообъясняли друг друга. И лишь после того как таких «загадочностей» нагромоздилось достаточно много, я принялся посредством бесед, открытий, гипотез моих героев — догадываться, на равных с ними правах, каково было значение, механизм увиденного на чужой планете. Тут оказалось, что есть такие гипотезы, с помощью которых возможно объединить эти сведения и разрозненные факты в достаточно осмысленное целое. Однако я подчёркиваю, мне пришлось самому додумываться до этого, я толком не знал заранее, каков будет смысл этого целого, которое возникало как бы самостоятельно. Кроме [этого], <…> «инаковость» должна обладать свойствами какой-то угрозы, таинственности, и кроме того — по крайней мере, местами — напоминать, хоть и очень отдалённо, — что-то земное.

— «Размышления о методе», 1965

	Это даже не роман-предупреждение — фантазия может навеять любые картины «чёрного будущего», и, собственно, много различных произведений, варьирующих эту тему, бродит по свету. В них говорится о космических войнах, о галактических империях, о хищных и кровожадных цивилизациях. Но предостерегать от такого будущего было бы в такой же степени банально, как предостерегать человека не питаться ядом.[3]
	— 1966

	К «Эдему» я сейчас равнодушен. <…> С писательской точки зрения это скорее неудача, так как он испорчен схематизмом героев и плоским видением мира, хотя это роман, который «читается». Это второстепенная литература, которая в сравнении с типичной научной фантастикой, может быть, даже очень неплоха, но ведь нельзя поставить обыкновенного человека среди горбатых и утверждать, что это именно Аполлон.
	Eden jest mi dzisiaj obojętny. <…> Pisarsko to chyba niewypał, gdyż skażony jest schematyzmem bohaterów i płaskim widzeniem świata, choć jest to, powieść, którą się "czyta". Jest to drugorzędna literatura, która w porównaniu z typową Science Fiction jest może nawet dobra, ale nie można przecież ustawić człowieka o normalnym wzroście wśród garbatych i twierdzić, że to właśnie Apollo.
	— «Беседы со Станиславом Лемом» (гл. «В паутине книг», 1981-82)

Странные жители названной планеты, с двойными туловищами, названные земными астронавтами «двутелами», на самом деле напоминают наружные женские половые органы, ибо состоят из большого, будто бы двугубого туловища и спрятанной в нём между выпуклыми губами малой фигурки размером с ребёнка. Всё это вместе удивительно чётко, причём придуманное неумышленно, представляет в значительном увеличении pudendum muliebre.

— «Критикую критиков II», 2003

Примечания

1. 1 2 Доведение до предела идеи Старшего Брата из «1984».
2. ↑ Szanse science-fiction // "Życie Literackie" (Kraków). — 1961. — Nr. 31 (497).
3. 1 2 Кирилл Андреев. Четыре будущих Станислава Лема // Станислав Лем. Магелланово облако. — М.: Детская литература, 1966. — С. 11-15. — (Библиотека приключений. 2-я серия). — 300000 экз.
4. ↑ Smutek Edenu // Stanisław Lem. Eden. — Warszawa: Interart, 1995. — 288 s.
5. ↑ D'Ammassa Don. Encyclopedia of Science Fiction. New York: Facts On File, Inc., 2005, pp. 127-8.