Об учёности и учёных (Шопенгауэр)

«Об учёности и учёных» (нем. Über Gelehrsamkeit und Gelehrte) — критическо-философское эссе Артура Шопенгауэра, опубликованное во втором томе «Parerga и Paralipomena» (1851) как глава ХХI.

Цитаты

Слыша об огромной учёности <…> всезнаек, я иногда говорю себе: как мало ему приходилось думать, если он так много мог читать! Даже насчёт Плиния Старшего, когда о нем повествуется, что он постоянно читал или заставлял себя читать — за столом, во время поездок, в бане, — мне назойливо приходит в голову вопрос: неужели у этого человека было так мало собственных мыслей, что ему беспрерывно требовалось вливать в себя чужие, как вливают в человека, крайне изнуренного, консоме, чтобы поддержать в нём жизнь? И действительно, как его некритическое легковерие, так и его невыразимо противный, трудно понимаемый, отрывистый слог записной книжки совершенно не могут дать мне сколько-нибудь высокого мнения о его способности к самостоятельному мышлению.

Огромному большинству учёных их наука — средство, а не цель. Поэтому они никогда не сделают в ней чего-либо великого. Для этого требуется, чтобы занимающемуся наукой она была целью, а всё другое, даже самое его существование, — лишь средством. <…> Учёные, каковы они обыкновенно, изучают науки с целью мочь учить и писать. Поэтому голову их можно сравнить с желудком и кишками, из которых кушанья уходят непереваренными. Именно поэтому их преподавание и писание мало может принести пользы. Ибо питать других можно только молоком, которое выделилось из собственной крови, а не тем, что организм выбрасывает, не переваривши.

В самом деле, даже самая совершенная учёность относится к гению так же, как гербарий — к живым растениям, постоянно вновь воспроизводящим, вечно свежим, вечно юным, вечно изменяющимся, и нет большего контраста, чем контраст между ученостью комментатора и детской наивностью комментируемого им древнего автора.

… гегелевского учёного скоморошества…

Немецкий учёный, правда, ещё и слишком беден, чтобы позволить себе быть честным и добросовестным. Изворачиваться, вилять, приспосабливаться, скрывать свои убеждения, учить не тому и писать не то, во что веришь, пресмыкаться, льстить, быть партийным, состоять в кумовстве, ставить выше истины и чужих заслуг министров, сильных мира сего, коллег, студентов, книготорговцев, рецензентов — словом, всех и всё, — вот путь его и его образ действий. <…> Отсутствие стыда и совести набрало такую силу в немецкой литературе вообще, а в философии в особенности, что грозит дойти до таких пределов, когда бесстыдство её, неспособное уже никого вводить в заблуждение, обернётся её же крахом.

Впрочем, в «учёной республике» всё идёт так же, как и в прочих: в ней любят людей недалёких, шествующих втихомолку своей дорогой и не претендующих быть умнее других. Против оригинальных умов, как против угрожающих опасностью, образуется союз большинства. И ещё какого большинства! В «учёной республике» дело обстоит в общем так же, как в Мексиканской, где всякий думает лишь о собственной выгоде, ищет почёта и власти только для себя: нисколько не заботясь о целом, которое вследствие этого обречено на гибель. <…> единственное, в чём выражается единодушие, — это не дать возвыситься действительно выдающемуся уму, если ему суждено появиться; ибо он для всех равно опасен.

В общем, кормление в стойле профессур — самое подходящее дело для жвачных животных. Наоборот, кто собственными руками вырывает у природы свою добычу, тот чувствует себя лучше на воле.

Большая часть человеческого знания во всех отраслях существует лишь на бумаге, в книгах, этой бумажной памяти человечества. И лишь незначительная часть его в каждый данный момент действительно живет в некоторых головах. Это зависит главным образом от кратковременности и бренности жизни, а также от косной лености людей и их погони за наслаждениями. Каждое быстро преходящее поколение берёт из человеческого знания именно то, в чём оно нуждается. Вскоре оно вымирает. Большинство учёных крайне поверхностно. <…> Как плохо, следовательно, пришлось бы человеческому знанию, если бы не существовало письма и печати! Поэтому лишь библиотеки являются единственно надежной и неуничтожаемой памятью человеческого рода, отдельные члены которого обладают ею лишь в очень ограниченной и несовершенной степени. Вследствие этого большинство учёных неохотно позволяет испытывать свои знания, как купцы проверять свои торговые книги.

Оттого науки приобрели такую широту распространения, что кто хочет «подвинуть их», должен разрабатывать совершенно специальную область, не заботясь о других. И тогда он в своей специальности будет, правда, стоять выше толпы, но во всём остальном не будет отличаться от неё. <…> Учёного специалиста можно также сравнить с человеком, который всю жизнь живёт в собственном доме и никогда из него не выходит.

Устранение латинского языка как языка, общего для всех учёных, и введение вместо этого мещанства национальных литератур было для европейских наук истинным несчастьем. Прежде всего потому, что латинский язык служил связью всеевропейскому обществу учёных, к которым непосредственно и была обращена всякая вновь появлявшаяся книга. И без того число действительно мыслящих и способных к суждению умов так незначительно, что если ещё общий форум их действия раздроблять и размежевывать границами языка, то благодетельное влияние их бесконечно ослабится. А сфабрикованные литературными подмастерьями по усмотрению издателей переводы являются плохим суррогатом общего языка учёных. Поэтому философия Канта застряла после кратковременного расцвета в болоте немецкого глубокомыслия, в то время как на поверхности его зародились мерцающие огни мнимой науки Фихте, Шеллинга и, наконец, даже Гегеля.

… рецензенты — такие же невежественные господа, а может быть, и кумовья издателей и редакторов. И трусливая низость свила себе прочное гнездо в немецкой литературе. Я должен ещё указать, как на специальную пошлость, выползающую каждый день всё с большим нахальством, на то, что в научных книгах и именно в самых учёных, даже издаваемых Академией периодических изданиях, места из греческих и (proh pudor) латинских авторов приводятся в переводе на немецкий язык. Черт побери! Да разве вы пишете для портных или сапожников? Да, пожалуй, что и так: лишь бы побольше сбыть товара.

Перевод

Ю. И. Айхенвальд, 1903